Недельная глава «Хукат». Коэлет, Толстой и рыжая корова
Заповедь о «пара адума», рыжей корове, — заповедь, с которой начинается наша глава, — считается самой трудной для понимания из мицвот. Ее первые слова («зот хукат а‑Тора») означают, согласно принятому истолкованию, «превосходный пример хока в Торе» — то есть закона, логика которого темна и, возможно, непостижима.
Речь шла об обряде очищения тех, кто прикасался к мертвому телу или в определенном смысле находился вблизи мертвого тела. Мертвое тело — главный источник нечистоты, и осквернение, которому оно подвергало живых людей, означало, что человек, которого коснулась такая скверна, не мог входить на территорию Святилища Г‑спода или Храма, пока не очистится, причем процесс очищения длился семь дней.
Одна из ключевых частей процесса очищения предполагала, что на третий, а также на седьмой день священник окроплял оскверненного человека специально приготовленной жидкостью, которая называлась «очистительная вода». Вначале нужно было отыскать рыжую корову без изъяна, которую никогда не использовали для работы: такую корову, на которую никогда не надевали ярма. Ее подвергали ритуальному закланию и сжигали за пределами стана. В огонь бросали древесину кедра, иссоп и темно‑красную шерсть, а пепел собирали в сосуд с «живой» — то есть пресной — водой. Вот какой жидкостью кропили тех, кто сделался нечист из‑за соприкосновения со смертью. Одна из самых парадоксальных черт этого обряда — хотя он очищал нечистых, он делал нечистыми тех, кто участвовал в приготовлении очистительной воды.
Хотя со времен Храма этот обряд больше не совершают, он все же остается значимым как сам по себе, так и для понимания того, что в действительности представляет собой хок (обычно это слово переводят как «закон», «установление»). В числе других примеров хока — запрет употреблять в пищу мясо и молоко вместе, носить одежду из смешанных волокон шерсти и льна (шаатнез) и засеивать поле зерном двух разных культур (килаим). Существует несколько совершенно разных объяснений хуким.
Согласно самому знаменитому из них, хок — это закон, логика которого выше нашего понимания. Б‑гу ясен его смысл, но нам совершенно неясен. Мы не можем претендовать на космическую мудрость того рода, которая открыла бы нам глаза на суть и предназначение этого закона. Либо, возможно, как сформулировал рав Саадья Гаон, это повеление, данное нам исключительно ради того, чтобы вознаграждать нас за его выполнение .
Мудрецы признавали: хотя неевреям, возможно, понятны еврейские законы, основанные на социальной справедливости (мишпатим) или исторической памяти (эдот), такие заповеди, как запрет употреблять в пищу мясо и молоко вместе, казались иррациональными и суеверными. Хуким — это законы, «над которыми насмехаются Сатан и народы мира» .
Маймонид придерживался совершенно иной точки зрения. Он считал, что ни одна Б‑жественная заповедь не иррациональна. Предполагать обратное значило бы полагать, будто Б‑г ниже людей. Хуким только кажутся необъяснимыми, потому что мы позабыли о первоначальном контексте, в котором их нам ниспослали. Каждый из них был отречением от какого‑то идолопоклоннического обыкновения и способом просветить людей, восстановив их против этого обыкновения. Однако большая часть таких обыкновений отошла в прошлое, и потому теперь мы находим эти заповеди труднопостижимыми .
Третья точка зрения — ее придерживался в XIII веке Нахманид , а в XIX веке развил рабби Шимшон‑Рафаэль Гирш — гласит, что хуким — это законы, призванные разъяснить нам целостность природы. У природы свои законы, сферы господства и границы, и преступать эти границы — значит оскорблять сотворенный Б‑гом порядок и нести опасность природе как таковой. Поэтому мы не сочетаем при изготовлении тканей животное (шерсть) и растение (лен), не смешиваем жизнь животного (молоко) со смертью животного (мясом). Что касается рыжей коровы, рабби Гирш говорит, что этот обряд должен очищать людей от уныния, навеянного напоминаниями о том, что человек смертен.
На мой собственный взгляд, хуким — это заповеди, намеренно предназначенные для того, чтобы действовать в обход рационально мыслящего мозга, предлобной зоны коры головного мозга. Слово «хок» образовано от корня «х‑к‑к», означающего «гравировать». Пишем мы на поверхности; а вот гравировка врезается намного глубже, чем внешние слои. Обряды углубляются далеко под поверхностные слои сознания, и на то есть основательная причина. Мы не в полной мере рационально мыслящие животные, и можем совершить колоссальные ошибки, если сочтем себя в полной мере рационально мыслящими. У нас есть лимбическая система — структуры мозга, отвечающие за эмоции. В нас также заложен чрезвычайно мощный комплекс реакций на потенциальную опасность, базирующийся в миндалевидном теле головного мозга, — они велят нам «беги», «притаись» или «дерись». Для того чтобы нравственная система адекватно соответствовала человеческой природе, она должна признавать характер этой человеческой природы. Она должна взывать к нашим страхам.
