В издательстве «Книжники» готовится к выходу книга «На их плечах». Это воспоминания о женщинах, соблюдавших законы иудаизма и сохранявших традиции в годы советской власти. Составитель книги Хаим‑Арон Фейгенбаум, чья семья тоже прошла трудный путь подпольного соблюдения, собрал воспоминания еврейских женщин или воспоминания о них, дабы показать, что в то время как мужчины уходили на заработки, воевали или сидели в лагерях, именно женщины сохраняли традиционный уклад, соблюдали кашрут, давали детям религиозное воспитание.
Нехама Аш
Родилась в 1946 году в Ленинграде в семье уроженцев хасидского городка Невель, в 1987‑м с мужем и детьми репатриировалась в Израиль, в Шушан‑Пурим 2005 года ее не стало.
Шимон Аш рассказывает о жене
Наша первая встреча могла состояться еще в ноябре сорок шестого. Мы оба пришли в этот мир в ленинградской Снегиревке , нас обоих встретил доктор с еврейской фамилией Теумин. Я просто на неделю опоздал.
А потом были долгие годы жизни в разных местах страны, куда судьба в образе командования войск ПВО бросала моего отца, офицера. Вернувшись в Ленинград пятнадцатилетним, я подружился в школе с ее двоюродной сестрой. Обе были названы в честь общей бабушки Нехамы. Одна при этом стала Аней, а другая — Ниной. Аня всегда меня приглашала на дни рождения, но я не приходил. То не было костюма, то денег на подарок, я жил у бабушки, пока отец служил на Дальнем Востоке. На ее круглую дату — 20 лет — я уже не мог не прийти. Да и отец демобилизовался, и у меня уже был костюм. На этом дне рождения мы и встретились. Прошло 19 лет со Снегиревки. Потом я понял, что просто раньше время не пришло почувствовать — вот она, моя Нехама. После того дня рождения я пошел ее провожать, и тут произошел конфуз, который мне потом еще не раз аукнулся. Ведь мы с Аней жили по соседству, и я из дома вышел без копейки денег. Когда подошел трамвай, я с ужасом представил, как малознакомая девушка будет за нас обоих оплачивать проезд, и не придумал ничего другого, как просто попрощаться. Прошло несколько дней, меня очень к ней тянуло, но я все не решался. И вдруг мы встретились в метро. Нехама умела прощать, я это сразу понял. И вскоре пришел к ним в гости. Запросто, без того чтобы позвонить заранее. Теперь такого не представить.
Примерно через два года была свадьба. Мы жили вместе с ее мамой, отец умер много лет назад. Это было условие Нехамы — она сразу сказала, что маму не оставит. Нехама была очень мягким человеком, но в принципиальных вопросах умела настоять на своем.
Так получилось, что много лет у нас не было детей. Врачи не могли даже определить, в чем проблема. Помню это ощущение недостижимости, которое охватывало и меня, и Нехаму, когда мы смотрели на детей вокруг. Решение пришло неожиданно. Мы тогда увлекались голоданием. Я предложил Нехаме попробовать. Она была в очередной раз на сохранении и вначале не соглашалась — «я ведь не только для себя ем». Но попробовала, а сделав анализ крови и увидев хороший результат, продолжала регулярно голодать, пока не родилась Элечка. Второй раз, с Даником, начала голодания с самого начала.
Еврейского в нашей жизни было немного. Помню иногда застолья с песнями на идише, праздники, один из которых назывался «первый седер». На столе была маца, кроме всего того, что «доставали». Я, помню, удивлялся, что это за праздник такой, «первый седер», второго ведь не было. Еще был Пурим, то есть застолье с оменташами. И, конечно, Симхас Тойре, когда толпы молодежи набивались в синагогу, заполняли ее двор, Лермонтовский проспект, по которому власти из вредности бросали грузовой поток. Студентов вычисляли, фотографировали и, бывало, выкидывали из институтов.
