Материал любезно предоставлен Tablet

14 августа исполнилось 30 лет со дня смерти писателя и мыслителя, нобелевского лауреата Элиаса Саломона Канетти (1905-1994). Между тем, в литературном Лондоне все обходились с Канетти как с «нашим любимым беженцем».

Итак, вечеринка в богемно-интеллектуальном Хэмпстеде, на улице Дауншир-хилл, в многоэтажном особняке Рональда Пенроуза, коллекционера произведений искусства. 1940-й год на излете, Лондон бомбят. Наверху — царство беззаботности: пьют, танцуют, немножко обнимаются. Внизу, в полуподвале, совсем иначе: из сада вбегают пожарные, наполняют ведра песком, который тут хранится, мчатся тушить горящие неподалеку дома. Тем временем в самых темных углах полуподвала разыгрывается оргия под негласным девизом: «Все равно мы, может, через минуту умрем». Пожарные, не замечая прихотливо переплетенных тел любовников, работают на износ.

Эти сцены из жизни, всплывшие в памяти Канетти без малого полвека спустя, — характерная выдержка из метких, ярких, безгранично честных, захватывающих глав книги «Вечеринка во время Блица: английские годы» В немецком оригинале книга называется «Party im Blitz: Die englischen Jahre», так что Канетти сознательно употребляет английские слова «party» (вечеринка) и «блиц» (здесь бомбардировки Лондона нацистской авиацией). Здесь и далее примеч. перев. . В сущности, перед нами четвертый том мемуаров Канетти, хотя по форме и манере фокусироваться на темах он весьма непохож на тома предшествующие, довольно многословные.

Если же вообразить метафорическую вечеринку в честь самого Канетти — хоть на американской, хоть на европейской стороне Атлантики, — в наше время она вряд ли соберет много гостей. Что ж, такова вообще судьба этого рожденного в Болгарии замечательного еврейского писателя: внимание к нему вспыхивало лишь спорадически, так уж повелось с 1938 года, когда он в качестве беженца прибыл в Лондон из Австрии, где произошел аншлюс. 

Когда в 1981 году он получил Нобелевскую премию по литературе, его известность стала шире, но вновь ненадолго. А ведь его перу принадлежат по-настоящему великий роман  «Ослепление», завершенный, когда автору было всего двадцать пять, и великое антропологически-философское исследование под названием «Масса и власть», задуманное в ответ на массовые пронацистские демонстрации, которые Канетти наблюдал в Австрии, но завершенное лишь 20 лет спустя. 

Канетти — чудаковатый индивидуалист, отчасти схожий с Вальтером Беньямином. Но Беньямин благодаря своему раздолбайскому марксизму давно стал любимцем университетских левых, а толстые тома мемуаров и сборники афоризмов Канетти не имели долгого резонанса в литературно-академических кругах. Очень жаль, ведь он заслуживает пристального внимания именно потому, что перечит более или менее всем тенденциям и сопротивляется большинству «измов». Он в грош не ставит Фрейда (своего соседа по Хэмпстеду) и вообще все теории, которые сулят неопровержимо и всеобъемлюще раскрыть суть человечества.

«Вечеринка во время Блица» впервые увидела свет в 1993 году в Германии, за год до смерти Канетти, и произвела сенсацию. Книга эта — в некотором роде едкая инвектива в адрес литературно-художественных кругов Англии, какими их увидели Канетти и его жена Веза, тоже писательница, в первые годы лондонского изгнания и впоследствии (а Канетти прожил в Англии почти до конца своих дней). Англичан автор осуждает за типичную для них недостаточную эмоциональность — холодность и отчужденность, а также снобизм, высокомерие, жесткую кастовость иерархических систем, «пресные разговоры», замкнутость в своем кругу, подозрительность в отношении иностранцев и т.д. 

Досталось и творческим личностям — англичанам и не только, вращавшимся в Хэмпстеде военных лет. Канетти всесторонне и довольно жестоко раздраконил Айрис Мердок, которая три года, начиная с 1952-го, была его возлюбленной, — дал ей уничтожающую характеристику как любовнице, как писательнице и как философу. 

(Заметим, в рецензии на «Вечеринку» в Guardian Питер Конради, автор биографии Мердок, вступился за нее, заявив, что Канетти — мелкий литератор, обязанный своей известностью именно роману с Айрис.) 

Оскара Кокошку Канетти разоблачает за нарциссизм. Но главной мишенью раздражения Канетти становится Т. С. Элиот. Вот что странно: Канетти взбешен отнюдь не антисемитизмом Элиота (хотя обычно «антенны» Канетти весьма чувствительны и к громким, и к тихим звукам, писатель поразительным образом вообще не заметил британского антисемитизма). Он раздражен его пренебрежением к Блейку и равнодушием к Китсу. 

«Я был очевидцем славы Т. С. Элиота, — пишет Канетти. — Способен ли хоть один народ в достаточной мере искупить такой грех?» 

Подобная вражда по литературным, а не по политическим мотивам ныне кажется почти что старомодной причудой: литературные баталии, вроде спора из-за русской просодии, рассорившего Владимира Набокова с Эдмундом Уилсоном, — примета канувшего в небытие мира, где ваше личное мнение о книгах и писателях действительно имело значение.

