Вот раскопал я записанный мной в январе 1993 года рассказ реб Аврома Генина для «Лехаима».  Сколько мужества и осознанной силы в этом человеке! Какая чистота, скромность, достоинство и благородство! Они заставляют вспомнить уже почти забытое старинное слово порядочность, которой так не хватает многим и даже весьма образованным людям. Именно эта порядочность, глубокая нравственность и спасли в веках наш народ, да, миллионы евреев сгорели в печах Освенцима и Треблинки, погибли в сталинских тюрьмах и лагерях, но еврейский НАРОД жив, не сломлен, а сегодня он переживает национальное возрождение.

Мы можем гордиться своими стариками. И должны сделать все, чтобы молодежь унаследовала их черты – стойкость и веру, доброту и оптимизм, замечательный природный ум.

Прочтите рассказ Аврома Генина. Он стоит того.

* * *

В старой синагоге в Марьиной роще каждый знал Аврома Генина. Без малого полвека я приходил туда почти каждый день. Там был мой настоящий дом, там я отдыхал душой среди своих ребят, с которыми вместе и состарился. Теперь-то уже многих нет, другие, как и я, далеко от Марьиной рощи – в Израиле. Слава Б-гу, встретились на Святой Земле и, что нам остается, вспоминаем! Чем спокойнее и счастливее жизнь здесь, тем ярче вспоминаются годы московские, голодные, нищие, но все равно счастливые – ведь это наши молодые годы.

ВРЕМЯ ИДТИ МНЕ В ХЕДЕР, А ХЕДЕРА НЕТ

Родился я в Белоруссии, в городке (тогда местечке) Костюковичи. Хорошее было местечко. Жителей не так много, в большинстве евреи – сапожники, портные, ездовые, мелкие торговцы. Целые улицы еврейские были, и, подумайте, в маленьком местечке – семь синагог!

Но в мои хорошие годы синагоги поломали, позакрывали, раввинов посадили в тюрьму. Учиться я не смог – не у кого было: тех, кто учил, тут же «закладывали» и забирали. Единственный оставшийся старый учитель умирал с голоду. Носить еду ему было опасно, не разрешалось помогать служителям культа. Мама покойная собирала полную сумку съестного и как только стемнеет, бывало, сунет мне, семилетнему, в руки со словами:

– Авремеле, беги скорее, чтоб тебя никто не задержал, беги к ребе!

И я вечерами носил ему поесть. Мои родители были очень религиозными людьми, и отец, и мать. Прабабушка Кеня все из дома раздавала бедным. По пятницам украдкой, чтобы дедушка не видел, перебросит дрова через забор – пусть бедные подберут. И голодного ни одного не пропускала, каждого накормит. Прабабушка плела гавдолы для синагоги. Когда она умерла, ей устроили пышные похороны, проводили с почетом. А плетение гавдол мама взяла на себя. Это была нелегкая работа – тянуть длинные свечки из воска, приспособлений не было, все делалось вручную.

Но скоро маму посадили: кто-то сообщил в НКВД, что у нее хранится золото. Мама была крепкая женщина, и досталось ей тоже крепко. Зимой, в мороз, ее затолкали в дровяной сарай, раздели и сказали:

– Не отдашь золото – замерзнешь, умрешь!

А откуда у нее золото, голытьба! Отец успел скрыться, и мы, четверо детей, остались одни. Я был самый старший, и через несколько дней соседка научила меня:

– Возьми детей и иди к прокурору.

Я так и сделал. Взял сестру на три года моложе меня, двух братиков, четырех и шести лет, и отправились. Маленькие стали просить:

– Дядя прокурор, выпустите маму, мы есть хотим!

Маму выпустили.

Пришло время идти мне в хедер, а хедера нет. Меня отдали в советскую еврейскую школу. Проучился я в ней один год. Однажды подходит ко мне мальчик Миша Эстрин – до сих пор помню его имя – ни с того, ни с сего срывает с меня шапку и бьет по голове. Я тоже срываю с него шапку и бью по голове. В этот момент в класс вошла учительница и, конечно, подняла крик:

– Ой, Авром Генин бьет Мишу Эстрина!

Ну как же, у Генина отец «лишенец», а у Эстрина – партиец. Меня на 3 года исключили из школы. Больше учиться не пришлось, других еврейских школ в местечке не было. Отец сказал:

– Не хотел учиться, иди работать!

