Материал любезно предоставлен Tablet

Esther Schor
Bridge of Words: Esperanto and the Dream of a Universal Language (Мост из слов: эсперанто и мечта о всемирном языке)
Metropolitan Book, 2016. 384 pp.

На дворе 1922 год. Лига наций только что пообещала заняться вопросом мирового языка. Участники Конгресса эсперанто провели длинный, продуктивный день. Оратор за оратором, непринужденно вещая на эсперанто, описывали радужные перспективы нового всемирного языка. И вот под конец, когда уже приближалось время ужина, один из ораторов поворачивается к другому и говорит: «Ну, вус махт а ид?» В приблизительном переводе: «Ну, как оно?» И говорит он это не на эсперанто, а на идише.

Эта бородатая история обыгрывает тот факт, что многие первые апологеты эсперанто, начиная с его изобретателя Людвика Лейзера Заменхофа, был восточноевропейскими евреями. У них уже был общий язык для еврейского общения, но идиш никогда не смог бы стать по‑настоящему всемирным языком. Великое множество евреев знали идиш, и они никогда не воевали друг с другом. Поэтому у первых эсперантистов была такая мессианская фантазия: если мы все будем говорить на одном языке, мы будем по‑настоящему понимать друг друга, и тогда войны и кровопролития прекратятся. Неслучайно Заменхоф называл себя Doktoro Esperanto, доктор Надеющийся. Эти мечты давно уже угасли. Нынешние эсперантисты напоминают энтузиастов‑радиолюбителей или же орнитологов‑любителей; эсперанто для них — хобби, а не утопия.

Мало кто на свете знает, что сотни тысяч человек до сих пор разглагольствуют, шутят и сплетничают на изобретенном Заменхофом языке, а кто знает, вряд ли этим интересуется. Пожалуй, лучше уж тратить время на изучение литовского или тамильского: в отличие от эсперанто, эти языки — стержни живой культуры, у них есть носители, на них пишется литература. Но эсперанто — уникальный случай, ведь он процветает, не имея поддержки в лице постоянной ежедневной культуры. Это не мамелошн — это super ego sprache, язык возвышенного старомодного интернационализма.

Несмотря на отсутствие своего народа и своей земли эсперанто приобрел многое из того, что требуется живому языку: слэнг, популярные шлягеры, даже нескольких поэтов и романистов. Эсперанто существенно превосходит клингонский язык, по крайней мере, на данный момент.

Увлекательная новая книга Эстер Шор Bridge of Words: Esperanto and the Dream of a Universal Language (Мост из слов: эсперанто и мечта о всемирном языке) совмещает в себе биографию Заменхофа с историей движения за эсперанто — и все это в обрамлении живого рассказа Шор о своем собственном опыте энтузиаста эсперанто, путешествующего по всему миру. Как вы могли ожидать, в движении эсперанто немало симпатичных чудаков, и лучшие места в книге Шор — это описания друзей, которых она повстречала на съездах эсперантистов во Вьетнаме, Кубе, Польше и других странах. Она признается в том, что иногда «крокодильничает» (термин в эсперанто, обозначающий использование своего родного языка вместо эсперанто на сборищах эсперантистов). Но она много работала над своим эсперанто, каждый год посещая летние интенсивные курсы в Калифорнии, а также множество международных конгрессов. Эсперантисты хвалятся тем, что, как только ты выучиваешь язык Заменхофа, по всему миру тебя ждут радушные хозяева, готовые приютить и накормить, — другие эсперантисты, и тебе больше не понадобятся услуги Airbnb! Но главное преимущество изучения эсперанто все же не в этом, а в самой компании персонажей, которых нельзя не назвать оригиналами — ведь оригинален сам язык, на котором они говорят.

Творец эсперанто Людвик Заменхоф был офтальмологом в Белостоке. В его время город был на 70% населен евреями, оставшиеся 30% составляли поляки, русские и немцы. По словам Шор, Заменхоф, родившийся в 1859 году, «вырос с убежденностью в том, что языковые различия лежат в основе межэтнической вражды». Если мы сможем исправить трагедию Вавилонской башни, думал он, мечи перекуются на орала и народы воспрянут от своих распрей.

Любитель до мозга костей, Заменхоф был великим импровизатором в деле лингвистического упрощения. Он конструировал слова, беря корень, как правило, латинский, и добавляя к нему окончание –о для существительного, ‑а для прилагательного и –е для глагола. Сами корни остаются неизменными — в отличие от индо‑европейских языков. Эсперанто, в лингвистической терминологии, агглютинативный язык (другие агглютинативные, например, это японский, венгерский или язык навахо). И самое главное, уже издав свои Unua Libro и Dua Libro, «Первую книгу» и «Вторую книгу» по эсперанто, в 1887‑1888 годах, Заменхоф придумал гениальный ход и отдал дальнейшее развитие языка на откуп сообществу его носителей: пускай они вырабатывают новый словарь и грамматику. Это была совершенно новаторская идея — дать носителям изобретать язык вместе. Иными словами, эсперанто стал чем‑то вроде Wiki.

