Материал любезно предоставлен Tablet

Молодая косметолог‑стилист Джулия с портновским метром вокруг шеи и магнитной подушечкой для булавок на запястье очень сосредоточенно подшивает мои брюки, добиваясь идеальной длины. Справившись с этой задачей, она переключает внимание на мешки под глазами. Больше минуты нанесения макияжа я не в состоянии вытерпеть. Даже Джулия чувствует, что так не пойдет. Рано или поздно я встану на дыбы и ускачу вдаль с развевающейся по ветру гривой.

«Какую музыку вы любите?», — спрашивает она, извлекая мини‑колонки из своей огромной сумки. Вскоре Джулия уже тщательно подстригает волосы у меня в носу, пока мы слушаем заказанную мною песню Леонарда Коэна «Who By Fire». После нескольких встреч с косметологами и визажистами я убедился в том, что они неизменно одеваются в угольно‑черное, чтобы цвет одежды не оказывал ни малейшего влияния на их работу.

Я испытал облегчение от того, что Джулия хотя бы спрашивала разрешения, приступая к работе, что она не относилась ко мне как к объекту. «Могу я нанести немного геля на волосы?» В коммунистической Венгрии моей юности, собираясь на дискотеку, молодежь, не имевшая возможности купить средства для укладки волос, использовала вазелин. «Сегодня вы должны выглядеть по крайней мере так же хорошо, как в день свадьбы», — замечает Джулия. Я отвечаю: «В день свадьбы я не красился». «Я тоже», — усмехается она. «Тогда зачем мы здесь мучаемся?» «Еще пять минут, — говорит она, — и мы закончим, обещаю».

Уверенными и в то же время аккуратными движениями толстой кисточки Джулия наносит тональный крем; ватными палочками чистит глаза. «Неужели даже совсем немного геля не нанесем на волосы?» Изящным движением склонив голову, она умоляюще складывает руки. «Для завершения укладки». «Как угодно», — говорю я, смирившись с судьбой. Эта милая девушка излучает спокойствие. К счастью, мои опасения, что она будет без умолку сплетничать о знаменитостях (способность, отличающая многих ее коллег), не оправдались.

«Вы красивы, как принц из сказки, — отмечает Джулия, подводя меня к зеркалу. — Теперь единственное, чего вам не хватает, это белой лошади». Она еще раз окидывает меня оценивающим взглядом. «Спасибо, что вытерпели все это», — говорит она и бодро собирается, чтобы мы могли поскорее направиться в холл.

И вот мы стоим в холле пятизвездочного отеля в Беверли‑Хиллз. Здесь есть все, что можно представить, и еще немного: фонтан, люстра в стиле баухаус, внушительный эскалатор. Члены съемочной группы едут из аэропорта. Одни приехали за свой счет, другим поездку оплатило министерство культуры Венгрии. Сегодня большой день — вручение кинопремии «Оскар». Наш фильм «Сын Саула» — драма о событиях, разворачивающихся в Освенциме на протяжении 36 часов, номинирован на «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке. Наряженный в смокинг и галстук‑бабочку, я незаметно ерзаю в кресле. Похожая на Барби дама опускает в наши карманы целлофановые пакетики с кешью и миндалем. «Церемония продлится четыре часа, и еще предстоит ждать, пока она начнется. Ты проголодаешься, солнышко, а с этими закусками, по крайней мере, не уделаешь смокинг».

Последним венгерским фильмом, получившим «Оскар», был «Мефисто», снятый моим учителем Иштваном Сабо. Это произошло 34 года назад. Но мои мысли заняты совсем другим. Я думаю о племяннике моего деда, часовщике Гьюри, старом венгерском еврее, депортированном в Освенцим. Он начал бороться за воздух еще в вагоне. Гьюри оказался в самом конце; он запрыгнул в вагон одним из первых, так как был моложе других и ему не понадобилась деревянная скамеечка. Толпа сдавливала и толкала его, и наконец он был плотно прижат к изъеденной ржавчиной раскаленной солнцем стенке. В этом была его удача — прямо перед ним оказалась узкая щель, сквозь которую струился поток воздуха. Он прижался ртом к этой щели, в то время как остальные плавились в изнуряющей жаре и духоте, где разило нечистотами.