Метрики у меня не было. При рождении не зарегистрировали, а позже записали вместе с сестрой как двойняшек. Поэтому для оформления документов меня послали на освидетельствование «по наружному виду» и там – парень я был плотный – прибавили целый год, записали год рождения 1918, с тем и взяли на работу. Сначала был учеником у жестянщика, потом – в кузне, с отцом по деревням ездил. Отец, стекольщик, ездил на телеге из деревни в деревню и стеклил кому что нужно. Ел он только кошерное, а в деревне что было кошерным? Кусок рыбы да кружка молока. По субботам домой не всегда удавалось попасть, потому что как увидит начальство отца на лошади, так сразу ему пакет:

– Отвези туда-то!

А как не отвезти, надо выполнять, если приказывают. Ездили мы с отцом на телеге и пели старые еврейские песни.

МАТЬ УБИЛИ, СЕСТРУ И ДВУХ БРАТЬЕВ ЖИВЬЕМ ЗАКОПАЛИ

В 1939 году забрали меня в армию. Все тут было не так, как дома. Во время еды шапку надеть нельзя. Я повяжу полотенце, вымою руки, сделаю брохе и иду в столовую. Ну и Б-г мне помогал. Служил я в кавалерии, подковывал лошадей. Наша часть стояла в Иране, и я мог остаться в этой стране, если бы знал, что там есть евреи. Но я этого не знал и, когда закончилась моя служба, попросился в Подмосковье. От судьбы, как говорится, не уйдешь. Пока наш эшелон шел, началась война.

Прибыли мы под Клин, в Рогачев. Немцы уже были под Москвой. Нас сразу бросили в наступление – кавалерией на немецкие танки. Что делать? Выхватишь саблю, как дашь по башне, так она и слетает с танка! Конечно, пришлось отступать. Попали в окружение, но сумели выйти, снова отступали…

В 1942-м кто-то украл мешок сахара. Кто украл? Еврей украл! Что мне было делать с мешком сахара на фронте? Я, допустим, мог бы украсть килограмм, ну два, а мешок? Куда его девать, под седло положить?!

Отправили меня в штаб, к командиру полка, Грузин был, Гагуа.

– Ты взял сахар?

– Товарищ полковник, зачем мне мешок сахара, что с ним тут делать?

– Ты взял сахар!

После того, как он ударил меня рукояткой немецкого парабеллума по голове, я упал без сознания. Очнулся, встал, он опять:

– Ты взял сахар?

– Как хотите – нет! Зачем он мне?

– Расстрелять!

Выстроил эскадрон солдат – мне хватило бы и одной пули – сняли с меня сапоги, шинель. Стою, шепчу молитву. Вдруг слышу, кричит:

– Оправдаешь себя перед Родиной?

– Конечно, оправдаю, – говорю. Что я мог ему еще сказать?

И бросили меня на передовую, в окопы. Мороз стоял тридцатиградусный. А я раздет, разут. Руки, ноги обморозил, иногда думал, лучше бы убили. Но тут Б-г послал мне спасение. У меня был товарищ, парень с Кубани, Лешка Прасуд, ординарец у командира дивизии. Случайно узнав, что меня послали на передовую, он пошел к своему полковнику и сказал:

– Товарищ полковник, лошадь расковалась, а подковать некому.

– А Генин где?

– На передовой.

– Сейчас же иди в штаб полка, пусть немедленно вернут.

Лешка тут же поехал, привез меня в штаб дивизии, накормил, напоил, одел. Оставался я при комдиве Чуджесове, пока мы не перешли в наступление Чуджесов всегда был впереди, и, конечно, его ранили. Мы его самолетом отправили в тыл. А командиром дивизии стал Гагуа. При нем я оставаться не мог, первую же пулю пустил бы не в немца, а в него. Я ушел в разведку.

Это уже было между Вязьмой и Ржевом. Мы наступали. Штабу нужны были все новые сведения. И мы с майором Давиденко ходили в тыл к немцам. Опять холодные, голодные. Сколько солдат погибло под Вязьмой и Ржевом!.. Утром привезут 100 человек, если к вечеру уцелеют 20 – хорошо, остальные убиты или ранены.

Наконец мы их там осилили. Захватили самолеты, пушки, танки. Набросились на еду, у немцев всего полно было, даже водки. Но вскоре пришлось отступить.

Зиму простояли под Ржевом, а к весне – опять в наступление, начали освобождать Белоруссию, пошли на Гомель. Я с одним парнем сумел пробраться в Костюковичи. Там мне рассказали, что мать убили, сестру и двух братьев живыми закопали, а где отец, неизвестно. Я пришел на могилу, поплакал, а молиться не смог. Постоял и пошел к дому, хотел его сжечь, чтобы ничего не осталось… Соседка отговорила. Я вернулся на фронт.