О том, что надо ехать, мы заговорили где‑то после «самолетного дела» . Это было еще очень туманное, но очевидно неотвратимое решение. Причем с самого начала Америка не рассматривалась. Только в Израиль. Это был тяжелый год. Умерла мама Нехамы, нашей дочери тогда было три месяца. Мы подали документы, никак не думая о возможности отказа, ведь это был самый отъездной год — 1979‑й. Но, как видно, Провидение посчитало, что мы еще не готовы.
Отказ получили, сидя на чемоданах. Большинство вещей было упаковано в телевизионные коробки, была куплена мебель, и все это стояло долгое время нераспакованным.
Хорошо, что мы уже до этого начали посещать подпольный ульпан у Нелли Шпейзман. Помню, как мы пришли на очередной урок, обескураженные и расстроенные. Юра Шпейзман, отказник со стажем, сказал, подвигаясь на диване: «Ну, присаживайтесь на скамью отказников, я подвинулся!» И стало как‑то тепло и даже уютно. Так мы попали в новый мир. Мир ленинградского отказа.
Начались посещения лекций. По истории в Павловске у Гриши Кановича и по иудаизму, которые организовывал Гриша Вассерман. Чтобы нам помешать, власти иногда делали весьма экстравагантные вещи. Однажды мы с Нехамой подошли к поезду на Витебском, чтобы ехать в Павловск на лекцию. Вдруг объявляют, что поезд отменяется. Куча народу не смогла добраться вовремя до дома, зато поиздевались над евреями!
Когда милиция проводила задержание собравшихся в маленькой квартирке Вассермана на лекцию о шабате, я заявил, что плохо себя чувствую, и лег. В результате был доставлен в отделение на руках. За такую дерзость пришлось заплатить. Когда Нехама увидела, что меня в отделении усадили отдельно от всех, она сразу поняла, что надо действовать. Подняв крик, что ее мужу плохо, что у него повышенное давление, она потребовала срочно вызвать «скорую». Старшина вызвал, прибывший на «скорой» врач‑нееврей тут же правильно оценил происходящее и заявил: «Пациент нуждается в срочной госпитализации». Милиционерам ничего не оставалось, как подчиниться, и мы с Нехамой укатили на «скорой». Подъехав к центру города, врач спросил, удобно ли нам добираться от Невского, мы его поблагодарили и отправились домой.
В течение двух недель Нехама не позволяла мне одному выйти из дома. И в тот момент, когда я в ее отсутствие все‑таки вышел один, меня тут же подхватили и отправили на 15 суток. С Нехамой стражи порядка не хотели связываться.
Подав документы на выезд, мы оба ушли с работы. Через какое‑то время после отказа мне пришлось устроиться, иначе могли привлечь по статье 309 за «тунеядство». Это была баня, где уже работало несколько отказников. Нехама находила любую работу, лишь бы быть рядом с домом, чтобы не отдавать детей в садики. Какое‑то время была дворником. Это потом был период, когда новоприбывшие в Израиле жаловались, что профессура из России вынуждена работать дворниками. А мы это удовольствие имели еще там.
И в годы отказа Нехама делала все возможное, чтобы дети росли здоровыми и развитыми. Были и уроки музыки, и какие‑то группы, где занимались физкультурой, ходили босиком по снегу. Параллельно были занятия в детской подпольной группе, где дети учили иврит, традицию и рисование у Маши Добрусиной.
Нехаме удалось сделать наш дом одним из мест, куда приходили многие, из самых разных кругов. Особенно когда мы — из‑за капремонта — переехали в новую, отдельную квартиру. Там, на Хасанской, у нас даже была постоянная экспозиция еврейских художников. Устраивали у нас и хупы, и еврейские застолья. А последние месяцы в старом доме были просто знаковыми. Мы остались последними, все соседи нашей коммуналки разъехались, и на два замечательных праздника — Пурим и Песах — Нехама озаботилась проведением и пуримшпиля, и первого седера.
Пуримшпиль гэбэшники постарались сорвать, выставив кордоны и не пропуская посетителей. Но все артисты и добрая половина зрителей все же успели пройти. Пуримшпиль состоялся. А наши стражи смогли наблюдать за действом через окно на лестничной площадке. Не думаю, что им было слышно, но они могли видеть Ахашвероша с огромными бровями на койке под капельницей — достаточно понятно, о чем шла речь. Это было сразу после Брежнева, когда сменявшие друг друга старики руководили страной, находясь в реанимации.