Теснота в вагоне не поддается описанию. Нас затолкали туда в таком количестве, что полицейским пришлось отодрать несколько человек, чтобы захлопнуть дверь. Всем было жарко, но мне в особенности, потому что моя мать, заблаговременно думая о зиме, настояла на том, чтобы все мы надели в дорогу несколько слоев одежды. Люди немели от неподвижности, иссыхали от жажды, сдавленные чужими телами. Места было так мало, что родители не могли обмахивать лица детей. Могли лишь дуть на них. Облегчение от зноя наступало только к вечеру. Когда мы подъехали к венгерской границе, охранники меняли воду на золото.

Тогда и начались первые ссоры. До того момента между нами царило единство. Пара мужчин предложила вынести из вагона тела двух умерших стариков. Их родные ни за что не соглашались. Ведь в этом случае их нельзя будет похоронить. Временами поезд останавливался и стоял по нескольку часов. Окружающие меня люди ссорились все более ожесточенно. К счастью, нашелся человек, с которым я играл в ментальные шахматы, без доски и фигур, и время проходило быстрее. После трех дней в грохочущем поезде без еды и питья я внезапно ощутил, что уже не стою, а сижу на корточках. Нет, я сижу. Но на чем? В испуге я пошарил руками в темноте и понял, что сижу на чьей‑то голове уже Б‑г знает сколько времени. Я тут же вскочил, но было поздно.

Мои мысли прерваны, мы выходим из отеля. Пора ехать на церемонию вручения «Оскаров». Дама, раздававшая нам орешки, теперь поправляет мой галстук, уже не в первый раз. В кондиционированном черном лимузине мы мчимся по длинным бульварам Лос‑Анджелеса. Я случайно нажимаю какую‑то кнопку, и в сиденье включается массажер. Наконец мы встаем в пробке и ползем сантиметр за сантиметром от одного кордона безопасности к другому. Сквозь тонированное стекло мы видим все, что происходит за окнами автомобиля, но нас не видно снаружи.

Полицейский в шлеме и пуленепробиваемом жилете жестом останавливает наш «линкольн». Зеркалом проводит под днищем автомобиля, проверяет, нет ли взрывного устройства. Затем стройный сотрудник службы безопасности ложится под машину с фонариком в руках, вылезает и машет рукой. Мы едем дальше. Они не проверяют салон автомобиля, не спрашивают, кто мы такие. «У нас хорошие шансы на успех», — подает голос с заднего сиденья представитель нашего дистрибутора. Приятный молодой человек. «Средний возраст членов академии достаточно высок, большинство из них ощущают личную связь с войной. Но голосование уже состоялось несколько дней назад, так что можем расслабиться и получить удовольствие от момента».

Я выхожу из китообразного автомобиля, и небольшая толпа желающих получить автограф повторяет мое имя, причем произношение их весьма далеко от правильного: «Газа! Гиза!» Видите ли, я исполняю в этом фильме главную роль. Один парень хочет, чтобы я поставил автограф на 20 цветных фотографиях — если мы выиграем «Оскар», он сможет продать их на eBay. Я улыбаюсь, хотя меня мутит от напоминающей цирк атмосферы на красной дорожке: от красавиц‑актрис, подчеркнуто демонстрирующих точеные фигуры, от небольшой армии мускулистых телохранителей в солнцезащитных очках, и не в последнюю очередь от репортеров с явными признаками ботокса, выкрикивающих бессмысленные вопросы, начинающиеся со слов: «Что вы чувствуете…»

Самое тревожное — видеть, как они бесцеремонно обрывают интервью с малоизвестными иностранцами вроде меня, чья ценность для американского телевидения ниже нуля, чтобы обратиться к более «рентабельным» звездам. «Извините», — доносится издалека, а они уже суетливо несутся прочь с микрофонами в руках, как металлические стружки, притягиваемые магнитом гула и возгласов, — суматохой, вызванной, как они надеются, появлением подлинной знаменитости. Я всем сердцем сочувствую оператору, тащущему на плече свой инструмент, — он похож на человека, выгуливающего чудовищного пса. «Животное» внезапно дергает поводок, а хозяин еле поспевает за ним, сквернословя и испуская проклятия. Конечно же, довольно часто массовая истерия оказывается ложной тревогой: тот, кто издалека казался, скажем, Джонни Деппом, в конце концов оказывается кем‑то другим.

