«Лехаим» публикует фрагмент романа писательницы и переводчицы Хелены Янечек «Герда Таро: двойная экспозиция» — одной из новинок издательства «Книжники». В центре повествования — личность Герды Таро, антифашистки, первой женщины‑репортера, погибшей в охваченной гражданской войной Испании в 1937 году.

Пары, фотографии, совпадения № 2

А теперь посмотри на них на террасе кафе «Дом», на их диалог улыбками, на веселье, вызванное какой‑нибудь любезностью или глупостью — этим двоим достаточно пустяка. Ты понимаешь это с первого взгляда на фотографию, на свет, ровно лежащий на профиле Андре, солнце, вынудившее его расстегнуть куртку; весенний день, такой погожий, что Герда сняла свой жакет или, может, даже вышла с коротким рукавом, благо улица Вавен в двух шагах.

Они словно не замечают, что их фотографируют. Фотограф встал напротив, сфокусировал широкоугольный объектив и щелкнул их за секунду. Однако кое‑кто все же заметил: мужчина за столиком сзади отвлекся от газеты и, опустив ее, следит за парой, о чем свидетельствуют направление его взгляда и легкая улыбка на лице. По ту сторону сцены и времени, которое обгоняет фотография, человек из прошлого века наблюдает за ними, как и ты. Присмотревшись, ты отмечаешь, что его дружелюбная улыбка словно комментирует сияющие улыбки героев: «Аh ils sont beaux, les jeunes Ах, какие они красивые, эти молодые люди (фр.).
, когда им удается рассмешить девушку, в которую они влюблены…»

Но откуда ему знать? Ведь он видит только фотографа, оставившего на их столике свой, третий стакан с чем‑то белесым. Может, ему уже случалось наблюдать за этой полной жизни парой, и ему приятно, что кто‑то решил их увековечить. За их спинами официант весь в работе, ему нет дела до этой симфонии улыбок, зато его пиджак, сияющий белизной, которую подчеркивает игра складок на рукаве, — прекрасный центр кадра.

Официант, несомненно, их знает, как и всех завсегдатаев. Прежде всего Фридмана, который приобрел презентабельный вид благодаря мадемуазель Герде, всегда très chic Очень элегантна (фр.).
и приветливой со всеми. Но официант прославленного заведения отлично знает и тех гостей, которые не просиживают на террасе каждый божий день. Например, того мужчину с Монмартра, который иногда выкладывает за их столиком фотографии — портреты личностей куда более важных, чем эта пара, известная главным образом в «Доме», и снимки, которые тем, кто работает в искусстве, прямо говорят: у мсье Штайна талант ловить flair Здесь: атмосферу (фр.). Парижа.

В 1934 году Фред Штайн, тогда еще и года не проживший в столице, поймал в объектив сцену любви, ночную, зимнюю тайну, скрытую шапками и пальто двух влюбленных, чьи фигуры слились в одну тень, отпечатанную на снегу светом уличного фонаря.

Тем апрельским днем 1936‑го Фред Штайн заглянул в «Дом» выпить чего‑нибудь с друзьями. Париж больше для него не ночной театр чужбины, и любви больше не надо принимать вид безвестных фигур — двойной автопортрет в изгнании. Теперь она требует крупного плана и принадлежит тем, кто ее выставляет напоказ: Герде Похорилле и Андре Фридману, на террасе кафе, где их все знают.

Андре только начал называться Робертом Капой, Герда только получила свой первый пропуск для прессы.

Превратности судьбы, добрая фея, волшебный дар — история Фреда Штайна кажется сказкой со счастливым концом, и, может быть, он сам, подчеркивая роль «Лейки», рассказал ее в точности. Фотоаппарата, веры в себя, упорства и бесстрашия было недостаточно, чтобы пробиться среди хлынувших в Париж сотен фотографов. То же самое относится к Капе и Герде, хотя они и придумали свою сказку о миллионере, который решил стать фоторепортером. Они не собирались создавать шедевры, но знали, от чего зависит качество фотографии: они впитали эстетические идеи своего времени вместе с политическими и социальными воззрениями и понимали, что именно в области искусства революция уже произошла.