А с Песахом получилось так. За год до этого мы были на первом седере у нашей доброй феи Нелли Шпейзман среди ее многочисленных учеников. Пасхальную агаду читал гость из Израиля (который приехал по американскому паспорту). Четыре вопроса на том нашем уровне мы прослушали на магнитофоне. Но на столе уже не было хлеба. Это была очередная ступенька к еврейству. Через год я позвонил Нелли, чтобы уточнить, когда у нас будет седер, а она мне: «Вы уже были гостями — теперь вполне можете сами устроить седер и позвать своих друзей». Мне даже стало неловко, что сам не догадался. Нехама устроила настоящий праздник. Мы некоторое время сомневались, позвать ли нашего товарища, у которого была русская жена. В конце концов позвали, и были ему очень благодарны, когда он пришел один. Через год они выехали в Америку, там через какое‑то время развелись, он женился на еврейке, стал хабадником и через много лет сказал, что тот Песах произвел революцию в его сознании. Ну а мы с Нехамой, оказавшись в Израиле, только пару раз были на Песах дома, зато провели много общественных седеров для новых олим в разных местах.
И сейчас я продолжаю вести седер, читать агаду для своей общины в Павлодаре. Но без Нехамы уже не создать той атмосферы. Она никогда не соглашалась выступить с лекцией, уроком, хотя ей было чем поделиться. Но в непринужденной беседе с людьми она умела не только создать уют и комфорт, но и передать ненавязчиво и знания, и мировосприятие.
В нашем постепенном движении в сторону соблюдения кашрута был период, когда мы покупали в обычном магазине мясо, а Нехама его вымачивала и высаливала. Потом эти навыки помогли с кошерными курами, которых мы приобретали в синагоге, заодно поучаствовав в их ощипывании на месте. Когда реб Ицхак (Изя) Коган организовал кошерную шхиту в Ленинграде, многие, и мы в том числе, не только перешли на кошерное питание, но и в остальном стали гораздо ближе к еврейскому образу жизни.
С семьей Коган мы были знакомы давно, моя мама и родители реб Изи работали в гастрономе № 1 (Елисеевском). Но только оказавшись в «семье» отказников, мы сблизились и стали бывать в этом теплом еврейском доме. Нехама была постоянно на связи с Софой Коган, выясняла подробности соблюдения алахи в разных случаях. Софа стала ее настоящей наставницей.
В 1983 году мы оказались на краю города, в новом доме — старый на станции метро «Чернышевская» пошел на капремонт. Нехама очень быстро нашла возможность в ближайшей деревне покупать свежее, прямо из‑под коровы, молоко. Как она была довольна, что и ей удалось быть в чем‑то полезной Коганам! Реб Изя приезжал, наблюдал за дойкой и покупал настоящее кошерное молоко!
В то время я продолжал работать в бане, где оказалось несколько отказников, в народе многие называли эту баню «еврейской». Имел неплохой заработок, но проблема работы по субботам постепенно вышла на первый план. Работали посменно, и получалось, что одну субботу я дома, делаю кидуш (свечи Нехама уже давно зажигала), а следующую субботу — в бане. Я пытался как можно меньше нарушать, не трогал деньги, перекладывая такие вещи на напарника‑нееврея, но в конце концов такая ситуация стала невыносимой. Нехама уже давно уговаривала меня уйти на другую работу, где можно будет соблюдать все субботы, как устраивались многие соблюдающие евреи, а не быть «черессубботником», но я не представлял себе, как можно лишиться такого дохода. Ведь работа банщика приносила в месяц 3–4 зарплаты старшего инженера, которую я получал когда‑то, пока не попал в отказ. В конце концов Нехама буквально заставила меня подать заявление в районный гастроном, где она увидела объявление «требуется киоскер». Я был совершенно уверен, что на такую «хлебную» точку — с правом выезда к станции метро с продажей сигарет, что гарантировало минимум 400–500 рублей в месяц, причем зарплаты, а не «левых» денег, как в бане, — без знакомств никто меня не возьмет. Такую точку даром не давали. Когда я познакомился со своей будущей сменщицей и сказал ей, что предпочитаю не делить выходные, а всегда работать по воскресеньям, имея субботы постоянным выходным, — надо было видеть ее изумленную радость! Ведь воскресенье — пустой день, нет продаж, и к метро нет смысла выкатывать тележку. Я уверен, что эта женщина была тем самым «своим» человеком, и она уж позаботилась, чтобы на эту работу взяли именно меня. Но тут произошло еще одно чудо.