«Мог бы снять ермолку», — шепчет кто‑то. «Весь мир смотрит на тебя!» — звучит чей‑то восторженный голос. Это, конечно, преувеличение, но, определенно, на нас смотрит почти вся Венгрия. Несмотря на то что нашу номинацию будут объявлять в 3.00 ночи по будапештскому времени, мы видели множество сообщений своих знакомых и друзей в соцсетях Facebook и Twitter о том, что они забронировали целые залы в ресторанах, чтобы вместе смотреть церемонию награждения. Венгры по всему миру следят за новостями на смартфонах и ноутбуках. Я же пока не поддаюсь возбуждению и растущему напряжению. Напротив, прилагаю все усилия для того, чтобы внутренне сопротивляться окружающей меня реальности.

Возможно, это объясняется тем, что мои юность и молодость прошли в будапештской контркультурной среде; тогда я красил волосы в синий цвет и играл в панк‑группе. Наши концерты проходили на квартирах. Билеты? Чтобы попасть на концерт, хватало того, чтобы сжечь небольшую банкноту. Достаточно сказать, что истеблишмент не имел никакого отношения к тому, как я в юности зарабатывал себе на хлеб. Живя в советскую эпоху, я впитывал антикоммунизм, он стал моей второй натурой; под этим я понимаю антипатию подданных к государству. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мне не нравится коммерциализация искусства. А «Оскар» как раз является воплощением этого подхода.

Совершая все более отчаянные попытки противостоять поверхностности разворачивающегося вокруг действа, я начинаю думать о М. Б., умершем два года назад. В возрасте всего лишь 11 лет он был назначен Goldjude, «золотым евреем», в Аушвице‑Биркенау: ему приказали вырывать у мертвых золотые зубы. Там мальчик впервые увидел обнаженные женские тела и трупы.

Золотых ртов было немного; у венгерских евреев они встречались чаще, чем у выходцев из других стран Восточной Европы. У польских евреев попадались в лучшем случае золотые пломбы, и то крайне редко, — они были значительно беднее остальных. Редкий золотой зуб и тем более мост (что встречалось гораздо реже) ценился весьма высоко — полукилограммовые слитки хранились в Швейцарии в сейфах рейхсбанка, центрального банка Германии, государственный бюджет которой трещал по швам под бременем военных расходов.

Почему Йозеф Менгеле под звуки вальса Штрауса, исполняемого лагерным оркестром, не махнул рукой в белоснежной перчатке налево и не отправил юного М. Б. прямиком в газовую камеру вместе с его родителями, бабушками и дедушками, остается загадкой. Это был бы обычный удел 11‑летнего ребенка. Правда, М. Б. был немецким евреем, умным, взрослым для своего возраста и внешне привлекательным. Однако это ничего не объясняет.

На протяжении довольно долгого времени с момента прибытия в лагерь задача М. Б. заключалась в том, чтобы обеими руками раскрывать рты трупов, обследовать их с помощью небольшого зеркальца, а затем очищать извлеченные золотые зубы от остатков тканей и замачивать их в поддонах с кислотой. Щипцы ему выдали значительно позже. Время не ждало, работать надо было быстро, так как открывать рты после наступления трупного окоченения трудно.

В то же время М. Б. и другим приходилось ступать осторожно — на полу, скользком от телесных выделений, легко было поскользнуться и упасть, а больным и получившим травму в Освенциме не уделялось особого внимания. У врачей не было самых необходимых средств: ни физраствора, ни вакцин, ни йода, ни сульфаниламида. Племянник моего деда Гьюри рассказывал, что им не давали даже таблетки угля от постоянного поноса. Стоило охранникам заметить следы испражнений на одежде или коже заключенного, его номер записывали, и вскоре от него избавлялись. В помещении крематория всегда можно было найти кусочки угля; Гьюри размалывал их кирпичом, через силу глотал измельченный порошок сам и раздавал приятелям. Воды, чтобы запить черное удушающее вещество, у них не было. Без сомнений, Гьюри смог выжить именно благодаря этой изобретательности.

