Вонючий еврей помнит каждую брошенную ему копейку.

Каждую из тех, что летели в нас сверху, пока мы, в кипах, приколотых к мокрым волосам, ждали родителей после занятий в бассейне в Лонг‑Айленде, штат Нью‑Йорк, где я родился и вырос. Тогда я был уже достаточно взрослым, чтобы испытывать чувство жгучего стыда за младших, которые ничего не понимали и торопливо собирали монетки под хохот наших антисемитских соседей.

Помню, как мы с отцом в костюмах и при галстуках возвращались из синагоги и увидели соседского мальчика, ползающего на коленях в плотном кольце хулиганов, которые силой заставили его собирать монетки. Помню, как отец бросился к нему, помог подняться и прогнал обидчиков.

Помню, как на том же перекрестке юные неонацисты плотно обступили мою сестру, и я со всех ног бросился домой звать на помощь. Помню, как бежали родители, как отец и моя миниатюрная мать строго говорили с родителями одного из мальчишек, и как те, подмигивая сыну, сделали ему трампианский выговор за поведение, которое вовсе не считали достойным осуждения. Не следует обижать других детей, сказали они сыну, «пусть они и с рогами».

Никогда не забыть мне ни того позора, ни других оскорблений. Не забыть ни свастики, нарисованной пеной для бритья на нашей двери в канун Дня всех святых, ни слов мальчишки, проезжавшего мимо на велосипеде и крикнувшего нам: «Жаль, Гитлер вас всех не добил!». Помню каждую драку, каждое разбитое окно, каждое проклятие и улюлюкание. Помню потому, что все это лишало меня — американца в пятом поколении — чувства безопасности и заставляло чувствовать себя чужим и нежеланным в собственном доме, как, собственно, и было задумано.

Я мог бы перечислить здесь и все те случаи, когда решительные, сильные евреи, сталкиваясь с ненавистью, давали ей достойный отпор и одерживали верх. Моя самая любимая история — о моем прадеде богатырского телосложения, служащем железной дороги, который, не поднимаясь со своего места у барной стойки, одним ударом кулака нокаутировал негодяя, заявившего, что «развелось слишком много евреев».

Но мой прадед давно стал прошлым, как и мое детство.

Я живу в Бруклине, где вырос мой отец. Именно здесь, глядя на ликующие толпы, заполнившие улицы после победы Барака Обамы на президентских выборах, и наблюдая за тем, как повсеместно становятся легальными однополые браки и проводятся другие прогрессивные реформы, мне наконец удалось расстаться с прошлым и взглянуть на наше коллективное настоящее в новом свете.

Я отошел от религии, но современная религиозная еврейская молодежь внушает мне восхищение. Им незнаком страх, заставляющий незаметно прятать кипу в карман. Я смотрел баскетбольный матч на стадионе, когда меня вдруг осенило. Я был поражен количеством кип на трибунах, и тем, что их обладатели поглощали хот‑доги, купленные — кто бы мог подумать — в киосках с кошерной едой.

Как принято на стадионах Нью‑Йорка, один из этих молодых людей во всю глотку ругал болельщиков команды‑соперника. Я наблюдал, как он издевался и насмехался над ними, ни на минуту не опасаясь привлечь к себе внимание и быть избитым до полусмерти. В ответ не прозвучало ни единого слова расистской ненависти.

Мне вряд ли удастся выразить чувство гордости, которое я испытал тогда. Такое же чувство сентиментальной гордости охватывало меня в метро, где не найдется двух одинаковых лиц и историй, и где я ощущал только спокойную благожелательность, и на детской площадке, где я размышлял о том, что дети не могут не замечать различий, но они не внушают им страха. Как же прекрасно, думал я, расти в такой Америке, пусть небезупречной, но стремящейся к лучшему.

Я понял тогда, что в свои 40 лет стал прошлым, частью истории, что на определенные темы не стоит больше говорить.

И что же? Всего лишь семь месяцев Трамп находится на посту президента, всего один‑единственный день в Шарлотсвилле, штат Вирджиния, — и все потеряно. Вмиг утрачено не только то, что было достигнуто на протяжении жизни целого поколения, но и многое другое. Есть травма, пережитая жертвами нападений нацистов на американской земле, и есть личная трагедия семьи Хизер Хейер, убитой во время столкновений в Шарлотсвилле. Но есть и то, что касается каждого из нас, — это насилие и боль, и уроки, которые мы из них извлекаем. Потому что дети, ставшие свидетелями событий в Шарлотсвилле и реакции президента, не забудут страх и оскорбления, направленные в тот день в адрес чернокожих, мусульманских и еврейских детей.

Эти дети не забудут ни винтовок, которые правительство вкладывает в руки этих склонных к насилию мужчин, ни скандирования лозунгов «Черные жизни не имеют значения» и «Евреи не займут наше место» — точно так же, как мне никогда не забыть ни тех слов, что выкрикнул мальчишка на велосипеде, ни сцены, где мой отец поднимает с колен мальчика, собиравшего монетки.

Оглядываясь на дни своей юности, когда я был религиозным и благочестивым и носил кипу, я вспоминаю, как наш раввин учил нас: кража времени — такое же преступление, как кража имущества. Отвлекаясь всего на одну минуту, говорил он, вы упускаете возможность обрести знание. Умножьте эту минуту на число учеников в классе, и она превратится в полчаса безвозвратно упущенного времени и знания.

Трагедия в Шарлотсвилле — события одной субботы, но представьте себе масштаб этого шага назад, этого освещенного факелами террора, сеющего раздор и стремящегося уничтожить в нас способность сопереживать чужой беде, умноженного на все население этой огромной страны. Утрачены столетия прогресса, все усилия, направленные на развитие цивилизованного отношения, уважения к другим и чувства собственного достоинства.

И все это из‑за событий одного‑единственного дня.

Оригинальная публикация: What Jewish Children Learned From Charlottesville