АННА ИСАКОВА
ГИТЛ И КАМЕНЬ АНДРОМЕДЫ
М.: Книжники, 2021. — 640 с. 

В самом первом приближении новый роман русскоязычной израильтянки, уроженки послевоенной Литвы и репатриантки начала 1970‑х Анны Исаковой, журналистки и прозаика, пишущей на трех языках — русском, иврите, английском (это, кстати, уже вторая ее книга, изданная в России по‑русски: первым был вышедший во «Времени» в 2004‑м роман «Ах, эта черная луна!»), исторический: от времени описанных там событий нас отделяет почти половина столетия. Дистанция уже достаточно велика для художественного осмысления эпохи, и роман Исаковой — часть ведущейся в этом направлении работы.

Интересен он и тем, что в нем показан еврейский человек (точнее, еврейский человек с советским происхождением и прошлым), в том его историческом состоянии, каким оно сложилось к середине 1970‑х годов. В случае героини Исаковой, впрочем, это состояние вначале скорее историческое: героиня с самого начала признается нам и себе в том, что, будучи «иудейкой со всех сторон», совершенно при этом ею не была, поскольку привычно жила вне координат еврейской истории и культуры, не говоря уже о метафизике.

«Шел тысяча девятьсот семьдесят пятый год, а по еврейскому летосчислению был пять тысяч какой‑то. Какой? Этого я не знала тогда и не знаю теперь. Вычислить, конечно, несложно, но зачем?»

«Я как жила тогда в общемировом летоисчислении, так и сейчас живу, — говорит она, вспоминая пережитое, — хотя никакого генетического или духовного отношения к христианству не имею. Иудейка со всех сторон».

Нет, общемировое время никуда не исчезает. Но к нему добавляется еще одно, еврейское, — неважно, что у героини нет никакого расположения его высчитывать. Она начинает жить в этом времени и постепенно становится его частью.

История, которую рассказывает Исакова, — это история перемены судьбы: смены биографических матриц, жизненных сценариев, типов поведения. Но вместе с ними неминуемо меняется и сам человеческий тип, к которому принадлежит героиня.

В каком‑то смысле это роман воспитания. Совершенно независимо от того, что в Израиль героиня приехала уже взрослым, вполне сложившимся человеком, со своими привычками, представлениями, предрассудками, с приобретенной уже профессией и опытом работы (искусствовед, специалист по алтайским наскальным росписям, — казалось бы, это далеко от израильских сюжетов): с ее переездом на землю предков начинается воспитание новой личности. Рост ее навстречу еврейской памяти, не только личной, но и надличной тоже: полноправному вступлению в символическое наследство.

И даже помимо еврейской тематики: это роман о пластичности человека.

Решающую роль в этом воспитании играет насыщенное памятью израильское пространство, вся среда в целом. В каком‑то смысле это роман еще и психогеографический: о сложных отношениях с землей (и морем) Израиля, как с живым и своенравным существом, общению с которым, пониманию которого приходится учиться. Эти отношения далеки от идиллии и включают в себя взволнованность, заинтересованность, захваченность в той же мере, в какой отталкивание, неуют, тревогу. Не говоря уже о культурной среде, устроенной, как оказалось, иначе, чем все привычное: «…диссертации — что я считала вполне справедливым — они, эти местные, не полагали смыслом жизни. Если бы мне только удалось понять, в чем этот смысл для них состоит, все бы тут же и уладилось. Но понять этого я не могла. И чем лучше узнавала иврит, тем в большее недоумение впадала. Не давался мне местный менталитет, как они тут этот поиск невыразимого называли. Вроде как его вовсе и не было. Живут себе местные и живут, о завтрашнем дне не загадывают. Какой придет, с таким станут справляться. Поначалу меня такое отношение к миру и себе раздражало, потом понравилось».

Можно сказать, что это история успеха (не без того, конечно: у героини, в начале книги растерянной почти до отчаяния: «a душа во мне трепыхалась бесприютной птахой и жаждала к чему‑нибудь прилепиться. Не обязательно к человеку, можно и к виду, к идее, к назойливой мысли…», в конце концов все нужное получилось), — но это будет слишком поверхностно.