Несколько месяцев назад я встретился с дочерью М. Б. Она занимает руководящую должность в успешной рекламной фирме. Рассказывая мне историю своего отца, она показывала семейные фотографии. Вначале отец умолял перевести его на должность парикмахера, объясняет она, надеясь, что эта работа будет полегче. Его просьбу удовлетворили. В силу возраста его поставили стричь волосы только на голове. Исключение составляли воскресенья, когда он отправлялся в бараки брить лица заключенных, что приходилось делать без мыла и воды. Это было непросто, но гораздо хуже ему приходилось по рабочим дням, когда он стриг женщин, не подозревающих о том, что их отправят в газовые камеры. Руки 11‑летнего мальчика не могли как следует держать длинные ножницы, предназначенные не для волос, а для ткани. Даже держа их обеими руками, он не мог справиться с густыми волосами молодых женщин. «Не стриги слишком коротко», — упрашивали его многие девочки‑подростки. М. Б. не мог вымолвить ни слова в ответ. Вскоре он вернулся в «зубную» бригаду.

Избавление от газовой камеры не было единственным чудом, случившимся с М. Б. в лагере смерти. Он провел там четыре года и пережил не одну операцию ликвидации. Возможно, он походил на сына охранника. Или, как в других, документально подтвержденных случаях, у него был анонимный покровитель — педофил из офицеров СС. Мы никогда этого не узнаем. Одно можно утверждать наверняка: он не был ни первым, ни единственным подростком, привлекшим к себе внимание извращенцев из рядов СС. В лагерном жаргоне для таких мальчиков существовал термин «pipel».

В памяти всплывает лицо еще одного выжившего в лагерях. За прошедший год мы стали близкими друзьями. Я не могу упоминать его имя, достаточно будет сказать, что он — один из немногих членов специального подразделения (зондеркоманды), доживших до наших дней. Зондеркоманды формировались для принудительных работ в крематориях. Им выпала проклятая доля: они должны были сопровождать приговоренных в газовую камеру, потом извлекать трупы, очищать стены и пол и уничтожать тела. Как и М. Б., он тоже работал в Аушвице‑Биркенау, в крематории № 2, если быть точным. Теперь ему за 90; он прикован к инвалидному креслу. За несколько недель до церемонии награждения кинопремией «Оскар» я пригласил его пообедать со мной.

«Мы пили как лошади, — говорит он. — Когда приходил транспорт из Греции, мы упивались узо, когда привозили поляков, пили водку, а после прибытия составов из Венгрии — палинку, фруктовый бренди».

«Откуда вы брали алкоголь?» — спрашиваю я.

«Его приносили те, кто работал в “Канаде”», — отвечает он. «Канада» — так называлась бригада, встречавшая составы, выгружавшая людей из вагонов и выстраивавшая их рядами по пять человек (мужчины и женщины отдельно), чтобы легче было пересчитать. Они должны были успокаивать еврейских заключенных, уговаривая их не беспокоиться о детях и стариках, которые якобы последуют за ними на автобусах вместе с вещами. Они должны были силой забирать детей из объятий матерей и передавать их бабушкам. Младенцев и малышей они не трогали, зная, что матери ни за что не выпустят их из рук. Те из «канадцев», кто еще сохранял остатки человечности, объясняли подросткам, что они должны отвечать, будто им уже исполнилось 16 лет. «Шестнадцать, шестнадцать», — повторяли они, будто мантру, снова и снова. Если им на глаза попадались близнецы, то, зная об экспериментах, проводимых нацистскими врачами, они старались поставить одного в начало строя, а второго в конец, в надежде на то, что осматривающий заключенных офицер СС не заметит сходство.

«Канадцы», как и остальные, должны были носить полосатую форму заключенных, но они могли надевать под нее другую одежду, а это означало, что зимой им было теплее. Столь же важную роль играла обувь. Рабочие «канадской» бригады могли выбирать обувь, в то время как остальным заключенным выдавали лишь деревянные башмаки. И им не брили головы, чтобы они своим видом не пугали вновь прибывших. Жизнь в «Канаде» могла бы быть вполне сносной, если б не проходила в такой близости к газовым камерам… А так они каждое утро наблюдали, как грузовики подвозили к крематориям горы трупов, а члены зондеркоманды складывали их, как бревна.

