75 лет назад, 6 июня 1944 года, началась Нормандская операция

Материал любезно предоставлен Tablet

В оберточной бумаге в верхнем ящике комода моя мать хранила фуражку шотландских гренадеров с околышем в красную клетку и лентами сзади. Ее брат Монро отправил ей эту фуражку из Великобритании за несколько месяцев до «Дня Д».

Он всегда отправлял домой подарки. С американского юго‑запада, где его подразделение проходило учения, приходили расшитые одеяла индейцев навахо, из Эдинбурга — шотландский шерстяной свитер и, конечно, гренадерская фуражка. Еще он присылал письма со списками вещей, которые сестры должны были отправить ему в ответ: шоколад «Hershey’s», жевательная резинка, «Saturday Evening Post». Все это аккуратно посылалось в армию. Особенно он ценил сигареты «Честерфилд», которые обменивал на хороший шотландский виски.

Мой дядя, которого я никогда не видел, был убит 5 августа 1944 года, где‑то к югу от высоты 211, на берегу речки Се — такой узкой, что ее можно перейти, сделав шаг пошире. Монро был старшим лейтенантом, приписанным к штабу 83‑го разведывательного бронетанкового батальона. Говорят, они были похожи на разведчиков со старых картинок. Глаза и уши пехоты. Исследовать, прощупать, доложить — как зубочистка в кариозном дупле.

Но эта история о Нормандии. И о том, как я искал его тень.

На американском военном кладбище в Сен‑Жаме, на границе между Нормандией и Бретанью, где он похоронен, надгробия расположены аккуратными дугами — белоснежные мраморные метки на зеленом поле. Кислотные дожди обтесали края крестов и звезд, сгладили надписи. Через несколько лет они станут пористыми, как надгробия Геттисберга, Чаттануги и Колд‑Харбора, которые навещают только любители военной истории и воробьи.

Благодаря подземной системе бетонных балок и свай все надгробия стоят ровно, и ни одно из них не отличается по высоте от соседних. Это непростое инженерное решение — дань равенству: офицеры, новобранцы, рядовые, служившие вместе при жизни, равны после смерти.

«На самом деле, — говорит Дэвид У. Бедфорд, суперинтендант кладбища в Сен‑Жаме, — за каждым надгробием — семья, будущее, непрожитая жизнь».

Когда я нашел могилу своего дяди, я прочитал кадиш — еврейскую молитву за усопших, но не смог отыскать камня, чтобы по традиции оставить его у могилы.

Два камешка уже лежали на звезде — один обыкновенный и один голыш. Еврейский обычай имеет древнее происхождение. В очаровательной сказке говорится о пастухе, который вел учет своему стаду, складывая в перевязь на плече по камешку на каждую овцу. Такая напоминалка. Согласно другому преданию, когда‑то люди клали камни на свежую могилу в песке, чтобы оградить ее от животных. Раз в год, когда странствия вновь приводили их к могиле, они делали кучку камней чуть выше.

Я подобрал пару каштанов и положил их на один из лучей звезды. Мой брат должен был послать мне камни из родного города Монро, но не сделал этого.

Монро в нашей семье считался героем. Это совсем не шутка для еврейского ребенка, который вырос в 1950‑е в Нью‑Джерси. Ее смерть была нашей верительной грамотой, нашим пропуском в мир буржуазных пригородов в те времена, когда старшие братья из 82‑й воздушно‑десантной дивизии посылали домой из Кореи шелковые бейсбольные куртки, расшитые картами и драконами.

Монро был выпускником юридического факультета Корнелла, произведенным в офицеры, молодым, красивым, всегда в сшитых на заказ костюмах, полным легкомысленного цинизма, которому любой бы позавидовал. Перед высадкой в Нормандию он разъезжал по Англии, пользуясь свободой, недоступной прочим новобранцам. Его письма домой пестрят рассказами о девушках из Красного Креста.

Моя мать хранила вырезку из газеты, где одна из девушек из Красного Креста вспоминает о Монро: «Он критиковал наши прически, жаловался на наши башмаки как у полисмена и толстые чулки… и был нам всем как старший брат. Мы любили его. Он обещал нам, что с ним все будет хорошо».

Я думаю, моя мать особенно любила его. Хотя она была второй из детей в семье, все братья и сестры оберегали ее, потому что она была маленькая и хрупкая. Я думаю, что она больше всех тосковала по Монро, когда он погиб.

Армия отправила его на офицерские курсы, и он думал, что ему повезло. Он пытался попасть в военно‑юридическую службу, но туда его не взяли. Последний раз моя тетка видела его в форте Индианатаун Гэп в Пенсильвании. Они с подружкой провели там целый день. В тот вечер перед солдатами выступала Джуди Гарленд.