Но в каком‑то смысле оригинальная идея Заменхофа была вполне традиционной. Эсперанто ведь не должен был ни для кого стать родным языком. Он задумывался как второй язык, служащий мостом между носителями разных языков. В западном мире всегда был какой‑то lingua franca: греческий, латынь или, как во времена Заменхофа, французский. Но эти языки распространялись в пределах империй, эсперанто же должен был преодолеть государственные границы. Но он не имел того успеха, на какой рассчитывал Заменхоф. Заменхоф надеялся, что на эсперанто за несколько лет начнут разговаривать 10 миллионов человек, но до этого показателя его язык так никогда и не добрался. Вера Заменхофа в fina venko, окончательную победу эсперанто как всемирного lingua franca, не оправдалась уже давно, задолго до 1980‑х годов, когда движение эсперанто провозгласило невозможность этого. Всемирный английский убил эсперантистскую утопию, не приложив даже особых усилий.

Как и английский, эсперанто однозначно европейский язык: в основе своей романский, с вкраплением германских и славянских корней. В наш глобалистский век он выглядит немного устаревшим. Один из специалистов по эсперанто, которого Шор интервьюировала для своей книги, говорит, что неплохо было бы изобрести новый эсперанто, основанный на китайском. Упрощенная версия китайского без тонов и идеограмм послужила бы веревкой, переброшенной через пропасть, которая отделяет разговаривающих на «мандарине», пекинском диалекте китайского, от всего остального человечества. В наступающей китайской эре эсперанто — не менее евроцентричный, чем английский — представляется плохо приспособленным к роли мирового языка.

Шор упоминает, что в 1880‑х в свои двадцать с небольшим Заменхоф стал сионистом. В это время он учился медицине в Московском университете. (В одно время он также призывал евреев выкупить кусок земли на берегах Миссисипи, дабы устроить там американскую еврейскую колонию по модели мормонской Юты.) Впрочем, вскоре Заменхоф отказался от сионизма, а став лидером движения эсперанто, всегда тщательно скрывал свой юношеский еврейский национализм. Сионизм мог бы все ему испортить во Франции, во время дела Дрейфуса, как раз когда эсперанто начал распространяться среди неевреев.

И все же Заменхоф оставался евреем до мозга костей. Он писал: «Мое еврейство — это главная причина того, что с самого раннего детства я полностью отдавал себя одной центральной идее, одной мечте — мечте об объединении человечества». Как и многие евреи‑социалисты, он перевел мессианскую надежду на секулярный язык.

В 1901 году Заменхоф обнародовал концепцию универсальной этики, которую назвал «гиллелизмом» и хотел распространить среди тех, кто стал говорить на эсперанто. Еврейские религиозные предписания он отвергал:

Мы приковываем себя к трупу. В наше время регионально‑расовая форма, которую имеет еврейская религия, не только абсурдна, но и вопиюще анахронистична. И пока эта форма сохраняется, бедствия евреев никогда, никогда не закончатся, им не поможет ни [этнический] либерализм, ни сионизм, и через сто лет, и через тысячу пророческие слова Гейне сохранят свою актуальность: Das Judentum ist keine Religion, es ist ein Ungluck. [Иудаизм это не религия, это несчастье.]

Как некоторые нынешние американские евреи, определяющие свое еврейство как приверженность идеалам социальной справедливости, Заменхоф пытался сидеть на двух стульях. Если еврейская традиция — анахронизм, зачем же называть свою универсальную этику в честь еврейского мудреца Гиллеля? По мысли Заменхофа, иудаизм победит в мире, только если евреи исчезнут как таковые. Это своего рода пессимистичная интерпретация еврейской молитвы Алейну, предсказывающей, что народы‑язычники откажутся от своих верований и признают Б‑га Израиля. Заменхоф полагал, что неевреи признают еврейскую этику, только если сами евреи откажутся от своей национальной, религиозной и культурной идентичности. ХХ век, мягко говоря, не оправдал этих парадоксальных ожиданий. Дочери самого Заменхофа погибли в Освенциме.

Для Заменхофа, по словам Шор, «гиллелизм гарантировал “нормализацию” еврейства». Она цитирует одно из его самых смелых допущений: «Вместо того, чтобы быть поглощенными христианским миром, мы сами поглотим их; ибо в этом наша миссия — в том, чтобы распространить среди человечества истину монотеизма и принципы братства и справедливости».

В гиллелизме было лапидарное кредо, созвучное знаменитой максиме Гиллеля: не делай другому того, что ненавистно тебе. Но Гиллель, когда его собеседник встал на обе ноги, дал ему еще одно наставление: «А теперь иди и учись». Заменхоф, как замечает Шор, опустил это дополнение. С его точки зрения, еврейский закон был излишним; как савойский викарий у Руссо, Заменхоф отстаивал религию сердца.

К Конгрессу эсперанто в Болонье в 1905 году Заменхоф сочинил гиллелистский гимн, обращенный к «тебе, о могущественная бестелесная тайна, / Великая сила, правящая миром…» Как столь же абстрактный культ Верховного Существа Робеспьера, гиллелизм не получил широкой народной поддержки. Однако болонский конгресс прошел очень успешно. Там на эсперанто отслужили католическую мессу и поставили пьесу Мольера, а также продавали различные сувениры, в том числе вкусный ликер под названием «Esperantine».