«Америка» и «Канада» были синонимами хорошей жизни, земли обетованной, в эти подразделения стремились попасть все прибывшие из Восточной Европы, а среди ценностей, принадлежавших новоприбывшим, можно было найти и прихватить для себя кое‑что, что могло помочь выжить. Самой большой ценностью были, конечно, продукты питания. Втиснутые в бараки площадью 40 на 10 метров, без полов и окон, где на каждого приходилось по одному квадратному метру пространства, заключенные получали достаточно пищи, чтобы не испытывать постоянного чувства голода, но этого количества было недостаточно для того, чтобы выжить. Диета «канадцев» была поразительной. С одной стороны, они съедали положенную им порцию совершенно безвкусного супа из немытого картофеля с песком, исключительно потому, что это была горячая пища. И в то же время, совершенно непредсказуемо, им могли достаться шоколадные конфеты из Голландии, твердый сыр из Франции, сушеная рыба и инжир из Греции — лакомства, которых большинство из них до того ни разу не пробовало. Больше всего они радовались продуктам, напоминавшим о доме, — жареному в сале мясу и чайному печенью.

И хотя большинство депортированных были бедняками с самыми дешевыми чемоданами, время от времени происходили престранные, гротескные случаи. Некоторые семьи приезжали на собственном автомобиле с шофером. Они привозили с собой меха, шляпы и сумочки из крокодиловой кожи. Немцы любили такие вещи. Небольшие ювелирные украшения можно было проглотить и аккуратно очистить на следующий день, перед тем как обменять.

С брошками, ожерельями и браслетами, дело, конечно, обстояло сложнее. «Канадцы» старались извлечь бриллианты из подобных изделий с молниеносной скоростью. Это занятие было сопряжено с риском для жизни, поскольку за ними орлиным взором наблюдали капо с бейсбольными битами в руках, потемневшими от впитавшейся в них за годы использования крови. В двух шагах стояли вооруженные охранники СС с немецкими овчарками. Некоторые особенно фанатично настроенные офицеры СС даже надевали арестантскую форму, чтобы смешаться с заключенными и вести более эффективное наблюдение. Так что, если рабочий «Канады» хотел поковыряться в чем‑то, он проскальзывал в вагон поезда, подальше от чужих глаз.

Тех, кого ловили, обыскивали и, если везло, наказывали всего 25 ударами обтянутого кожей стального прута, в то время как они должны были громко по‑немецки благодарить своих мучителей за избиение.

Косметические средства, которые не считались предметами роскоши, откладывались для лагерного борделя, открытого в блоке 24, недалеко от главных ворот. Его услугами пользовался персонал лагеря — арийцы, трудившиеся под непосредственным начальством эсэсовцев: работники кухни, пожарные, бригада татуировщиков и подобный контингент. Каждый понедельник лагерное начальство выдавало билеты с правом на одно посещение. В борделе была даже мадам. Девушки принимали посетителей в своих комнатах, а по окончании визитов негромко звонил звонок.

Несмотря на строгие правила, существовавшие на бумаге, в действительности в лагере царил разгул контрабанды. У охранников, как у сутенеров, в каждой смене были свои доверенные заключенные, приносившие ценности только им. По крайней мере, принцип был такой. Но в этом гоббсовском мире один пытался подкупить другого, и каждый работал на десяток чужих карманов. А если охраннику грозила опасность быть пойманным, он немедленно убивал «канадца», которого могли вызвать на допрос.

«Нас презирали все без исключения, — замечает мой приятель. — “Канадцев” ненавидели, но членов зондеркоманды ненавидели еще сильнее. Когда русские освобождали лагерь, они спрашивали, кто из заключенных был в этих бригадах. Те, на кого указывали, получали выстрел в затылок тут же, на месте. Те, кто работал в крематории, считались коллаборационистами».

Даже сионисты терпеть их не могли и испытывали к ним более сильное отвращение, чем к нацистам. Отчего они не оказали сопротивление, отчего не пошли на бойню покорно, как скот? Эсэсовцы уничтожали евреев, а члены зондеркоманд, утверждали сионисты, сжигали свой народ. В 1961 году Адольф Эйхман предстал перед израильским судом. Хронику процесса показывали в иерусалимском кинотеатре, и в ней прозвучали фразы свидетельских показаний члена зондеркоманды. Многие молодые израильтяне в ответ запустили ботинками в экран с криком «Богед!», что на иврите означает «предатель».

Мой друг, бывший член зондеркоманды, отпивает большой глоток слабого кофе.

