Эти заметки я написал под впечатлением пережитого много позднее. Непосредственные события и те люди, о которых пойдет речь, в то время меня не занимали в такой степени, чтобы я мог представить их персонажами моего повествования. Нужно было пройти войну, узнать и ощутить трагедию и ужас Холокоста, пережить сталинский государственный антисемитизм, заставивший задуматься над тем, кто я и откуда, чтобы извлечь из памяти то, чему не придал значения в свое время, к чему отнесся как к проходному эпизоду.

Осень 1939 года. В Польше разгорается пожар Второй мировой войны. Новоиспеченный лейтенант-артиллерист, я догоняю свой полк, действующий в составе войск Красной армии, «протянувшей руку братской помощи Западной Украине».

Полк я догнал в конце сентября в Фельштыне на Львовщине. До начала Большой войны оставалось двадцать месяцев.

Фельштын запомнился как подслеповатое еврейское местечко, в центре которого возвышался католический собор и несколько зданий городского типа. Мне знакомо было название городка по роману Ярослава Гашека – здесь происходили какие-то приключения Швейка. В ограде костела под массивным надгробием – прах одного из Габсбургов. Недалеко от собора – синагога и мрачное почерневшее здание бани.

В штабе полка я получил назначение в полковую школу и тут же отправился в помещение бывшего женского монастыря при костеле святой Анны. Здесь в кельях размещалась школа. Костел стоял на холме, километрах в десяти к востоку от Фельштына. Его белая громада видна была издалека. Я шел по незнакомой местности, но сбиться с пути было невозможно, глядя на этот величественный ориентир.

У подножия монастырского холма лежало большое село – Сонсядовице (по-украински – Сусидовичи), в котором командирам полковой школы разрешили постой. Мне повезло – я поселился в доме бывшего вуйта (старосты) времен Австро-Венгрии.

Сонсядовице – большое осадническое польское село на несколько сот дворов. Его мощеные дороги вытянулись километра на три. «Осадническое» можно понимать как опорное среди окружавших его украинских деревень. Село богатое, с сыроварней, маслобойней, коллективной молотилкой. Считая для себя зазорным торговать своей продукцией (в этом проявлялся польский гонор, впрочем, не выдержавший испытания войной), в селе держали еврея-посредника, сбывавшего товарную продукцию в ближайшем Самборе и далеком Львове. Этот еврей-посредник был единственным инородцем, которому разрешалось жить в селе. Как маленький островок в чуждом окружении, жила еврейская семья в Сонсядовицах.

Той осенью, когда служба забросила меня, молодого лейтенанта, в этот уголок земли, я не сразу примирился с поворотом судьбы. Переполнявшие меня страхи за будущее и впечатления первых дней жизни в послевоенном Львове медленно уступали место покою и умиротворенности: нормально пошла служба, налаживался быт, складывались дружеские отношения с товарищами по полковой школе. Успокаивала даже природа: стояли ясные солнечные дни, село утопало в зелени садов и вековых деревьев. Первые следы позолоты, предвестники приближавшейся осени, только подчеркивали красоту мирного пейзажа.

Служба занимала большую часть дня. В предвечерние часы, возвращаясь из костела, я обычно проходил мимо Народного дома. Сидевшие здесь мужчины, уже переодевшиеся к вечеру после трудового дня, при моем появлении вставали, приглашали посидеть, предлагали табак, а иногда и домашнее пиво. Так завязывались знакомства. Обстановка была доброжелательной, и со временем такие посиделки становились почти ежевечерними. Расспрашивали о семье, о жизни в России, не без зависти удивлялись моему холостячеству и, демонстрируя обычную мужскую солидарность, грозились подыскать мне «пьенькну нажечену» (прекрасную невесту), так что «пан офицер будет бардзо доволен». Но больше спрашивали о том, что их ждет в будущем, заставят ли вступать в колхоз, и что такое «той колхоз»? Какие-то слухи до них доходили, у многих перед глазами была недалекая от правды безрадостная картина жизни советской деревни, нарисованная пропагандой предвоенной Польши. Люди, по нашим меркам, зажиточные, живи они в Союзе, давно были бы раскулачены. Они не скрывали страха лишиться всего, что было нажито годами нелегкого крестьянского труда. Я не знал, что ждет этих людей, какие решения будут приняты нашими властями, и хотя у меня не было опыта общения с «иностранцами», интуитивно привирал, успокаивал. Не так ли мы, отвечая на вопросы своих: Как жизнь? Как служба? Что дома? – приукрашиваем действительность, стараемся не выносить сор из избы?