Другие лидеры движения хотели, чтобы еврейство Заменхофа оставалось втайне. «Нам требовалась идеальная дисциплина, чтобы скрыть твое происхождение от широкой публики», — писал Заменхофу его коллега по движению Луи‑Эмиль Жаваль, французский еврей. В долгосрочной перспективе тактика сокрытия не сработала. Большинство детей Жаваля, как и дети Заменхофа, были убиты нацистами.

«Мало‑помалу, Esperantujo станет школой будущего братства всего человечества», — писал Заменхоф. Но он прожил достаточно долго и застал антисемитскую полемику в польском эсперантистском журнале «Pola Esperantisto». Заменхоф написал письмо редактору, в котором осуждал антисемитские статьи и утверждал, что «вся вина евреев состоит лишь в том, что евреи тоже хотят жить и пользоваться правами человека». Но редактор отверг претензии Заменхофа и продолжил в духе ненависти к евреям.

Нынешние эсперантисты в отличие от своих предшественников в начале ХХ века гордятся еврейством Заменхофа. Шор рассказывает о конгрессе эсперантистов в Белостоке, родном городе Заменхофа, где звучали речи о его еврейских корнях. К сожалению, в то же время польские скинхеды обезобразили бюст Заменхофа, покрыв его розовой краской, подожгли тент эсперантистов, кинули «коктейль Молотова» в зал, где проходил конгресс, нарисовали звезды Давида, пересеченные красными рубцами, и прокололи эсперантистам колеса. Утверждение Заменхофа, будто евреи — не нация, не особенно успокоило белостокских расистов, которые склонны видеть в движении эсперанто разновидность всемирного еврейского заговора.

Среди ныне живущих известных на весь мир евреев есть одна такая редкая птица — denaskulo, урожденный носитель эсперанто. Это Джордж Сорос. Сама фамилия Soros, что на эсперанто значит «возвысится», «воспарит», была выбрана Тивадаром Соросом, отцом Джорджа, который написал на эсперанто роман и мемуары. Выйдя из сибирского лагеря, где он содержался как военнопленный во время Гражданской войны, Тивадар Сорос основал клуб эсперанто в Иркутске, прежде чем вернуться на свою родину в Венгрию. Когда в 1947 году он вместе с сыном Джорджем покинул Венгрию, их первая остановка была в Берне, где проходил съезд эсперантистов. В том же году в палатке эсперантистов в лондонском Гайд‑парке Джордж произносил речи о мире во всем мире. Вся филантропическая деятельность Сороса, его заинтересованность в глобальном сотрудничестве, его стремление быть всеобщим благодетелем, а не защитником еврейских интересов — все это явно продиктовано идеалами движения эсперанто.

Шор объясняет, что эсперантисты по сей день хотят спасти мир, хотя уже и отказались от тщеславной мечты сделать свой язык всемирным. Самая трогательная и яркая глава этой увлекательной и внушающей оптимизм книги описывает пребывание автора в Bona Espero — эсперантистской общине в Бразилии. Здесь, в сельской местности, европейская пара — Урсула и Джузеппе Гратапалия — последние сорок лет содержат детский дом и школу для бразильских детей. Она удалена от цивилизации, в соответствии с заветами Руссо. В самом Bona Espero мобильные телефоны не ловят сеть, но, как пишет Шор, «если пройти три километра по грязной дороге и там поднять телефон высоко над головой, то можно написать смс».

После развода, которым завершился 30‑летний период семейной жизни, Шор сама чувствует себя сиротой, подобной бразильским уличным детям, которые нашли свой дом в общине Гратапалия. Дети говорят скорее на португальском, чем на эсперанто, но эсперантисткая утопия идеального общества все‑таки воплотилась в этом бразильском лесу.

Один из крупнейших деятелей эсперантистского движения Хамфри Тонкин писал в своем эссе 1987 года, посвященном столетней годовщине изобретения Заменхофа: «Доктор Эсперанто взял на себя огромную, практически Моисееву ответственность вывести свой народ (т.е. все человечество) из рабства и ввести его в Землю Обетованную». Несмотря на героические усилия Заменхофа, мы по‑прежнему бродим в лингвистической пустыне. Нас много племен, и отсутствие общего языка представляется наименьшей из наших проблем. Эсперанто так и не стал значительным общественным движением. По сути, он так и остался диковинкой, мишенью для всяких шуток. Чтобы вывести человечество из мрака, в котором оно заблудилось, требуется больше, чем просто новый язык. Даже куда более мощные приспособления — например, компьютер или смартфон — не смогли этого сделать. Возможно, Заменхофу следовало бы остаться сионистом и пытаться сохранить племя вместо того, чтобы спасать все человечество. Этому талантливому Дон Кихоту повезло — он умер в 1917 году и не увидел, насколько ничтожной оказалась его утопия перед лицом страшной трагедии ХХ века, чуть не уничтожившей его народ. 

Оригинальная публикация: The Secret Language of George Soros