А для Канетти на раннем этапе лондонской жизни (и частенько в последующие годы) первостепенную важность имел тот факт, что никто из окружающих понятия не имел, кто он такой. Лишь один из его знакомых — Артур Уэйли, мастер перевода китайской поэзии — прочел (кстати, с восторгом) его роман (английского перевода тогда еще не было). 

Хотя Канетти вскоре завоевал себе репутацию блестящего мыслителя, он продолжал досадовать, что в Англии остается безвестен как профессиональный литератор. Он не пропускает ни одной вечеринки, но в нем зачастую видят заезжего чудака, «нашего любимого беженца», центральноевропейского интеллектуала с неподтвержденной литературной родословной и неясной (кто его знает, чем он там известен) репутацией. 

Между тем Канетти, гениальный слушатель, непременно задававший вопросы по существу, привлекал внимание других недюжинных умов, в том числе Бертрана Рассела и композитора Ральфа Воана Уильямса.

Человека такого интеллектуального уровня, как Канетти (в довоенной Европе он был знаком с Исааком Бабелем, Брохом и Музилем), наверняка обескураживало подобное толерантно-безразличное отношение британцев. К его чести, портреты почти всех, кто с ним приятельствовал, он рисует без злобы, без обиды на их невежество. Однако показательно, что в «Вечеринке во время Блица» самое прочувствованное одобрение Канетти приберег для скромного дворника, с которым познакомился в эвакуации (они с Везой уехали в деревушку Чешэм-Бойз — не то чтобы далеко от Лондона, но подальше от бомбежек). С почти вордсвортовским восторгом Канетти славит этого молчаливого старика, олицетворение всего подлинного и мудрого, по чему истосковался писатель: «Однажды, когда мы узнали о самых ужасных вещах, узнали в подробностях, не оставлявших сомнений, он сделал два шага в мою сторону… и сказал: “Я соболезную тому, что происходит с вашим народом”. А затем добавил: “Это и мой народ”».

У Канетти и его жены был «открытый» брак, как минимум с его стороны, но по «Вечеринке во время Блица» об этом не догадаешься. Своих любовниц, за исключением Айрис Мердок (например, писательницу Фридль Бенедикт Печаталась под псевдонимом Анна Себастиан.  и художницу Мари-Луизу фон Мотесицки), Канетти изображает с той же таксономической отстраненностью, что и других запечатленных им персон. Канетти интересны не столько личные взаимоотношения и даже не столько повседневные тяготы жизни (а они с Везой часто существовали на грани нищеты), сколько антропология его эпохи и места жительства. Работая с помощью Везы на протяжении всей войны, а затем в 1940-х и 1950-х над своим главным произведением «Масса и власть» (оно начинается со смелого утверждения: «Человеку страшнее всего прикосновение неизвестного» Перевод Леонида Ионина. ), Канетти глубоко размышлял об отстраненности, которую наблюдал со стороны лондонских знакомых: его всегда держали на почтительном расстоянии.

С возрастом это расстояние вряд ли уменьшилось. Хотя Канетти поддерживал дружеские отношения (не отраженные в «Вечеринке») с несколькими британскими писателями, такими как валлийский еврейский поэт Дэнни Эбс, в лондонских литературных кругах он оставался загадочной фигурой. 

«Вечеринка во время Блица» завершается неприязненными размышлениями о Маргарет Тэтчер (Канетти всю жизнь был пацифистом и возмущался Фолклендской войной, которую вела Тэтчер) и беспощадным списком разновидностей высокомерия, с которыми он столкнулся в Англии (на верхней строке — «оксфордское»). Остается удивляться, отчего же он надолго осел в Англии и не продал там жилье даже после того, как в середине 1980-х переехал в Цюрих. 

При всех своих злых придирках Канетти находит все же в Англии многое, достойное восхищения. Парадоксально, но обычно это те же качества, которые ему ненавистны: к примеру, английская флегма, спокойствие перед лицом кризиса.

В пору моей юности на севере Лондона центральноевропейские экспаты, кучно жившие в близлежащем районе, обычно посещали две хорошо известных кофейни: «Космо» в районе Суисс-Коттедж и «Кофи кап» в Хэмпстеде. Завсегдатаем второй как раз был Канетти. Несколько лет, в 1950-х-1960-х, он собирал там своих почитателей, точно король придворных. В те времена я тоже просиживал штаны в «Кофи кап» и теперь укоряю себя мыслью, что, вполне возможно, видел Канетти, даже не догадываясь, кто передо мной.

Салман Рушди был не столь невежественным, как я. Он восхитился «Ослеплением», отыскал Канетти в Хэмпстеде и многому у него научился. Впоследствии, выступая в радиоэфире BBC, он заметил: «Я решил: все, что мне нужно сделать, — это, по примеру Канетти, соединить обширную эрудицию и умопомрачительные структурные хитросплетения со скептическим, насмешливым глазом-алмазом». 

«Вечеринка во время Блица», прекрасный цикл живых, категоричных эссе, не вернул Канетти в поле зрения массового читателя, хотя, по справедливости, должен был бы вернуть. Впрочем, что говорить о Канетти, если пару недель назад я упомянул на занятии о Салмане Рушди и обнаружил, что никто из моих студентов — а им от 19 до 22 лет — о нем даже не слыхал.

Оригинальная публикация: The Odd-Bod