Менора, Ребе и эстетика выхода за пределы
Очередной спецпроект «Лехаима» предлагает задуматься о смысле праздника Ханука вместе с авторами, задающими самые неожиданные и неординарные вопросы по теме. Еврейское наследие потому и жизнеспособно, что не боится сложных вопросов: ответы на них позволяют двигаться дальше, вновь и вновь переосмысляя наши ценности.
«Высшее искусство художника, — написал однажды Любавичский Ребе, — заключается в выходе за пределы внешней формы объекта». Я вспомнил это высказывание, когда читал весьма содержательное эссе Ревиеля Неца «Как выпрямили менору». Нец высказывает предположение, что предпочтение, отдаваемое Ребе меноре с прямыми ветвями (как показано на известном чертеже Маймонида), перед формой с округленными ветвями (как изображено на барельефе триумфальной арки Тита) могло быть вызвано опасением, что изображение на арке «слишком изящно и выполнено в откровенно греко‑римской художественной традиции».
По восхитительной в своей смелости ассоциации Нец связывает интерпретацию Любавичским Ребе чертежа Маймонида с абстрактным экспрессионизмом — течением в изобразительном искусстве, созданным еврейскими художниками, жившими в Нью‑Йорке в одно время с Ребе. Автор справедливо предполагает, что, подобно этим художникам, Ребе испытывает неприязнь к внешней орнаментальности и предпочитает таковой геометрическую ясность, которая последовательно и четко продолжает еврейскую традицию «научно‑философской чистоты», со всей очевидностью воплощенной в трудах Маймонида.
По мнению Неца, осознание отличия средневековых и античных чертежей от современных приводит нас к выводу, что у Маймонида «прямые линии… не обязательно представляют именно прямые линии». Но при этом он готов согласиться, что даже на средневековых чертежах прямые линии означали именно прямые по крайней мере так же часто, как они означали кривые. Приняв во внимание все аргументы в пользу более простого прочтения чертежа, собранные самим Нецом, а также учитывая, что сам я хабадник (в чем откровенно признаюсь), я отнюдь не уверен, что причина выпрямления меноры сводится к «неточному прочтению чертежа Маймонида». В то же время я внутренне рукоплещу Нецу за его способность проницать внешнюю сторону вещей, за стремление в этом споре нащупать концептуальную сущность, которая и обладает первостепенным значением для всякого зрительного представления.
Действительно, вовлеченность Ребе в современные вопросы эстетики и еврейской визуальной культуры на удивление глубока и постоянна. Он ведет интенсивную переписку со многими художниками, включая Жака Липшица , который переехал в Нью‑Йорк именно в тот момент, когда абстрактный экспрессионизм только начинал выходить на сцену. Изучая архив Липшица, я нашел там копию длинного письма Ребе, адресованного не столь известному скульптору Эрне Вайль. Речь в письме шла о бюсте Бааль‑Шем‑Това, основателя хасидизма, выполненного Эрной Вайль из гранита «Блэк Вермонт». «Для меня очевидно, — писал Ребе, — что вы хотели в символическом духе изобразить мыслителя».
В 1977 году Ребе получил иллюстрированную монографию Фрэнка Поппера , посвященную творчеству израильского художника Яакова Агама . Особое внимание Ребе обратил на то, как Агам «оригинально использует элементы, на первый взгляд не связанные непосредственно с изощренным художественным мастерством — свет и тень, линии и различные геометрические формы, сочетание которых… производит ошеломляющее впечатление даже на человека, чей глаз не привычен к восприятию подобного искусства». Ребе связывает это с внедренным в еврейское сознание свойством творчески относиться к самому мраку, управлять теневыми сторонами жизни таким образом, чтобы и они становились источниками света. Неудивительно, что позже Яаков Агам был привлечен для создания канонического изображения меноры, которую Хабад до сих пор ежегодно устанавливает в Манхэттене близ Центрального парка на углу Пятой авеню и Пятьдесят девятой улицы.
Замечание Ребе, что «высшее искусство художника заключается в выходе за пределы внешней формы объекта», было сделано в письме Генделю Либерману . Хотя Либерман в основном известен как неопримитивист, описывающий жизнь уже исчезнувшего еврейского местечка, один из критиков отмечает также «его глубокое понимание кубизма». Несколько менее известны его работы в жанре чистой абстракции, где он смело экспериментирует с взаимодействием геометрических фигур и ярких цветов. Некоторые из этих работ отмечены изяществом и завершенностью образов. Другие более аморфны, фигуры на них не имеют четких границ и переходят одна в другую, оживляемые едва намеченными цветными вспышками, исходящими из окружающей тьмы.
Из всех работ, которые Либерман показал Ребе, тому больше всего понравилось именно одно такое полотно. Ребе предложил дать этой до той поры безымянной картине название «Сотворение: прошлое и будущее», и Либерман согласился с этим предложением. Здесь искусство художника не просто лишило объект его внешнего обличья — тут произошла возгонка творческой сущности, лежащей в основе самого времени.
Чтение статьи Неца напомнило мне еще кое‑что. Это была история, услышанная мной более десяти лет назад от Михаэля Гурари, раввина, возглавляющего некую образовательную организацию в Австралии, в Сиднее. В 1977 году его дед отправился из Южной Африки в Нью‑Йорк к Ребе и взял Михаэля с собой, чтобы там отметить его бар мицву. Кроме того, они встретились с Хаей‑Мушкой Шнеерсон, седьмой ребецн Хабада, которая жила с Ребе в доме на Президент‑стрит. Там они увидели красивую золотую менору, подаренную Ребе одним из его почитателей. Дед Михаэля спросил, зажигал ли Ребе эту менору на Хануку. Ребецн ответила на это так: «Я думаю, вам известно, что мой муж предпочитает простые вещи» («Вэйс дох, майн ман глейхт пошите захэн»). И в самом деле, Ребе имел обыкновение зажигать дешевую менору, изготовленную в староевропейском стиле, отнюдь не золотую и не серебряную, с чашечками, расположенными непосредственно на основании, а не на ветвях — прямых или закругленных.
Как выпрямили менору
Кто такой «Красный»?