В то время мы вторично пытались подать документы, шел 1987 год, многие отказники начали получать разрешения на выезд, уехали Коганы, а нам было сказано в ОВИРе, что, поскольку вызов пришел от брата моего отца (по легенде), то пусть родители и едут, а нас потом вызовут, поскольку пока у нас нет прямых родственников в Израиле. Родители таким образом оказались снова «в подаче».
И вот в тот день, когда я увидел свою фамилию на доске приказов гастронома среди принятых на работу, позвонил мой отец и сообщил, что ходил в ОВИР что‑то уточнять и там ему предложили передать нам бланки заявления на выезд.
Было очевидно, что Всевышний ждал момента, когда все субботы будут наши!
Но впереди было еще одно испытание. Время шло, наши друзья один за другим получали разрешения и уезжали, а про нас как будто забыли.
На семейном совете было принято решение объявить о ежедневной (с 11.00 до 12.00) и бессрочной демонстрации у городского ОВИРа. Послали телеграмму с соответствующим текстом от имени всей семьи, указав также детей. Мы видели демонстрацию возле Смольного, на которую было получено разрешение властей. Там стоял ряд отказников, а напротив них — ряд гэбэшников. И еще несколько «наших», и мы в их числе, — наблюдатели. А вокруг — чистое поле. Мы с Нехамой решили пойти своим путем, правда, рискованным, но зато более действенным. На улице Желябова, где постоянный поток людей, просто постоять с плакатами было неслыханной дерзостью и практически трудноосуществимо. В результате меня пригласили на беседу с замначальника ОВИРа, а Нехама с детьми пошла в ДЛТ , так как на улице было очень холодно. Договорились, что в 11.00, если я не выйду, она с детьми разворачивает плакаты. Когда в результате 20‑минутной беседы мне было объявлено о «принятом вчера положительном решении», было очевидно, что решение принято сию минуту (мы видели несколько знакомых «наружников» возле ОВИРа, значит, могло быть и совсем наоборот). Я тут же поспешил к Нехаме с этим радостным сообщением. Шла последняя минута до условленного времени. Выйдя на последний пролет лестницы, я увидел, как входная дверь открылась и Нехама заглянула внутрь. Наши взгляды встретились, и я помахал рукой, приглашая ее войти. Первое движение Нехамы было в испуге захлопнуть дверь. Мне пришлось убеждать ее, что есть разрешение и демонстрация отменяется. Даник по дороге домой спросил: «А когда я разверну свой плакатик?» А там было написано: «Я должен был родиться в Израиле!» А рядом был бы плакатик для Эли: «Восемь лет жду разрешения на выезд в Израиль!» Ей тогда было восемь лет. Оба с большим воодушевлением принимали участие в изготовлении плакатов.
По приезде в Израиль появилась возможность наконец‑то подтягиваться под тот уровень, который мы себе избрали. Так было со всеми нововведениями в жизни. Сначала я что‑то инициировал, потом Нехама включалась в дело, разрабатывала все в подробностях, и уже мне приходилось подтягиваться, чтобы соответствовать выбранному пути. Так было с правильным питанием, с увлечением йогой, со здоровым воспитанием детей, а теперь — с еврейским образом жизни.
Мы жили в окружении нескольких десятков семей из Союза, были соседями Коганов, и первые три года в Израиле заложили основу нашего образа жизни. Детей отправили учиться в религиозные заведения, где они могли открыто учить то, что начали в подполье в Ленинграде.