«Многие клеймят нас по сей день. Они не понимают, что у каждого есть предел». Он неуверенно смотрит на меня, изучая мое лицо в попытке определить, испытываю ли и я презрение. Я не чувствую ничего подобного, но в то же время не могу не думать: а что, если именно он сжег родителей моего деда, его 11‑летнего младшего брата Ашера и Ривку, беременную старшую сестру?

«Невозможно было заниматься этим каждый день, по двенадцать часов в день, и сохранять здравый рассудок. Некоторые из тех, кто выжил, не могут смотреть на сигаретный пепел, а другие теряют сознание в мебельном магазине при виде двухъярусной кровати. Одно можно утверждать с уверенностью: никто не покидает Освенцим полностью».

Сотни тысяч проходили перед глазами членов зондеркоманд всего лишь с тем, чтобы через 15 минут появиться вновь в виде исцарапанных, раздутых, посиневших, иногда почерневших трупов — и эти трупы они должны были вытаскивать из газовых камер. Многие из этих только что умерших от удушья людей откусывали себе пальцы; у некоторых в кулаках были зажаты клочья вырванных волос. Можно было видеть целые семьи, где тела оказались тесно сплетены: очевидно, они успокаивали друг друга до последнего мгновения.

Венгерские евреи страдали больше других, потому что их депортировали в последнюю очередь, а к концу войны нацисты экономили газ. При уничтожении венгерских евреев использовалась лишь половина обычной дозы «Циклона Б», и их агония длилась вдвое дольше.

«Маскировка должна была быть безупречной. Неподалеку от прибывающих составов для успокоения нервов всегда располагался автомобиль Красного Креста. Густой занавес ив и зеленые сады тоже были частью этого фасада. Однако зелень прежде всего скрывала вид на крематории. Иногда офицеры СС даже приветствовали новых заключенных. Прибывших ночью ожидало гораздо более жестокое обращение; их встречали с собаками, которых кормили, конечно, лучше, чем нас. После каждого “сеанса” мы включали вентиляторы, выносили тела и отмывали пол и стены газовой камеры, а затем покрывали свежим слоем краски. Но самое важное — это то, что происходило вот здесь, внутри», — мой друг стучит себя в грудь.

Он в ярости; правый глаз его жутко дергается. Но с тех пор, как мой друг посмотрел фильм «Сын Саула», он говорит со мной только об Освенциме. Он сам настоял на том, чтобы увидеть картину. Мы потребовали, чтобы просмотр происходил в присутствии его лечащего врача и чтобы он не смотрел фильм в полной темноте и на полной громкости.

Существуют ситуации, у которых нет приемлемых альтернатив. Нам, живущим в XXI веке, легко оглядываться назад, полагая, что знаем, как бы поступили мы сами. Возьмем, к примеру, доктора Нисли, проводившего вскрытия для Менгеле. Будучи венгерским евреем, он стоял перед ужасной дилеммой. Нисли был вынужден проводить разнообразные бессмысленные операции на здоровых детях, которых заражали болезнями исключительно в целях эксперимента. Это, конечно же, противоречило не только Клятве Гиппократа, но и его собственной морали. И все же он понимал, что если б не его операции, все эти дети давно уже были бы мертвы.

Я снова на вручении «Оскаров». Занял свое место в зале. Церемония началась. Крис Рок в черных брюках и белом смокинге пытается рассмешить публику. Его задача не представляет труда — все в зале готовы смеяться, особенно если на них направлены телекамеры. Спланировано все до мельчайших деталей. Если кто‑то покидает свое место в зале, в освободившееся кресло садятся специально нанятые люди. Таким образом, когда камера снимает общий план зала для миллионов телезрителей, ни одно кресло не пустует. Большинство из этих нанятых «заполнителей» — кинолюбители со связями; выстроившись в длинную очередь перед входом в театр, они ждут, подарит ли им судьба шанс посидеть минуту‑другую среди сливок общества и самых известных знаменитостей. Селфи категорически запрещены.

Их легко отличить от настоящих гостей. Одеты они всегда безупречно, но больше вертят головой и разглядывают публику, чем обращают внимание на происходящее на сцене.