Эти люди были мне интересны. Разговоры с ними давали мне новые  представления о жизни. Что я, рожденный в городе и живший последние годы в казарме, мог знать о крестьянском труде, о том, что значит для крестьян своя земля, свой скот, свое подворье?

Мы настолько сблизились, что меня признали своим, как своего пригласили даже участвовать в охоте на горных коз в предгорьях Карпат вблизи Самбора. Мне тогда показалось это знаком особого доверия. Не задумываясь, я принял приглашение. Для сонсядовичан охота – промысел (заготавливали мясо на зиму и шкуры для выделки), для меня – экзотика. Поход в горы и охота стали одним из самых ярких впечатлений предвоенных лет. Но это было позже, в конце ноября, по первому снегу. И не об этом я собирался написать.

Знали ли мои собеседники, что я еврей? Думаю, что знали, хотя у меня нет уверенности. Я не скрывал, но и не афишировал. Не было повода. Эта тема не затрагивалась. Они видели во мне просто советского лейтенанта, охотно и откровенно беседовавшего с ними с уважением к их нелегкому труду, чего они, скорее всего, не могли ожидать от польского офицера, если бы он оказался на моем месте. Это располагало их ко мне. В предвоенной Польше офицерство и еврейство были вещи почти несовместные. В Войске польском офицер-еврей – редкое исключение.

К «своему», живущему среди них еврею и его семье, относились как хороший хозяин относится к наемному работнику – терпит, пока в нем есть необходимость, и если он «справно» работает. С другой стороны, как для любого христианина, «свой» еврей как бы вычленялся из еврейства и становился «любимым евреем». В Сонсядовицах ценили «своего» еврея, его ум и хватку – он приносил хороший доход. И, наверно, уважали за умение, которого были лишены сами. Случись беда, они «своего» еврея не выдали бы.

Однажды в разгар беседы ко мне подошел мальчик и протянул конверт. «Сын Шмуля, нашего жида-фактора»,– объяснили мне мои собеседники. (Обращение «жид» в Польше не содержит никакого оскорбительного подтекста.) Вообще, я не сразу понял, что с омонимами мне надо обращаться осторожно. Так, я долго не понимал, почему при просьбе дать мне спички, находившиеся рядом женщины краснели и отворачивались. Потом мне мужчины объяснили, что слово «спичка» созвучно польскому ненормативному выражению. Фактор (устар.) – управляющий, маклер, коммивояжер.

На конверте значилось: «Пану лейтенанту». Я уже собирался покинуть моих собеседников, дома меня ждал ужин. Мальчик проводил меня. По дороге я вскрыл конверт. Первые несколько строк были написаны по-еврейски. Я не знал еврейского письма. Далее, по-польски, следовало приглашение «шановному пану» в ближайшую пятницу посетить дом Соломона (таким именем было подписано приглашение) и участвовать в шабате. Было указано время зажигания свечей. Что-то шевельнулось в моей душе, всплыло детское воспоминание о нерегулярных отцовских шабатах, о том, как он преображался, переодевшись в выходную «тройку», и как я томился, пока длился, казавшийся мне нескончаемым, ритуал.

Приглашение поставило меня в тупик: вправе ли я, советский командир, кандидат в члены партии, участвовать в религиозном обряде, не оскорблю ли этим свою форму (штатского костюма у меня не было, да и никто в полку не позволял себе переодеваться в штатское платье в такое время), как отнесется к этому начальство, если узнает (а узнает обязательно, в этом я не сомневался)? Да я и не собирался прибегать к конспирации. Никто не упрекнул бы меня. Я вправе был открыто посетить Соломона как местного жителя. Знакомство с местными одобрялось, как поощрялось и дружелюбие.