Нехама очень быстро сориентировалась, заказывала по телефону автобусы с экскурсоводами для поездок по святым местам, собирала детей нашего района в поездки к морю, в том числе на несколько дней. Попробовала работать по специальности, архитектором, но, увидев, что атмосфера на работе не идеально религиозная, предпочла быть среди своих. Она несла в сердце море любви к детям, наши дети к тому времени уже подросли, и она решила организовать детский садик. Это было удивительное заведение. Она одна справлялась с группой из 14 детей до трех лет. Каждый день Нехама готовила детям полезное питание, купала, укладывала… А когда дети выходили на прогулку, держась за веревочку, местные жители просто «вываливались» из окон — такого зрелища в Израиле не было раньше.
Нехама очень любила ходить по Иерусалиму пешком. За три года жизни в нашем районе в Рамоте мы исходили множество интересных мест и в городе, и в окрестностях. Видя, как она неподдельно радуется тому, в каких красивых домах живут евреи, я тогда понял, что означают слова из «Пиркей авот» («Поучений отцов»): «Кто богат? Тот, кто участью его доволен». Участи ближнего он рад (а не только не завидует), тем более своей долей доволен. Действительно, не может быть человека богаче, чем тот, кого по‑настоящему радуют успехи и богатство другого.
Мы не собирались жить где бы то ни было, кроме Иерусалима. Но когда реб Ицхак Коган организовал проект в Кфар‑Хабаде для чернобыльских детей и предложил нам участвовать в этом проекте, мы, как говорится, два раза не думали. Я стал директором в пансионате для мальчиков «Маон олим». Нехама много лет была воспитательницей («матерью дома») у девочек, а потом — у мальчиков. А в дальнейшем еще и организовала мишпахтон — домашний детский садик для маленьких. Меня всегда удивляла ее способность быть одинаково любимой и старшими, и совсем малышами. Думаю, это потому, что главное в ее отношении к детям — справедливость, строгость и любовь. Дети всех возрастов это чувствовали и ценили.
Особенно выделялась одна девочка. Она пришла в садик Нехамы, когда еще только ползала, и была у нас до своего второго дня рождения. Эта малышка, приходя в субботу в синагогу с мамой за ручку, выискивала глазами Нехаму и с криком «И‑и‑има‑а‑а!» оставляла маму и бежала к ней. В ее второй день рождения Нехамы не стало.
Нам много раз предлагали отправиться в шлихут. В основном это были предложения для Нехамы быть «матерью дома». Каждый раз Нехама отвечала отказом. Сначала пусть дети получат нужное образование здесь, в Израиле. С самого начала нашей алии ей было очевидно, что наши дети будут шалиахами в бывшем Союзе. Поэтому она стояла на том, чтобы дома говорили только по‑русски, а не на иврите, на котором детям уже давно было удобнее общаться. Теперь оба очень благодарны маме за это. Эля с самого начала преподавания в Харькове, а потом и в Москве это оценила. Оценил, конечно, и Даник, который «замкнул круг», успешно осуществив мечту своей мамы и став раввином в городе, где мы все родились.
Я хотел написать о Нехаме, а получилось о нашей семье. Наверное, потому, что мы были одним целым.
Недавно заехал в Питер. Редко удается повидаться с детьми, внуками, вот я и сделал крюк. Вышел из самолета и вошел в новое, незнакомое здание аэропорта, сквозь рассветный туман вдали угадывалось старое здание, шел мой любимый ленинградский дождик, вызывая ностальгию, которой я обычно не страдаю.
И тогда я подумал:
Посадка в Питере
Из самолета выхожу,
А там такой родной, знакомый
Накрапывает дождик.
Как будто я в давно прошедшее
Вернулся погостить.
Но старым силуэтом здания
На заднем плане
Мне как бы невзначай напоминают,
Что в ту же реку дважды
Не дано войти…
Эпилог
Суббота. Синагога в Приморском, которую раввин Дани Аш открыл в 2011 году, наполняется евреями. Из нескольких десятков человек только трое‑четверо моего возраста. Большинство — молодежь, многие с детьми. Именно об этом сказано: «Яаков не умер — пока его потомки живы, и он жив!»
