Речь при получении награды Антидиффамационной лиги за вклад в наследие демократии

Порой так хочется позавидовать тем, у кого нет длинной и запутанной истории. Наша‑то история и длинная, и запутанная. Вы удостоили меня награды, и в знак признательности за эту честь я должен произнести небольшую речь об Америке и ее евреях, о евреях и их Америке. Сделать это непросто: наша общая с вами история полна сложностей, хитросплетений и темных мест; одновременно с этим она поучительна и благородна, она — существенная часть истории человечества. Многие пытались тем или иным способом избавиться от этого исторического бремени — путем ассимиляции, например, или иным путем. Лично я никогда не питал надежды избавиться от исторического кошмара и очутиться на новой ступени сознания и свободы. Я так же не прочь помечтать на эту тему, однако не позволяя себе оторваться от реальности, а выбирая из того, что мне доступно, я неизменно предпочитаю либерализм и демократию — но не всегда в расхожем их понимании.

Прошлым летом я прочел в «Америкен сколар» статью профессора Сиднея Хука Сидней Хук (1902–1989) — американский философ и политолог. Один из столпов неоконсерватизма. — Здесь и далее прим. перев.
о великом педагоге и философе Моррисе Р. Коэне Моррис Рафаэль Коэн (1880–1947) — американский философ и теоретик права. Родился в Минске.
, и меня зацепило утверждение Коэна, убежденного, что «будущее либеральной цивилизации зависит от существования Америки и от того, как она распорядится наследием в сфере прав человека, оставленным нам Джефферсоном и Линкольном». Профессор Коэн сентиментальностью не отличался. Он был не каким‑нибудь патриотом‑краснобаем — человеком трезвомыслящим.

На Нижний Ист‑Сайд он попал в двенадцать лет. Трущобы, работа до седьмого пота — через все это он прошел. Обратную сторону американской жизни знал обстоятельно, в жестоких подробностях: судьбы индейцев и негров, насилие, предубеждения, уличные погромы, истерия, правовой беспредел. Хук называет коэновскую критику США брюзжанием. Говорит, что тот не любил свою страну. Коэн знал: место, где родиться, не выбирают. И свои чаяния связывал с законом — свободным от предрассудков и единым для всех. Однако в некоторых смыслах Коэн был добродетельным американцем. Сегодня слово «добродетель» превратилось почти в ругательство. Хотя прежде было похвалой — вспомним Вордсворта и его мечту о «добродетели исконной». Возможно, нам стоит попытаться обелить это понятие. Коэн разделяет определение, данное Сантаяной Джордж Сантаяна Хорхе Агустин Николас Руис де Сантаяна (1863–1952) — американский писатель и философ. : добродетель — это «уважение к источникам нашего бытия». Чувство это, говорит Хук, было усвоено Коэном искренне, не под воздействием идеологии или заблуждения.

Я легко могу его понять. Да и многие тоже. Некоторым людям присуще презрение к той жизни, что уготована им при рождении. Другие же, как и я, подозревают, что если отвергнуть обусловленную происхождением судьбу, то окажешься в пустоте. Я родился на востоке Канады, а вырос в Чикаго. Родители мои были евреями, выходцами из России. Они послали меня в хедер. Им не хотелось, чтобы я играл с ребятами на пустыре или гонял шары в бильярдной. Обсуждали все это, спорили — на идише. Но приходя в библиотеку, я брал книги По и Мелвилла, Драйзера и Шервуда Андерсона. Приносил домой их, а не тома Вавилонского Талмуда. Я принимал себя таким, каким и был: пареньком с чикагских улиц и сыном еврейских родителей. Библиотечные книги поразили мое воображение; захотелось писать самому. Таковы некоторые источники моего бытия. Могли быть, конечно, и получше. Можно было бы составить целый перечень предпочтительных источников, только все они ко мне не имеют отношения и уважения у меня не вызывают. Единственная жизнь, которую я способен любить или ненавидеть, — та, которую я, мы с вами, проживаем здесь, в Америке XX века, жизнь американцев, которые вместе с тем и евреи. От каких же источников — американских ли? еврейских? — мощнее добродетель? И разве один источник исключает другой? И разве должно выбрать один из них? Суть свободы в том, что человек, если нужно выбрать, выбирает, сообразуясь с сокровенными личными доводами. И вот тут‑то вдруг отчаянно начинает хотеться, чтобы за спиной не было длинной и запутанной истории. (Но разве такое бывает?)

В Израиле меня часто и, случалось, с пристрастием допрашивали, что я за еврей, кем себя считаю и в чем вижу смысл своей жизни. Отвечал: я американец, еврей, по профессии писатель. Еврейский вопрос меня интересует, Холокост не могу забыть, хочу, чтобы в Еврейское государство пришли мир и безопасность. Однако прибавлял: я всю жизнь прожил в Америке, родной язык для меня — американский английский, и я (диковинным универсалистским образом) привязан к своей стране и той цивилизации, частью которой она является. Но такой ответ моих израильских собеседников, то бишь экзаменаторов, не удовлетворял. Они хотели, чтобы я оправдывался. Убеждали, что жизнь еврея в так называемой диаспоре неизбежно «неподлинная». Только живя в Израиле, я, еврей, говорил кое‑кто из них, смог бы снова стать частью истории и доказать ненапрасность и подлинность своей жизни. Я отказался признать, что жизнь моя — иллюзия и тлен. Для меня неприемлемо любое толкование истории, которое утверждает ненужность глубочайшего личного опыта хотя бы одного человека. На мой вкус, это попахивает тоталитаризмом. Не могу я согласиться и на то, чтобы отречься от почти что шести десятилетий своей жизни, перекрыть часть источников своего существования, потому как, дескать, я либо еврей, либо никто. Это бы совершенно меня уничтожило. Обернулось бы не только неуважением и черной неблагодарностью, но и саморазрушением.

Впрочем, долго оспаривать столь очевидные заблуждения не стоит. В основе той позиции, с которой я решительно не согласен, лежит опасение, что Америка обречена пойти путем других христианских стран и подвергнуть евреев гонениям и расправам. Но разве Америка — такая же христианская страна, как те, другие? О том, чем Америка не является, можно написать не один том. Однако в кратком выступлении по такому случаю, как сегодняшний, нет смысла пространно разглагольствовать о пользе либеральной демократии. Достаточно будет констатировать то, что (надеюсь) очевидно для всех: несмотря на размах и гнет корпораций и властей, принцип нравственного равенства всех людей в Соединенных Штатах соблюдается. По крайней мере, пока. Зигмунд Фрейд, помнится, однажды написал: Америка — интересный эксперимент, но в его успех отчего‑то не верится. Что ж, возможно ничего и не получится. Но отказаться от такого было бы низко. Поступить так значило бы положить конец уважению людей к источникам нашего бытия. Мы так себя изувечим, что можем от этого и не оправиться. И если Коэн прав и будущее либеральной цивилизации неотъемлемо от существования Америки, непоправимый ущерб будет причинен всему человечеству.