Я попросил мальчика передать отцу благодарность за приглашение и сказать, что в пятницу я не смогу прийти. Освобожусь я много позже времени зажигания свечей. В воскресенье я свободен и воспользуюсь любезным приглашением.

В воскресенье я отправился с визитом к Соломону.

Дом Соломона, расположенный в конце прямой улицы села, мало чем отличался от других домов Сонсядовиц, разве что блестевшей на солнце новой жестяной крышей. Встретила меня хозяйка, немолодая красивая женщина, с характерной еврейской внешностью, особенно заметной по выпуклым глазам, не скрывавшим вековой грусти. Она назвала себя, сняла фартук, поставила на землю подойник и, отогнав вертевшуюся у ног собаку, милым жестом пригласила в дом. Во всем ее облике было что-то теплое, домашнее. Из дома выбежала девушка, забрала молоко, взглянув на меня, стрельнула глазками, смутилась, покраснела и убежала.

– Это Розочка, наша дочка. Пройдемте в дом. Мы так вам рады. Соломон вот-вот будет. Он поехал в Фельштын, вернется к обеду. Вы пообедаете с нами.

Это не было вопросом. Это было повелением. (Я вспомнил свое бедное детство. Визиты к тетушкам в надежде, что покормят. Меня всякий раз спрашивали, голоден ли я? В этих вопросах деликатностью не пахло. Я чувствовал их горький подтекст. Тяжело и унизительно было говорить правду.)

Мы поднялись на крыльцо и вошли в дом. Я прошел мимо мезузы, будто ее не было. Это заметила хозяйка:

– Я не удивляюсь тому, что вы не притронулись к мезузе. Откуда вам знать?! Поймите, это не упрек. Я не фанатичная еврейка, я не брею голову, и не каждый день можно увидеть меня в синагоге. Но есть вещи, которых я придерживаюсь строго. И прикосновение к мезузе для меня священно.

– Извините меня. Я знаю, что такое мезуза. На двери отцовской квартиры она всегда была. Но большинство евреев у нас живут вместе с русскими и украинцами в коммунальных квартирах. Где же там можно прикреплять мезузу? Верующих среди евреев становится все меньше и меньше. Поверьте, у меня не было желания оскорбить ваши чувства. Хотя я вошел, не соблюдая обряд, но с добрым чувством к вам и вашему дому.

Не мог же я признаться, что, входя, думал о девушке, бросившей на меня такой острый взгляд.

Хозяйка накрывала стол. Ей помогала Розочка. Она жгучая брюнетка, у нее пухлые розовые губки и большие, как у мамы, карие глаза. Она улыбается, ямочки на щеках углубляются и придают особую прелесть ее мягкой улыбке. Я смотрел на тонкие пальчики Розочки, сноровисто подававшие матери приборы и тарелки из большого шкафа, на ее личико, на стрелявшие в меня глаза, которые она поспешно отводила, как только наши взгляды встречались. Сарра Моисеевна продолжала говорить, а Розочка пошла на кухню. Ее простое платье прикрывало стройность и гибкость козочки, едва наметившиеся грудки. Вскоре она вернулась и поставила на стол узкое блюдо с рыбой.

Хозяйка не давала мне скучать. За время ожидания Соломона она успела рассказать мне их жизнь.

– Вы молоды, – говорила Сарра Моисеевна, – пришли из такой страны. (По прошествии стольких лет я не могу ручаться за точность слов, но смысл и интонация звучат во мне и сегодня. Особенно интонация. В подчеркивании слов «из такой страны» чувствовались и сомнение, и страх, и надежда.)

Признайтесь, молодой человек, наша жизнь кажется вам благополучной. Вы судите по новой железной крыше и достатку в доме, по тому, как выглядят наши дети. Видели бы вы нашего старшего, нашего Иосифа, он учится на врача в Швейцарии. Подумать только, сын Соломона, вечного скитальца, бедного коммивояжера – врач! А наш первенец Моисей. Он солдат, с первых дней на фронте, был ранен. Лечится в белостокском госпитале. Слава Б-гу, руку ему сохранили. Сейчас он пошел на поправку, самое страшное позади. Какое счастье, что в Белосток пришла ваша армия, и мне хочется верить, что теперь сын в безопасности.