Начались бои за Гомель. Немцы расположились на высоком берегу Сожа, а мы стояли внизу, река была красной от крови. Там-то меня и ранило осколком снаряда. Притащили меня в полевой госпиталь – сарай, забитый ранеными, влили целый литр крови, перевязали, а гипса на раненую ногу не наложили, не было его. И повезли в тыл. Когда проезжали Москву, я не сообразил выскочить, ведь там у меня родственники были, а доехал до Вологды. В пути у меня поднялась температура, началась гангрена. В Вологде ногу мне отрезали и уже без ноги отправили в Томск.

Через год я приехал в Москву, пришел к деду Яше – двоюродному брату матери, его все знали в нашей синагоге, он умер несколько лет назад. Дед прописал меня временно, и я пошел искать работу.

Денег-то не было, дед и тетка жили на карточки, тоже голодали.

БУДЕМ ДЕЛАТЬ КИДУШ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ

На Сущевском валу, на рынке, я устроился в мастерской металлоремонта. Подошел ко мне как-то один еврей и говорит:

– Слушай, нам надо мацу печь. Не сделаешь ли ты коляски, которыми мацу раскатывают? Ну раз для синагоги – надо сделать. Дома, в Костюковичах, у нас пекли мацу сами, и я видел, как это делается.

– А где синагога?

– Да тут, за углом.

Так я открыл для себя эту синагогу в Марьиной роще, которая стала и домом моим, и семьей. До этого я бывал в синагоге на улице Архипова, но про то, что в Москве есть еще одна, и не слыхал. Да еще совсем рядом, действительно за углом. Вот что я хочу сказать: синагога в Марьиной роще не только для меня была убежищем, островком, где не надо было прятаться, где можно было поговорить со своими на своем родном языке и где понимали все твои проблемы, разделяли с тобой и печали, и радости. Евреи тянулись сюда, а я, тогда совсем одинокий человек, готов был на все для этих людей, они стали мне как родные. Один Б-г знает, чего я только не делал для синагоги! Надо было мыть – мыл, надо было красить — красил, строил, привозил и увозил людей, доставал что-то… Все там знали: Авром Генин никогда ни от чего не откажется.

Времена тогда были тяжелые. Война шла к концу, люди понемногу возвращались из эвакуации, а в синагоге было полное запустение. Не было никаких средств, никто не умел совершать обрезание, да и боялись мы, ведь гэбисты там дневали и ночевали. Незнакомых встречали очень настороженно: из трех новеньких двое оказывались стукачами.

Меня тоже вначале сторонились: молодой человек, без ноги, откуда взялся? Может быть, «оттуда». Так или иначе, я стал приходить регулярно, мирно молился, перезнакомился с ребятами и потихоньку вошел в доверие. Там был хороший раввин Олевский, по субботам устраивался кидуш. Купим пачку печенья, бутылку водки, кто сделает брохе, кто нет, посидим за столом… Я посмотрел на этот кидуш раз, другой и решил – нет, так не годится. Когда я был маленький, отец мне говорил:

– Авром, если приходит к тебе человек в дом, надо его принять хорошо. Усади его за стол, угости, но вначале пусть он вымоет руки и сделает брохе, а если он этого не сделает, считай, что ты свое угощение выбросил на помойку.

Поэтому я сказал ребятам:

– Будем делать кидуш по-человечески.

Я, Исроэль Пинский (он сейчас тоже живет в Израиле) и несколько других ребят, раньше учившихся в ешиве, собрали деньги, я купил на рынке огурцы, пару бутылок водки, ситнички – такой круглый хлеб, который евреям можно есть, сварил яйца и пригласил всех к столу, но с условием: кто сделал брохе, пожалуйста, садись, кто нет – не подпускал. И так помаленьку мы с Исроэлем научили всех делать кидуш, как положено. Иногда денег никто не давал, ну и что, я уже в мастерской прилично зарабатывал, все сам покупал.

СВОЙ ЧЕЛОВЕК В МАРЬИНОЙ РОЩЕ

Вскоре я женился, трудно было одному. Познакомился с девушкой из еврейской семьи, правда, не религиозной, и женился. Тесть оказался коммунистом, посмеивался над тем, что я хожу в синагогу. Вдруг его посадили: он работал на кондитерской фабрике, сам не воровал и другим не давал, ну а раз не ворует, надо его убрать! Сделали какой-то анализ, нашли, что в выпечке не хватает сахару, и посадили! К счастью, умер Сталин, и тестя отпустили по амнистии. А то дали бы ему лет двадцать или вообще расстреляли, тогда это было просто. Тестю эта история пошла на пользу, он сильно изменился, даже стал соблюдать субботу.

Я к тому времени уже был своим человеком в Марьиной роще. По пятницам мы грели на плитке воду и делали микву, надо было начинать делать обрезание, но, повторяю, никто не умел.

Покойный реб Гейче обратился ко мне:

– Авром, начинай ты!