К тому же Париж сам воспитывал своих фотографов. Достаточно было зайти в кафе и встретить Картье‑Брессона или Андре Кертеса, с которыми у младшего Андре были прекрасные отношения.

Друг, который в тот день видит Андре и Герду настолько поглощенными друг другом, что ловит на лету, это тот, кто умеет передать в портрете свое вдохновение. Если бы Штайн сам не верил, что поймал момент истины на их лицах, снимок из кафе «Дом», возможно, застрял бы в чистилище для негативов, которые так и не станут изображениями, тогда как теперь и ты можешь разглядывать их на этой фотографии, будто времени, прошедшего с того мгновения, и не существовало.

Представь, как Фред и Лило отправляются в лабораторию проявлять пленки. Кое‑какие заказы, несколько фотографий, которые можно предложить в прессу, и портрет Андре и Герды. Фред рассматривает негатив под увеличительным стеклом и чует, что попал в яблочко: композиция сбалансированна, ни одна деталь не размыта. «Смотри сюда, — говорит он Лило, указывая на официанта, снятого в нужной точке. — А смотри, как этот господин улыбается… Вот они, чудеса “Лейки”: она схватывает даже то, что сам не успеваешь заметить… — И затем добавляет: — Лило, ты к моделям чувствительнее: как бы ты определила это лицо? Нахальное? Хулиганское?»

Они уже живут не на Монмартре, но проявочная по‑прежнему у них в тесной ванной. Света мало, места тоже, а ожидание изображений в лотках на раковине всегда волшебно.

Фред трогает Лило за руку, и она отвечает, что все так:

— Андре вышел такой, какой есть. Вот она, сила любви и фотографа, поймавшего ее на лету.

— Давай напечатаем прямо сейчас, и я отнесу ему снимок.

Лило, ожидая, когда фото можно будет достать, рассматривает ее внимательнее:

— А Герда?

— Что — Герда?

— Не очень хорошо вышла.

— На этой фотографии да, — отвечает Фред. — Но у меня уже столько снимков, где она прекрасна, остроумна, в общем, Герда…

— Именно.

Теперь Фред долго изучает снимок с этой безжалостной женской точки зрения. Прикрывающий волосы берет сползает на лоб, укорачивает его и подчеркивает сильно выступающий прямой нос. И эти щеки, как у хомячка. Глаза закрыты, тень от козырька создает эффект двойного подбородка — а ведь она так заботится о фигуре! Едва проснувшись, Герда начинала в их гостиной утреннюю гимнастику, на радость и мучение других жильцов.

— Она не очень будет довольна, — ворчит он.

Теперь Лило настаивает, чтобы он отнес фотографию. Она прекрасная, прекрасное воспоминание, прекрасный дружеский жест, который человек тщеславный, но вовсе не глупый без сомнения оценит.

И что же дальше?

А дальше Фред возвращается домой и рассказывает, что все прошло как и ожидалось. Герда сказала, что она тут уродина, Андре схватил конверт со стола в «Доме» («Эту, mein Schatz Сокровище мое (нем.).
, возьму я»). Но именно она благодарит его, когда Фред собирается уходить: «Дорогой Фред, ты так заботлив, как всегда».

Было это сказано искренне? Или она просто хотела дать понять своему возлюбленному, что его взяла, чтобы потом он забыл о снимке — жаль, если она вдруг исчезнет при следующем переезде?

— Неважно, — говорит Лило, — ты сделал то, что нужно. К тому же у Андре постоянно что‑то теряется. На добрую память снимок есть у нас.

Они встречаются на великом празднестве Quatorze Juillet Четырнадцатое июля, День взятия Бастилии, национальный праздник Франции (фр.). — Примеч. ред.
и внезапно вспоминают о портрете, все еще лежащем в ящике на отправку.