Эля Верзуб (Аш) рассказывает о матери
Мама брала на себя каждое решение с полной ответственностью и без компромиссов. Она взялась учить ежедневно Хитат и говорить теилим за всю семью, и я помню, как даже в очень загруженные дни, когда детей мишпахтона разобрали по домам, мама сидит и читает теилим, учит псуким из Хумаша… Это был самый лучший и крепкий пример для нас, ее детей, как хасид ставит себе приоритеты.
Маме было очень тяжело отправлять нас далеко от себя. Мама ждала детей много лет, и даже когда я уезжала вожатой в летний лагерь на месяц — уезжала с радостью, — маме было нелегко. Но она всегда меня поддерживала и говорила, как она рада, что мы можем в это новое время ехать именно «туда» и помогать евреям узнавать о еврействе.
Мама знала, что не так много таких, как мы. Дети, которые родились и выросли там, но получили еврейское воспитание и были настоящими хасидскими детьми, отлично владея при этом русским языком. Она знала, что наше место именно там, в шлихуте. И как бы тяжело ей это ни было, она поддержала нас, меня с мужем и маленьким сыном (ее первым внуком!), и дала нам свое благословение в путь — в шлихут. Я всегда буду благодарна ей за это.
Мама не терпела всего, что близко к неправде. Интриги, политика, лашон а‑ра — она бежала от этого как от огня. Не разрешала говорить об этом дома, в семье. За субботним столом говорили только о добром, никогда никого не обсуждали и, конечно же, не забывали о главном за столом — диврей Тора. Результаты этого воспитания я чувствую каждый день, стараясь передать это своим детям.
Мама очень ценила учебу. Ходила на уроки и сама занималась — учила сихот Ребе. Она восхищалась всем, что учила в беседах Ребе, и делилась этим с нами. Особенно мама старалась поделиться тем, что знала, с теми, кто еще не учил хасидут. Мама ходила на мивцоим и никогда не ограничивалась раздачей свечей, например. Мама всегда беседовала с женщинами, рассказывала о еврействе, о Ребе, о том, что надо готовиться к приходу Машиаха. Мама приводила себя и свою семью в пример того, что человек может проделать этот немалый путь и вернуться к корням даже в нелегких условиях за железным занавесом, а в наши дни, когда все доступно, и подавно. Ее пылкая вера заражала людей вокруг.
Во всем мама следовала указаниям Ребе и разными путями старалась внедрить во всех веру в скорейший приход Машиаха. Говорила о нем, учила о временах Геулы, очень ждала, и было видно, насколько крепка ее вера в слова Ребе о том, что Машиах уже в пути.
Еще одна подробность: мама никогда не хотела возвращаться в бывший СССР, даже на короткое время. Она много работала и все равно выехать в течение года не могла, а летом приезжали мы сами. Но даже если бы и могла — она не хотела ехать. После трех лет шлихута мы ее уговорили приехать на Песах. Она вместе с папой и братом (да удостоятся хорошей жизни!) сделала паспорт и купила билеты. За месяц до Песаха ее внезапно не стало. Ей было 58 лет…
Мама очень заботилась о нас и о наших детях — своих внуках. Она застала трех внуков. Четвертая внучка носит ее имя.
При любой возможности она отправляла нам израильские кошерные лакомства, подарки детям, одежду. За день до того, как она потеряла сознание после инсульта, она позвонила и рассказала с большой радостью, что купила для моих Менди и Хаи много свитеров и блузок. Я нашла все подарки, приехав, чтобы попрощаться с ней.
Мамы не стало на исходе праздника Пурим, именно тогда, когда начался праздник Шушан‑Пурим (который празднуется именно в Иерусалиме). Ее похоронили на Масличной горе, на том месте, о котором она часто говорила: когда придет Машиах, первыми воскреснут те, кто похоронен напротив места Бейт а‑микдаш (Иерусалимского храма). Во время похорон было сюрреалистическое зрелище: отовсюду звучала веселая музыка, спешили люди и дети в маскарадных костюмах, царила праздничная обстановка. В голове пронеслась мысль: сегодня самый веселый день в году в Иерусалиме, ее любимом городе. Она, чей лозунг гласил «Всегда быть в радости!», уходя из мира, оставила нам наказ: даже в самые тяжелые минуты не забывать о радости.