Интересно, что при «сживании» героини с Израилем, при ее вживании в него сработали силы, с рациональными соображениями не имеющие ничего общего.

«Все сходилось на том, что надо отсюда бежать и незамедлительно, но есть такие состояния, которые ни практическими, ни непрактическими душевными причинами не объяснишь. Только идеология тут ни при чем. Я хоть и считалась воинствующей сионисткой, никогда ею <…> не была. Я не к историческим камням возвращалась, а шла навстречу чему‑то, чего избежать нельзя было. Называйте это судьбой или блажью, как хотите, только я знала: мое место — здесь».

Есть ли у нас основания говорить о силах судьбы?

Александр Иличевский, автор одной из аннотаций к книге, совершенно точно, хотя и вскользь, заметил, что роман (при всей его легкости, спешу сказать!) мифологический («роман сразу затягивает вас в свою мифологему…»), соответственно — выходит за пределы истории и говорит о чем‑то более глубоком, чем она, и не вполне постижимом рационально.

Так и есть. То, что у романа это измерение есть и оно важно, автор дает понять уже самим названием, где упоминается персонаж из греческой мифологии. Кстати, а случайно ли это название устроено по типу заголовков книг о Гарри Поттере — одного из важнейших современных мифообразующих текстов — вроде «Гарри Поттер и философский камень»? Даже если это отсылка непроизвольная, то браво авторскому подсознанию, оно все продиктовало правильно. При всей своей реалистичности, подробной передаче фактуры израильской жизни, быта и нравов (но когда это миф противоречил реальности? он прекрасно с ней уживается и использует ее в своих целях) эта история именно мифологична: не в смысле присутствия в ней фантастического компонента, но того элемента, что в ней противостоят друг другу и определяют ход событий силы добра и зла.

Простейшие интернет‑разыскания показывают: несмотря на повествование от первого лица, автор если в чем и совпадает со своей героиней, то лишь в том, что она репатриировалась из Советского Союза в молодости, в первой половине 1970‑х, побывав перед тем в отказе. Для героини это прошло, кажется, несколько легче, по крайней мере, она легко об этом рассказывает: «Были мы оба кандидатами наук, из‑за чего советская власть никак не хотела с нами расстаться. В результате пришлось шуметь и скандалить. За такие фортели тогда могли выпустить из СССР, но могли и дать срок…». Автору, до репатриации — врачу в Литве, пришлось не только шуметь и скандалить, но и объявлять голодовки. Это почти все, что их объединяет, — и все же тут есть глубокая общность: сам тип опыта.

Детективная и любовная интриги, необходимые, чтобы удерживать читателя в напряжении (еще спойлер: автор прекрасно с этим справляется), не должны отвлекать наше внимание от того, что прежде всего это роман памяти. При всей неполноте его автобиографизма, при всей вымышленности, вплоть до известной фантастичности его интриги, он все‑таки напрашивается быть поставленным в небольшой, но насыщенный ряд романов, вышедших в последние годы буквально один за другим и посвященных восстановлению утраченной — частично или совсем — памяти о прошлом своей семьи: «Памяти памяти» Марии Степановой, «Кажется Эстер» Кати Петровской, «Ф.И.О.» Ольги Медведковой. Это книги куда более автобиографические (или относительно новый, активно осваиваемый в русскоязычной словесности модус повествования под названием «автофикшн»), чем «Гитл и камень Андромеды», и куда больше о фамильной памяти, чем роман Исаковой, который как будто о создании героиней себе настоящего и будущего, но у них явно общие линии тяготения. Почему‑то видится не случайным, что авторы всех этих книг — женщины, еврейки, по крайней мере отчасти (но как можно быть кем бы то ни было отчасти? разве человек не целен?), ищущие и понимания собственного родового прошлого, и эмоционального, чувственного воссоединения с ним как условия полноты и подлинности существования.

Книгу Анны Исаковой «Гитл и камень Андромеды» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»