Это зрелище и преклонение перед знаменитостями внушают мне желание сбежать куда‑нибудь — куда угодно. Происходящее здесь, в конце концов, не имеет ни малейшего отношения к реальности. Тогда что я здесь делаю? Есть ли какие‑то основания полагать, что я останусь невредимым? Или я давно продал душу дьяволу? И тем не менее почти весь год я занимался почти исключительно рекламой фильма «Сын Саула» — останавливался в фешенебельных отелях, путешествовал первым классом и встречался с известными и влиятельными людьми. Ответ ясен, и я произношу его в тревожной тишине: в течение этого года я много раз имел возможность говорить о фильме и о том, как важно продолжать противостояние Холокосту. Что ж, значит, эта «нереальность» — издержки профессии; я не могу отказаться ни от своей миссии, ни от фильма.

Я придумываю план спасения. Что если я подожду в фойе объявления нашей номинации? Эта мысль немного успокаивает меня. Я поднимаюсь и выхожу. Продюсеры совершенно не в восторге и шлют мне из зала текстовые сообщения. Я возвращаюсь. Нельзя усидеть на двух стульях. Если я здесь, то должен присутствовать. Я неохотно пробираюсь обратно на свое место. Мой «заполнитель» глядит на меня с благодарностью — ему посчастливилось просидеть в моем кресле целый час. Немногим выпадает такое везение.

Пока я переживаю состояние клинической смерти, наблюдаю за происходящим на сцене будто издалека, сощурившись; зрелище это едва достигает моего сознания. Я по‑прежнему слышу истории выживших в лагере.

Словак Филип Мюллер, член зондеркоманды, пытался спастись самоубийством и умолял эсэсовцев застрелить его. «Los, марш обратно на работу сию же минуту, вонючий еврей!» Он получил пинок сапогом с металлическим носком. Мюллер пробовал добыть мышьяк, но не сумел. Тогда он решил, что в последний момент проскользнет в газовую камеру прямо в одежде. Он так и сделал. Но обнаженные смертники вытолкали его обратно.

Большинство раввинов в лагерях готовили свою паству к худшему, в духе кидуш аа‑Шем, к мученической смерти. Но были и те, кто говорил иначе. Один хасид пересказывал мне историю, рассказанную ему каббалистом ночью в бараке: «Когда‑то давно в украинской деревне у нас хотели отнять нашу веру. Местный священник договорился с приезжими погромщиками — казаками, поставив им бочку второсортного церковного вина. Согласно договору, казаки должны были не убивать евреев сразу, а подождать час. Евреев согнали на площадь, где их окружили нетерпеливые пьяные казаки верхом на лошадях, с шашками на поясах. “Я зажгу свечу, — тихо сказал священник евреям. — И поставлю ее здесь, на пороге церкви. Пока она горит, можете входить. Тех, кто войдет, я крещу и, клянусь честью, им не причинят вреда. Те же упорные, кто не войдет, виноваты сами”. Ни один не вошел. Ни один. Сам священник рассказал мне эту историю» — так сказал каббалист хасиду и добавил: «Когда‑то давно у нас хотели отнять нашу веру, но мы не отдали ее. Сегодня у нас хотят отнять не веру, а жизнь. И мы не должны отдавать ее. Мицва, то есть заповедь, заключается не в мученичестве, а в кидуш а‑хаим, в освящении жизни, в выживании».

Разумеется, существует цена, которую не стоит платить даже за то, чтобы сохранить жизнь. Но члены зондеркоманд — не тот случай. Они попали в ловушку. Одна из задач фильма «Сын Саула» — реабилитировать их. Нацистские лагеря уничтожения были созданы в ответ на запрос: как уничтожить наибольшее число евреев, вовлекая в этот процесс наименьшее число немцев? Было найдено дьявольски бездушное решение — грязную работу возложили на тех, кто сам являлся жертвой, лишив их даже утешения от сознания своей невиновности.

Представим же себя на месте моего друга, депортированного зимой 1944 года из родных Афин в ледяную северную Европу. Для жителя Греции падение температуры ниже плюс 20 градусов ощущается так же, как минус 20 для нас, привыкших к суровым зимам северных широт. Офицерам СС это было известно, поэтому они сообщили более крепким мальчикам, ступившим на землю из товарных вагонов, что, если те желают спать в обогреваемом помещении и принимать душ в ванных с белым кафелем, то им стоит вступить в зондеркоманды, которые, пользуясь типичным нацистским эвфемизмом, они называли «специальные подразделения». Само собой, грекам не описали их обязанности, поэтому вряд ли можно считать их добровольцами. Офицеры СС не объяснили, что для обогревания будет использоваться тепло труб крематория. Поступившим в зондеркоманды, обманутым, уже не разрешалось поддерживать контакт с другими заключенными, чтобы они не смогли рассказать о тайне, свидетелями которой стали, — массовом уничтожении в промышленных масштабах. Их поселили на чердаке крематория в полной изоляции. Они очень хорошо знали, что их собственная смерть в лучшем случае только временно отсрочена, рано или поздно она, несомненно, настанет. Первые три дня были самыми трудными.