Для большинства из нас самый сильный страх — страх смерти. Ларошфуко сказал: «Ни на солнце, ни на смерть, нельзя смотреть в упор». Автор Коэлет (книги Екклесиаста) глубоко, как мало кто другой, исследовал смерть и трагическую тень, отбрасываемую ею на жизнь: «Ибо участь сынов человеческих и участь скотины — одна и та же участь: как тем умирать, так умирать и этим; и дыханье одно у всех, и нет превосходства человека над скотом, ибо всё — суета. Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах» (Коэлет, 3:19–20).
Знание о своей грядущей смерти не дает Коэлету даже мимолетно почувствовать, что жизнь имеет смысл. Мы понятия не имеем, что станется после нашей кончины с нашими жизненными достижениями. Смерть насмехается над праведностью: герой может умереть молодым, а трус доживает до преклонных лет. А потеря близких трагична иным образом. Когда мы теряем любимых, это значит, что ткань нашей жизни рвется, возможно, уже непоправимо. Смерть оскверняет в самом простом и суровом смысле: наша бренность создает пропасть между нами и Б‑жественной вечностью.
Именно к этому страху, экзистенциальному и первобытному, апеллирует обряд с коровой. Это животное как таковое — самый яркий символ чистой, животной жизни, необузданной, неодомашненной. Рыжий, как и темно‑красный цвет шерсти, — цвет крови, квинтэссенции жизни. Кедр, самое высокое дерево, символизирует растительную жизнь. Иссоп символизирует чистоту. В огне все это обратилось в пепел — такова потрясающая драма бренности. Затем сам этот пепел растворили в воде — это символизирует преемственность, поток жизни и потенциальную возможность возрождения. Тело умирает, но дух течет дальше. Одно поколение умирает, но другое рождается. Жизнь отдельного человека может закончиться, но жизнь как таковая — нет. Те, кто будет жить после нас, продолжат начатое нами, и мы продолжаем жить в них. Жизнь — нескончаемый поток, и оставленный нами след она несет дальше, в грядущее.
В современную эпоху чувства, которые испытывал Коэлет, глубже всех пережил и выразил Толстой, рассказавший об этом в своем эссе «Исповедь». Он написал его, когда ему было слегка за пятьдесят, — к тому времени он уже издал два романа, относящиеся к числу величайших в истории, — «Войну и мир» и «Анну Каренину». Судьба его литературного наследия была обеспечена. Величие Толстого признавали все. У него были жена и дети. У него было крупное имение. Со здоровьем у него все было в порядке. И все же его обуревало ощущение бессмысленности жизни на фоне знания о том, что все мы смертны. Он пространно цитировал Коэлет. Он подумывал о самоубийстве. Ему не давал покоя вопрос: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?»
Он искал ответа в науке, но она говорила ему лишь одно: «В бесконечно большом пространстве в бесконечно долгое время бесконечно малые частицы видоизменяются в бесконечной сложности». Наука имеет дело с причинами и следствиями, а не с предназначением и смыслом. В конце концов он заключил, что только религиозная вера спасает жизнь от бессмысленности: «Разумное знание в лице ученых и мудрых отрицает смысл жизни» . Необходимо не разумное знание, а что‑то иное: «Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что‑нибудь да верит… Если он понимает призрачность конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры нельзя жить» .
Вот почему, чтобы победить скверну соприкосновения со смертью, должен существовать обряд, который был бы выше рационального знания. Для этого и нужен обряд с рыжей коровой, при котором смерть растворяется в воде жизни, а те, кого окропляют этой водой, вновь очищаются, чтобы они могли войти на территорию Шхины и заново соприкоснуться с вечностью.
У нас больше нет рыжей коровы и связанного с ней семидневного обряда очищения, но у нас есть шива, семь дней траура, на протяжении которых мы выслушиваем утешения от других и благодаря этому заново входим в соприкосновение с жизнью. Наша скорбь постепенно растворяется благодаря общению с родными и друзьями, совсем как пепел коровы растворился в «живой воде». Мы выходим наружу, все еще скорбя, но в какой‑то мере очищенные, омытые дочиста, мы вновь в силах жить дальше.
Полагаю, мы можем выйти из тени смерти, если позволим Б‑гу жизни исцелить нас. Однако для этого мы нуждаемся в помощи других. «Не может заключенный освободить себя из тюрьмы» , сказано в Талмуде. Чтобы окроплять очистительной водой, нужен был коэн. Чтобы наше горе развеялось, нужно, чтобы нас кто‑то утешил. Но вера — вера, пришедшая из мира хока, из глубин под рациональным мышлением, — может помочь нам исцелиться от самых сильных страхов.
Вопросы (за шабатним столом)
1. Как вы думаете, почему пребывание вблизи смерти делает человека нечистым?
2. В чем польза от наличия мицвы, намеренно призванной «действовать в обход рационально мыслящего мозга»?
3. Чем предназначение обряда шивы похоже на идею обряда с рыжей коровой?
Двар Тора. Хукат: Змей, искуситель и целитель
Хукат. «Закон Торы»