В дни шивы и после я слышала от многих женщин, насколько мама повлияла на них. Своей верой, теилим, которые она читала на балконе каждый день, своим оптимизмом, активностью во всем, что касается еврейства, хасидского учения и Ребе, своей постоянной улыбкой и заботой о каждом. Путь, проложенный ею с немалым трудом, служит нам, ее детям, и многим другим основой и опорой в жизни. Он полон веры, радости и целеустремленности, как показывала нам мама своим личным примером.
Раввин Дани Аш рассказывает о матери
Несмотря на то что прошло уже немало лет, тяжело писать о маме в прошедшем времени. Она была самым живым человеком, которого я знал, всегда была в радости, крепкая, здоровая. Она была совершенно особенной личностью.
Как только мы поселились в районе Шамир, построенном по указанию Любавичского Ребе, она стала одним из инициаторов создания талмуд торы для мальчиков, где я был среди первых учеников. В то время в районе жило множество семей олим, которые только недавно приехали в Израиль и были заняты акклиматизацией. Наша мама организовала детский клуб, который работал во второй половине дня и был полезен как для детей, так и для их родителей.
Она была жизнерадостная, спортивная и молодая духом и много гуляла с нами по всему Израилю. Помню, как мы ходили по улицам Иерусалима и каждый раз мама искала новые ходы и выходы, новые улочки и тропинки, где мы еще не проходили. Она получала огромное удовольствие от каждого элемента в Святом городе. От зданий, от растений, от атмосферы, от людей… Она была счастлива вдыхать воздух Земли Израиля — страны, о которой мечтала много лет, нелегких лет. Мама была архитектором в Ленинграде, в городе, построенном лучшими архитекторами, где здания являются символом европейской роскоши. Но именно в Израиле она никак не могла насладиться любыми, даже самыми обычными зданиями. Она ощущала святость, внутреннюю красоту Иерусалима и Израиля и не переставала удивляться и радоваться им всю свою жизнь.
Мама была очень мудрой женщиной, соседки часто советовались с ней по разным вопросам.
Всегда перед сном она читала или изучала еврейские книги. Она говорила мне, что старается дополнить то, что пропустила в юности, до тех пор пока вместе с папой не стала на путь еврейства.
Мама никогда не отдыхала. После нелегкой недели она всегда старалась пригласить гостей на шабат или праздники. Для меня это было естественно, что к нам приходят в гости родственники, которые были в то время весьма далеки от Торы и заповедей. Она находила пути к их сердцам. На сегодняшний день я понимаю, что это требовало от нее немалых усилий. Но знаю, что ее старания принесли плоды.
Мама была преданной хасидкой Ребе. Каждый моцаэй шабат в синагоге показывали видео Ребе. Смотрели его только мужчины (ведь лишь мужчины находятся в синагоге после исхода шабата). Мама была единственной женщиной, которая каждую неделю специально приходила и смотрела видео с женской галереи. В дальнейшем появились женщины, которые взяли с нее пример и тоже стали приходить, начиная новую неделю с такой духовной зарядки.
После ее внезапного ухода из жизни наша семья подарила синагоге новый большой экран, посвятив его светлой памяти мамы.
В первые годы в Израиле мы гостевали у многих хасидских семей в разных городах и районах. Родители, которые ждали детей 10 лет и удостоились лишь двоих, всегда смотрели с восхищением на большие семьи со множеством детей.
У мамы всего двое детей, но на сегодняшний день уже, слава Б‑гу, 17 внуков, и две внучки с гордостью носят ее имя — Нехама.
Я уверен, что у мамы есть много нахес, еврейской радости, от того, что ее дети и внуки идут по ее пути, соблюдают заповеди Торы и служат посланниками Ребе в бывшем Советском Союзе. Мы всей семьей ждем встречи с ней после скорого прихода Машиаха.
Хранители огня: еврейские религиозные мыслители и их труды в Советском Союзе
Как в СССР шла охота на подпольных членов общин Хабада