Я приехал в Нормандию, ни на что особенно не надеясь. Я думал, что запишусь в книге посетителей, навещу могилу, пообедаю — проведу денек в Нормандии после недели в Париже.

К моему удивлению, в маленькой гостинице, где я остановился, обнаружился гид. Его не так‑то просто было бы найти.

На побережье Нормандии существует небольшая туристическая индустрия, вы легко можете найти экскурсию на YouTube. Но здесь, где война шла на полосе шириной 500 км, половины деревушек нет на карте, а шрамы войны прячутся так глубоко, многого все равно не узнаешь.

Много лет назад мой гид Ноэль Сарразен служил суперинтендантом кладбища, а сейчас он возглавляет Ассоциацию 30‑й пехотной бригады. Он не профессиональный историк, и в этом его преимущество. История для Ноэля — это интересный рассказ.

Мы с Ноэлем отправились на его машине по перегороженной живыми изгородями Нормандии с ее легендарными курганами римских времен, идеальными, чтобы не выпускать наружу коров и не впускать внутрь союзников, — лучший оборонительный рубеж для немецких войск. Я слышал об этих изгородях от отца — он тоже воевал в Нормандии. Он говорит, что там впервые увидел мертвого солдата.

Он высадился на Юта‑бич через три дня после вторжения, примерно за месяц до подразделения Монро. Они направились в глубь страны. Немецкая артиллерия вела огонь по дыркам в изгородях, через которые пробирались американцы, — они представляли собой чрезвычайно удобную мишень. Мертвый солдат лежал в луже у изгороди.

Но мы с Ноэлем изгородей не видели. Почти вся территория распахана.

Мы направлялись в деревушку под названием Ле Мениль‑Тов. В боевом донесении, ежедневной сводке происшествий и жертв, говорится, что Монро был убит именно там. Ноэль сказал, что этого быть не может. Деревню освободили только через неделю после его гибели.

Ноэль показал мне другую деревню — Мортен. Мало кто слышал про бой, который состоялся там, но, по словам Ноэля, именно там Германия проиграла войну.

Мортену не нашлось места в нашей истории. Он избежал кровавой резни Энтитема, Гуадалканала или Дананга, отчаяния Бастони, горькой славы Геттисберга. Но для тех, кто воевал здесь, невнимание истории — еще один камень, брошенный в солдат.

Мортен стал «Аве Мария» Гитлера. Если бы его танки пробились к Авраншу и Ла‑Маншу, еще 36 км на запад, они бы разрезали наступающие американские силы пополам, отрезали бы изнуренную армию Паттона в Бретани от линии снабжения и отбросили бы другую часть союзников обратно к пляжам Нормандии. Этот великолепный удар помог бы Германии оправиться от катастрофы на Восточном фронте, от поражения Италии и прорыва войск союзников в самое сердце Франции.

На его пути стоял городок Мортен, а точнее, высота в его восточной части — высота 314, Монжуа, «гора радости». С ее вершины паломнику XIV века открывался вид на драгоценную святыню — романское аббатство Мон‑Сен‑Мишель.

За высоту разгорелся бой. Американская 30‑я пехотная дивизия послала туда батальон. Немецкая контратака началась сразу после полуночи 7 августа 1944 года. 26 тыс. солдат и 120 танков были задействованы по всему американскому фронту. Мортен захватила 2‑я танковая дивизия вермахта — в течение следующих пяти дней он будет переходить из рук в руки семь раз.

Ноэль спросил меня, слышал ли я историю о пропавшем батальоне: немцы окружили Монжуа, отрезав американцев, которые все еще удерживали высоту. Все их надежды на спасение были возложены на двух артиллерийских корректировщиков, прятавшихся за насыпями.

Неглубокие окопы сохранились до сих пор. Благодаря им легко представить, как выглядели поля в том августе, когда здесь творилась история и туман поднимался над близким поражением Германии.

Командиры нацистских танков были одеты в черную форму, на шлемах их была нарисована мертвая голова в память о черных гусарах — немецкой кавалерии, которая сражалась с Наполеоном при Ватерлоо. Кажется, нет в Европе места, где исторические кошмары не повторялись бы. Снова и снова.

С того места, где мы стоим, американские корректировщики наблюдали за «пантерами» и «тиграми», двигавшимися по дорогам. За ними шли части СС. Из своих окопов корректировщики связывались с артиллерией, находившейся в 8 км. Пять дней и пять ночей дивизии СС штурмовали высоту, и пять дней и пять ночей лился с неба белый фосфор — страшнее, чем напалм, — прожигавший форму и плоть до костей. Задача была не столько убить, сколько посеять панику, даже среди бывалых бойцов. Химическая атака на танки с флангов ; дым слепил танкистов и заставлял экипажи выходить, попадая в гущу мясорубки.