Вы правы. Наша жизнь выглядит счастливой. Да она, слава Б-гу, и есть счастливая. Жаловаться на судьбу – только гневить Всевышнего. Поверьте, так было не всегда, только Б-г знает, чего это стоило и как долго продлится наше счастье. Еврейское счастье!.. В этом мире оно не может быть долгим. Об этом так мудро пишет Шолом-Алейхем. Вы читали его?

– Я читал «Блуждающие звезды». Конечно, в переводе, еврейского я не знаю.

– Боюсь, что в переводе пропадает весь цимес. Вы знаете, что значит цимес?

– С детства цимес сохранился в памяти, как что-то очень вкусное, сладкое. Кажется, это тертая морковь с изюмом и черносливом. Вы сравниваете яркое впечатление, которое производят на вас полные иронии и грусти строки известного писателя, со сладким цимесом. Мы в таких случаях обычно говорим: «пропадает соль».

– Вы правы. Призрачное еврейское счастье более уместно сравнивать с солью. И мы говорим «посыпать соль на раны». Память вас тоже не подвела. Розочка приготовила к столу цимес, и вы увидите, как готовят его у нас. Но вообще-то я имела в виду совсем другое. Я думаю не о счастье, а о надвигающейся беде. Я думаю о детях и плачу, скрывая слезы от Соломона. Но вам я могу признаться – он думает так же. Он, как и я, не знает, что принесет эта ужасная война, что она принесет нам и всем евреям, и всем людям вообще. Пока война приносит недобрые новости и цорес. Вы понимаете, что такое цорес? Не дай вам Б-г, узнать, что это такое. Пока несчастья нас обошли.

Всего два месяца, как война началась, а во Львове и Самборе – тысячи евреев, бежавших от немцев. Наверно, и в других местах не меньше. Убежали в чем мать родила. Что они рассказывают! В Варшаве и других городах немцы уже создали гетто, целые кварталы огородили колючей проволокой, сгоняют туда евреев как скот. Издеваются над стариками и женщинами, избивают детей, расстреливают мужчин. Это ужас, что пришлось пережить бежавшим. Многие собираются идти на восток, в Россию, подальше от немцев. Как вы думаете, молодой человек, что их там ждет? Не попадут ли они из одной беды в другую, как это было всегда с изгоняемыми с насиженных мест евреями? А что делать нам? Сидеть на месте и ждать? Лучше, чем сейчас, уже не будет, значит, ждать худшего? Бросить все, что мы, после стольких лет скитаний и мытарств, обрели здесь в Сонсядовицах, где нас уважают и дают заработать на хлеб. Скажите, молодой человек, в России тоже бывают погромы? – неожиданно спросила женщина.

Я только успел успокоить Сарру Моисеевну относительно погромов в России, как за окном показались дрожки. На одних приехал Соломон. На других – двое мужчин, оба в черных шляпах и долгополых сюртуках; пожилой с большой седой бородой, фельштынский раввин, и молодой с небольшими пейсами, варшавский беженец. Встречать хозяина вышла жена, Розочка и знакомый мне мальчик-гимназист. Он взял у отца повод, отвел коляску под навес и расседлал лошадь.

Приезжие взошли на крыльцо, прикоснулись к мезузе и вошли в дом.

Соломон, даже не пытавшийся освободиться от обнимавшей его дочки, протянул мне руку, и я почувствовал силу мужчины, хозяина дома. Понимал ли я в тот момент, что значил для него этот маленький мир – дом, уют, созданный руками и вкусом жены, сама жена и дети? Мог ли я тогда представить, какие мысли, сомнения и страхи, надежда и вера в чудо терзали его? Вряд ли… Передо мной был преуспевающий, я бы даже сказал, элегантный мужчина. Одет он был вполне по-европейски, высокий, крепкий, улыбающийся. Возраст выдавала только седина. Он не был похож на тех, кто вместе с ним вошел в дом. В нем не было следов унизительного подобострастия, покорности судьбе, униженности – той печати, что наложили на евреев века изгнаний, преследований и погромов.