– Я не умею!

– Возьми сидур, почитай, и все будет хорошо!

Мы нашли врача и вместе с реб Гейче и бабушкой Чарной пошли по домам. Устраивались в чьей-нибудь квартире или даже в какой-нибудь больнице. Сначала тайком, бывало, человек и не знал, куда его ведут. Многим мы оказали услуги по нашему закону, и взрослым, и детям. Каждый раз бабушка Чарна устраивала сеуду по такому поводу, хоть и не из чего было: купит рыбки дешевой, картошечки и ни копейки не брала с нас. Очень она боялась, что кто-нибудь узнает! От каждого стука вздрагивала: сын был против этих ее занятий. Да и гэбисты могли нагрянуть в любую минуту, такие обряды строго запрещались, а нехороших людей вокруг нас всегда было достаточно.

Сколько раз приезжали в синагогу вечером, когда мы делали кидуш, увозили нас с собой. Так как ездить в субботу мы отказывались, нас хватали за руки и ноги, бросали в машину. А в следующую субботу мы снова собирались за столом…

Власти решили снести синагогу. Ветхая, мол, отремонтировать ее уже нельзя. Действительно, потолок упал, крыша протекала, подвал залит водой. Средств – никаких. Уже и Могендовид забили. Но мы даже представить себе не могли, как это остаться без своего пристанища. Я, недолго думая, вынул из кармана две тысячи рублей и отдал знакомому из Малаховки, чтобы он купил там кровельное железо, — его тоже негде было взять. Так мы перекрыли крышу. Потом стали замазывать потолок – построили леса, чтобы подобраться к потолку, и замазывали. Был среди нас парень по имени Виктор (между прочим, мы и не догадывались, что мать у него русская), он и говорит:

– Надо открыть Могендовид.

Я забраться туда не мог, Виктор залез и открыл. Стали меня после этого таскать, кричали: «Посадим!» Ничего, обошлось, все-таки я инвалид войны…

НЕ ЗРЯ НА ВОЙНЕ НОГУ ОСТАВИЛ

Потом пришло время женить сыновей. Старшему я сделал хупу, а младшему хотелось сначала хупу, потом – в ЗАГС. А это не разрешалось. Я стал думать, как осуществить этот план. Пошел за помощью к одному знакомому, заместителю большого начальника. Вышел ко мне сам начальник, фамилия его была Шепелев.

– Что ты натворил, Авром, ведь не положено!

– Ну что я такого натворил? Сына женю по нашему обычаю, имею право или зря на войне ногу оставил!

Он посмотрел на меня и… ушел. Видно, все же совесть имел, да и времена уже наступили другие. Власти переменились, и дышать стало легче. Первая ешива появилась. И Ребе через Гришу Розенштейна передал указание построить при синагоге микву. А как это сделать, если ни денег, ни материалов нет? Поехали на склад для инвалидов, купили краску, цемент, все, что надо, и стали строить микву. Но опять вызывают, и опять разнос: нельзя!

– Как же так – говорим, – тут же миква и раньше была, мы ее только подправили!

Ну, прислали нам габаем Козлова, известного тем, что он испортил синагогу в Кишиневе. В первые же дни он поругался с рабочими, и те прекратили работу. Один из наших, Лукацкий, побежал, заплатил, сколько они просили, и микву достроили. А через пару дней ночью ее засыпали песком, забили досками – и опять вызывали, допрашивали, кто я такой, как посмел. Сколько горя пережили…

Все-таки, видно, всему приходит конец, даже нашим мучениям. Довелось мне дожить до таких дней, когда можно свободно молиться. У нас в Марьиной роще открылась ешива. Довид Карпов, которому я когда-то сделал обрезание, стал раввином, и не только старики, но и молодежь повалила в синагогу. Наконец, случилось то, что мне даже во сне не снилось: я поехал в Америку и виделся там с Ребе. Что это такое для меня, передать трудно. Я и не думал, что подобные евреи бывают – красивые, сильные, гордые. Мы долго разговаривали, потом вместе молились.

Ребе принял от меня подарок – бутылку водки, на которой расписались все наши: и ешиботники, и Довид Карпов, и все, кто посещал синагогу регулярно. Несколько недель провел я в Америке, принимали меня очень хорошо. Ну а вернувшись в Москву решил, что пора мне, пожалуй, в Израиль. Старший сын мой уже давно там жил, а я уехал с младшим. Теперь мечтаю встретить Мошиаха в Иерусалиме.

Свою синагогу я забыть не могу. Наверное, это потому, что столько сил туда вложено, столько пережито там. А то, что дается со слезами и кровью, – дороже. Вам всем, далекие мои братья, я желаю счастья и добра.