Батальон, стоявший на холме, складывал своих погибших в расщелины скалы, забирая себе провиант, воду и боеприпасы. Батареи радиопередатчика корректировщиков каждое утро выкладывали на солнце, чтобы собрать как можно больше энергии. Солдаты выкапывали морковь из скудной почвы, добывали воду из древних цистерн. Но они продержались. К 12 августа немецкие войска отступили. Большая контратака не удалась. Немецкий фельдмаршал фон Клюге вернулся в Берлин и покончил с собой.

На Монжуа поднялись около 700 американцев; спустились оттуда 370.

Меньше чем через две недели союзники были в Париже.

Мы с Ноэлем обедали в рабочей забегаловке, где он знал, казалось, всех посетителей. Но во Франции обед — это целая церемония. Я заказал омлет с сыром — по его краям была идеальная коричневая корочка. Когда принесли тарелку для Ноэля, его английского оказалось недостаточно, чтобы объяснить что это. Он похлопал себя по груди.

— Ребра? — спросил я.

— Нет.

Его рука опустилась на живот.

— Печенка?

— Нет.

Он ударил меня. Я был в замешательстве.

Наконец, он похлопал себя по животу.

— Кишки?

—Да. Сосиски андуй. Только местные.

На десерт Ноэль заказал крем‑фреш, куда насыпал несколько ложек сахара. Я выбрал крем‑брюле.

Я не мог не спросить о еде:

— Солдаты, наверное, находили провиант прямо здесь. Они просто брали, что хотели?

— Да. Но они всегда платили.

— А немцы?

— Нет.

Я не знаю, правда ли это или это естественные эмоции тех, кто жил под оккупацией.

Мы свернули с дороги на Ле Мениль‑Тов и поехали по аллее платанов. Ноэль сказал:

— Хочу показать тебе штаб 30‑й пехотной дивизии.

Мы увидели замок. Я спросил, можно ли.

— Я знаю хозяина.

— Он из дворян?

— Он граф.

Графа де Базож мы встретили у дверей замка. Сам замок выглядел как идеальный образец нормандской архитектуры с башнями, увенчанными конусообразной крышей. Его построили при Людовике XIII в причудливом стиле начала XVII века. Когда‑то он был крепостью, но потом из камней стены соорудили амбар, на крыше которого сидит каменный кот.

В переднем дворе стоит заброшенная семейная часовня, заросшая глициниями.

Граф оказался веселым круглолицым человеком, одетым как английский сельский сквайр. Вокруг него бегали внуки.

— Сегодня отправляю их на Корсику, — в его словах сквозила легкая усталость.

Я как настоящий американский турист спросил, можно ли посмотреть дом.

Над дверью столовой висела траченная молью голова вепря, над соседней — оленьи рога и медный охотничий рожок.

В осязаемом запустении было что‑то очаровательное. Напрашивалась мысль о разорившемся дворянине, которого замучили высокие налоги. Но это не так — граф был крупным парижским финансистом. Запустение объяснялось скорее молчаливым желанием остановить время на августе 1944 года.

Мебель в гостиной была накрыта чехлами — так же, как в те дни, когда американский генерал отчаянно пытался удержать распадающуюся линию фронта. Предки графа в пудреных париках смотрели с овальных портретов на стенах.

Когда шли бои за Мортен, графу было 13 лет. Он рассказал нам, что отец отправил его на чердак и велел сидеть там, пока бой не закончится. Через восемь дней они с отцом отправились в Мортен на велосипедах. «Я помню разбитые танки и грузовики вдоль дороги, тучи мух, лежащие тела и запах. Вонь».

В Штатах в то время дом моей бабушки все еще был обычным обиталищем межвоенного среднего класса в духе Джимми Стюарта. Каждое воскресенье семья собиралась на обед. И хотя в ванной комнате наверху стояли ржавая железная ванна и старый туалет, в буфете были хрустальные бокалы и хороший фарфор.

Моя бабушка председательствовала в благотворительном обществе еврейских дам, превосходно играла в бридж — и в покер — и ездила на велосипеде. Говорят, у нее была слабость к бродягам, которые слонялись по Перт Амбой. Когда она умерла и похоронная процессия проходила мимо синагоги, там открыли парадные двери.

И когда пришла телеграмма о том, что ее единственный сын ранен, она была одна в этом доме.

Она закричала так громко, что прибежала соседка. Соседка, которую она терпеть не могла. Потом из военного министерства не было слышно ничего. Почти через месяц во время воскресного семейного обеда пришел человек, который сказал, что Монро умер в тот же день, когда была отправлена телеграмма. Сидеть шиву было уже поздно, но моя мать оплакивала брата следующие 60 лет.