Когда я вспоминаю то время,  у меня перед глазами два хозяина: один – бывший во времена Австро-Венгрии сонсядовицким вуйтом Томаш Малейко, у которого я снимал жилье и столовался; другой – сонсядовицкий фактор еврей Соломон, пригласивший меня в свой дом.

Пан Томаш в свои семьдесят лет выглядел крепким мужчиной – высокого роста, крупного телосложения, с волевым лицом. Он напоминал могучего быка, шедшего напролом по жизни. За бывшим вуйтом тянулся шлейф легенд, в которых он представал бабником и безжалостным сборщиком императорских налогов. Теперь он уже не рвался вперед, годы не те и власть не та… Сохранился только гонор. Его воля находила утешение лишь в семейном деспотизме.

Соломону предстояла борьба – тяжелая борьба за выживание. Его воля и ум должны были вновь понадобиться в будущем, им предстояло выдержать страшный экзамен. Сильное рукопожатие было для меня свидетельством его готовности к борьбе. Таких, как он, трудно сломать. Силу таким людям передают многие поколения соплеменников, выживших в борьбе за существование.

В конце зимы, во время первых выборов в Верховный Совет СССР на территории западных областей Украины и Белоруссии, мне представилась возможность сравнить отношение двух хозяев к новой власти.

Пан Томаш решил игнорировать выборы. К обеду все село проголосовало, остался только мой хозяин. О том, как я уломал Томаша проголосовать, и что произошло на избирательном участке, рассказано в другом очерке.

Соломон с женой и дочкой пришел не в числе первых, но и далеко не последним. Он вошел в зал с достоинством и без следов подобострастия или угодничества. Вся его фигура как бы говорила: вам нужно, чтобы я проголосовал – пожалуйста! Но мои мысли остаются при мне.

Старого польского вуйта и еврея Соломона объединяло, хотя и разное по форме, отношение к выборам: они оба не доверяли той стране, гражданами которой становились, совершив этот акт. Подтверждение их подозрений и недоверия не заставило себя ждать. Буквально на следующий день после выборов началась депортация тысяч поляков в Россию. Эшелоны с арестованными офицерами (не эти ли офицеры были безжалостно расстреляны под Катынью?), членами различных партий, активистами, проститутками и бродягами пошли на восток. Только из Сонсядовиц выслали около ста человек. Депортация не коснулась ни вуйта, ни Соломона. Надолго ли?

Но вернемся в дом Соломона.

Хозяин представил меня приехавшим как молодого еврея-офицера.

– Подумать только, в России еврей может быть офицером! – воскликнул он. – Это обнадеживает. В такую страну можно без страха уходить от нашего кошмара. Реб Зуся, – обратился Соломон к раввину, – какой совет вы даете евреям, убежавшим из ада?

Соломон уважительно замолчал, ожидая, что скажет раввин.

– Какие даю советы? Я дожил до глубоких седин и вижу, что евреи, как избранный народ, избраны для мучений. Так было до нас, еще большие цорес ждут нас впереди… Всегда несчастья гнали евреев с насиженных мест. Придется снова сниматься и бежать. Не только тем, кто вырвался оттуда, но и нам. Слава Б-­гу, мы с вами сидим пока под вашей, Соломон, новой крышей и мирно разговариваем. Это долго не продлится. Беда пришла и в наши дома. Ангел зла явился по наши души. Надо уходить – такой совет я даю евреям. Ждать прихода Мессии придется в других местах. Семья этого молодого еврея из Варшавы все бросила и бежала. Боюсь, как бы и нам не пришлось бросить все. Сарра, – обратился ребе к хозяйке дома, – подумайте, чем мы можем помочь бежавшим из Варшавы, можете ли вы их приютить на время?