Новоприбывшие члены зондеркоманд старались не наступать на тела. Но вскоре эти благородные жесты цивилизованного общества отступали в прошлое, травматизированное большинство постепенно поддавалось автоматизму и покорно принимало выпавшую ему судьбу. Так поступил и мой друг. Нельзя сказать, что у него был иной выбор. Крематории работали днем и ночью без перерыва; все здание буквально сотрясалось. На то, чтобы убить человека, уходили секунды, а вот для того, чтобы избавиться от трупа, требовалось время, особенно в том случае, если стояла задача не оставлять следов. Например, когда в пепле оставались фрагменты тазовых костей, их сбрасывали в электрический измельчитель, спроектированный и построенный специально для этой цели.

«Зима 1945 года была особенно тяжелой, — вспоминает мой друг. — Многие заключенные в бараках отморозили пальцы ног. Немцы уже покинули лагерь, но русские еще не пришли».

Стоял конец января, и заключенные были предоставлены сами себе. Все стремились пробиться в бойлерную. Моему другу повезло — он едва успел проскочить. Это была удача. Заключенные ели горелое дерево; некоторые жарили на огне человеческое мясо. Во второй раз ему повезло, когда пришли русские. Освобожденные узники в буквальном смысле слова целовали руки, винтовки и сапоги солдат. Молодой армейский врач, доктор Муратов из Мурманска, заметил на рентгеновском снимке грудной клетки моего друга темное пятно. Это было истинное чудо, ибо в советской зоне практически не было докторов. Врачей‑евреев уничтожили, а большинство немецких врачей являлись нацистами и бежали на запад. Доктор Муратов откачал из его легких больше пяти литров жидкости. Если бы он не приступил немедленно — решил ждать новокаин, который должны были привезти на следующий день, — возможно, нам с другом не пришлось бы сегодня обедать вместе. Многие другие захлебнулись в отеках легких. Пока доктор Муратов кипятил огромную иглу, он вложил в руки моего друга еврейский молитвенник для женщин.

Вскоре на крышах и в окнах окрестных домов, принадлежавших полякам, вывесили белые простыни. Прекращение огня. Они не хотели, чтобы по ним стреляли. Мой друг продолжал: «Когда меня в первый раз высадили возле одного из тех домов, никто не открыл дверь. Я прошел на задний двор, собрал все яйца из‑под кур и проглотил их вместе со скорлупой».

Мы получили «Оскар». Волна поздравлений не иссякает. Мне кажется, я слышу, как где‑то за океаном разражаются радостью венгры и все те, кого наш фильм не оставил равнодушными. Еще до того, как вскрыт конверт, я представляю себе, как они вскакивают с мест, молотят кулаками воздух и вопят от радости, давая выход многочасовому напряжению. Мы обнимаем друг друга, широко улыбаясь. «Мазл тов!» — рычит Клод Ланцман, французский режиссер посвященного Холокосту документального фильма «Шоа». Произошло нечто неожиданное: малобюджетный независимый венгерский фильм, первая полнометражная лента режиссера, выиграла самую престижную премию американской киноиндустрии.

«Отметим это как следует», — отдает распоряжение наш дистрибутор. Мы направляемся на одну из безумных вечеринок. Там я встречаю Бена Аффлека. Бен поздравляет меня и говорит, что он тоже Геза — Бенджамин Геза Аффлек.

Толпа уносит нас на сверкающий танцпол. Я благодушен и скромен; я веду себя, как полагается в подобных случаях.

И все же, сжимая в руке 3,5‑килограммовую позолоченную статуэтку, я не могу не думать о том, задремал ли перед телеэкраном мой друг, бывший член зондеркоманды? И если да, то что снится ему в эту ночь?