Мы ездили по дорогам, по которым ходил батальон Монро. Новый гладкий асфальт покрыл колею, оставленную в грязи гусеницами танков. Он был ранен рано утром, когда немцы обстреливали командный пост, передислоцируя свои силы в попытке отбить Мортен. Вряд ли он ждал смерти в утренних сумерках; предугадать артобстрел было трудно.

Мы остановились в одной из деревушек, которых так много в этом краю: перекресток, часовня, четыре дома и черно‑белый знак, из которого следует, что вы выехали из Ле Мениль‑Жильбер. Ноэль сказал: «Вполне возможно, что ты видишь последнее, что он видел перед смертью». Я пытался, но не увидел ничего.

Я спрашивал тетку, какие вещи Монро прислали из армии. Она не знала. Форму? Письма? Писем было много. Ее отец — мой дед — хранил их у себя на работе. Бабушка не хотела держать их дома. Я не знаю, читал ли их дед.

Одно письмо сохранилось. Это восхитительное описание воскресной поездки по Лондону, а оттуда в Шотландию — от случайной встречи с Черчиллем в театре («у него такое круглое жовиальное лицо, как у У. К. Филдса, только нос не красный») до вечера, проведенного с шотландской красоткой: «…оказалось, что все еще сложнее, она родилась в Эдинбурге, у нее есть еврейская, шотландская и ирландская кровь, и кроме всего прочего она была замужем, у нее есть ребенок и они с мужем живут раздельно. Мы выпили полбутылки скотча и…» Больше ничего не написано.

Не знаю, что еще могло быть в тех вещах. Что хранит человек, если его будущее неопределенно, как у бочонка, застывшего на краю водопада? Фотографию этой красотки? Театральный билет? Подарки, купленные в разоренном войной Лондоне? Можно ли что‑то понять из этих вещей, если нет хозяина, который объяснил бы их значение?

Но ведь для этого я и приехал, разве нет? Чтобы сложить паззл. Найти человека, которого мои мать и тетка обожали, даже обожествляли. И я понял, что это невозможно. Прошлое провалилось в кроличью нору. Мне никогда не узнать, «что он видел».

Может быть, поэтому я был так спокоен. Я думал, что, приехав в Нормандию, пройдя по дорогам и полям, по которым он ходил, вдохнув этот воздух и выпив этого вина, я смогу воскресить его тень. Но получились только приятно проведенный день в начале ноября, несколько фотографий на айфоне и сытный и невероятно вкусный обед в рабочей забегаловке.

Монро остался загадкой, тенью из прошлого, мамиными слезами, появлявшимися каждый раз, когда упоминали его имя. Письмом, пришедшим с полевой почтой. И фуражкой шотландского гренадера.

Но, может быть, так и должно быть. Непостижимо, как ровные ряды крестов в Сен‑Жаме. Человек, которого я не знал и который умер почти три четверти века назад.

Я не нашел утешения. Признаюсь, что, когда я впервые увидел мраморные надгробия Сен‑Жама, я заплакал. Но только один раз. Все это было слишком давно. Слишком далеко.

И все же в тот день я думал о невероятной смелости людей, защищавших этот холм, об их непостижимой отваге, и, возможно, благодаря этому я кое‑что узнал и о своем дяде.

На дороге, ведущей от Мортена на север, мы остановились у заброшенного монастыря XII века. Здесь на рассвете 6 августа, в самом начале контратаки, взвод американских солдат остановил целый танковый полк, сбросив с узкой дороги 60 танков.

Наверное, никто из солдат, у которых не было путеводителей, не оценил иронии. Это было Abbaye Blanche, Белое аббатство, чьей первой настоятельницей стала внучка Вильгельма Завоевателя, последнего короля, которому тысячу лет назад удалось завоевать Англию.

Мы шли через жутковатую колоннаду, украшенную старинной каменной резьбой, и Ноэль сказал:

— Я хочу что‑то сделать для тебя. Раз в год я буду класть цветок на могилу твоего дяди.

Это так похоже на нормандцев, искренних и умеющих быть благодарными.

Я был очень тронут и поблагодарил его за неожиданное предложение. Но я отказался.

— Это не по‑еврейски. Цветы вянут. Камня вполне достаточно, чтобы показать, что кто‑то приходил.

— Я видел, что там уже было два камня, кроме твоих. Откуда они?

Неизвестный родственник? Благодарный незнакомец? Шотландская красотка?

Я тоже спрашивал себя об этом.

На следующий день я уехал на скоростном поезде в Париж. 

Оригинальная публикация: THE LAST THINGS HE SAW