– Мы с Саррой уже успели это обсудить, – ответил за жену Соломон. – Наш дом открыт для семьи из Варшавы. Думаю, что мне удастся убедить соседей не возражать против поселения еще одной еврейской семьи. Места у нас хватит. Но позвольте, ребе, сказать. Это не возражение, Б-же упаси. Я не достоин возражать моему раввину. И все же я смотрю на мир не так мрачно. Помню как вы, рассказывая о Бар-Кохбе, говорили, что есть и ангел добра. Согласен, сейчас не времена Бар-Кохбы. Да и его успехи лишь оттянули на год-два разрушение Храма и изгнание евреев. Но прошли века, и евреям есть что вспоминать, есть чем гордиться. Бежать должны беспомощные, старые и малые. Молодые должны сражаться, как наш первенец Моисей. Может быть, ему посчастливилось поразить из своей старой винтовки хоть одного вражеского солдата. Это уже маленький шаг к победе над злом. Мы живем среди тех, кто противостоит молоху, и вместе с ними должны сражаться. Молодой лейтенант, которого я пригласил, расскажет нам о жизни евреев в России и рассеет наши сомнения. А пока – к столу.

Хозяин попросил раввина занять место во главе стола. Меня хозяйка посадила рядом с собой. Справа сидели Розочка и гимназист.

Реб Зуся прочитал молитву. Ели молча. Над столом повисла тягостная тишина. Каждый думал о своем, а все вместе – о безрадостном настоящем и туманном, ничего хорошего не предвещавшем, будущем. Мои мысли были далеки от судьбы евреев. Я думал о сидевшей рядом со мной юной Розочке. Не ее ли имели в виду мои собеседники у Народного дома, обещая предложить мне «пьенькну нажечену»?

Обстановку попытался разрядить Соломон.

– С вашего позволения, ребе, я расскажу анекдот о тщедушном еврейском женихе. Розочка, прикрой пальчиками ушки. (Анекдот я долгие годы не вспоминал, но недавно наткнулся на него в «Циниках» Анатолия Мариенгофа.) Сват привел жениха к красотке ростом с Петра Великого, с грудями, что поздние тыквы, и задом, широким, как обеденный стол.

– Фи, Соломон, побойся Б-га, за столом дети! Время ли для анекдотов? Что подумает о нас гость из России?

– Саррочка, дорогая, грусть значительно больший грех, чем безобидный смешной анекдот. И гость наш не ребенок, наверно, слышал и не такое… Итак, привели жениха к невесте. С любопытством и страхом обвел он глазами великие телеса нареченной и шепотом спросил торжествующего свата: «И это все мне?..»

Соломон посмотрел на обедавших, в глазах его заиграли веселые искорки и тут же погасли. До него дошло то, что раньше его поняла жена: смеющееся несчастье нелепо, если не кощунственно. Ребе, улыбаясь в бороду, покачал головой. Молодой варшавянин громко рассмеялся. Смех показался неуместным, он это почувствовал сам, оборвал его и уткнулся в тарелку. Мне анекдот показался «с бородой».

После обеда слушали меня, и я, как мог, успокаивал моих собеседников. Я говорил правду. Они были приятно удивлены тем, что у нас преследуются публичные антисемитские выпады. Но я здесь нисколько не лакировал действительность. В те годы, во всяком случае в Харькове, так и было. (Увы, это время ушло. Неужели безвозвратно?) Особенно успокоило их то, что в Харькове есть еврейский театр и еврейские школы. То, что этим школам евреи предпочитают русские, я утаил.

Так прошел этот день в гостеприимном доме польского еврея Соломона. Потом служба завертела. Строили полигон, выезжали на учения, полк перебросили на румынскую границу освобождать Северную Буковину, там тоже были братья, нуждавшиеся в руке помощи. Следующим летом я уехал в Москву в Академию. Больше я семью сонсядовицкого фактора не видел.

Между тем Холокост на жестоких, безжалостных лапах подкрадывался к европейскому еврейству. Наши войска на несколько лет оставили Львовщину, евреи этих мест были обречены. Что стало со знакомым семейством, я не знаю. Хочется верить, что сила рукопожатия Соломона меня не обманула, и им удалось избежать печальной участи. Но в одном я уверен – корень этого еврейского рода уцелел. В Швейцарии оставался Иосиф – будущий врач, потомок Соломона.

 (Опубликовано в газете «Еврейское слово», №328)