— Я оставлю конверт у консьержа, если вас не застану, заскочу на этой неделе, — обещает Фред.

Но проходит всего три дня, и наступает 18 июля: эйфория 14‑го сменяется шоком от известия, что в Испании — фашистский переворот. Фред выбегает из дома, находит друзей в кафе, взволнованных предстоящим отъездом, и с самыми искренними пожеланиями удачи наконец вручает им конверт. Они довольны своим портретом, они видят в нем хороший знак, но сами они, Андре и Герда, уже далеко оттуда.

Представь, сколько всего нужно сделать до отъезда в Гавр. Заплатить за гостиницу, получить подтверждение от американцев, послать телеграмму Джулии. Быстрое прощание с родственниками в Париже, последний бокал с друзьями. Объятия с Картье‑Брессоном, похожим, когда он склоняется к вспотевшему от волнения и алкоголя Капе, на пластилиновый макет бронзовой скульптуры Джакометти. Братские наставления Шиму («Mon vieux Дружище (фр.).
, за мной, и как можно скорее!»), первым получившему контракт с коммунистической газетой. Последняя ночь с дочерью Парижа, прощание с французскими поцелуйчиками на щеках, измеренная банкнотами любовь, их слишком много, c’est bien, chérie Хорошо, дорогая (фр.).
, развлекайся, пусть у тебя все будет хорошо.

И никаких цветов для Герды. Ни камешка на надгробие, охраняемое Гором, творением Альберто Джакометти по заказу партии. Пер‑Лашез не по пути, мертвые заботятся о себе сами, неохотно заученные в тринадцать лет еврейские молитвы чреваты разлитием желчи тому, кто soltero Холост (исп.).
и religión: no tiene Вероисповедание: нет (исп.). .

А вот фотографии Герды он берет с собой. Они в комнате, валяются среди беспорядка на письменном столе или в тумбочке. Снимки ждут уже два года: они побывали в Китае, вернулись невредимыми с республиканских фронтов, которые отступали все выше, на север, к границе, к поражению. Герда спит, Герда надевает чулки, Герда лежит без сил на испанском мильном камне. Герда выбирает ландыши на первомайском празднике, в его замшевой куртке, той самой, в которой он на снимке в кафе «Дом», еще почти новой.

Взял ли он только фото из гостиницы, среди которых и двойной портрет Фреда? Или же, понимая, что уезжает навсегда, захватил еще несколько снимков из студии, когда пришел отдать Чики последние пленки, неоплаченные счета, инструкции на время, пока с ним не будет связи? Инструкции состояли всего из нескольких фраз; фраз, подразумевавших, что его товарищ по плутовской рыбалке, друг, бежавший с ним из Будапешта в Берлин и из Берлина в Париж, позаботится о его делах, как он делал это всякий раз, когда Капа отправлялся в поездку.

Пока он бродит по единственному пространству, которым он владеет, где все отзывается на его имя (студия Роберта Капы, улица Фруадво, Париж XIV, телефон: Дантон 75–21), пока тянется время до отъезда в Гавр, возможно, у него в голове возникает классический вопрос: «Что я забыл?» Капа переадресует его Чики, но, вероятно, уже в другой форме: «Поищешь для меня ту нашу с Гердой фотографию?» И все, дальше только быстрый обмен прощальными словами («Береги себя». — «И ты тоже») и чувство облегчения, когда он садится в такси до вокзала: теперь‑то точно все необходимое сделано.

Вот она, обычная история, обычная сцена. Герда сидит за столиком с красивым молодым человеком, тот смеется, шутит, флиртует с ней. Как только он встает позвать официанта или куда‑нибудь уходит, появляется Банди и садится на только что освободившийся стул. Он улыбается, улыбается Герде, сказав нечто такое, что из уст парня из Будапешта звучит как шутка («Не могу оставить тебя одну даже на мгновение!»), но на самом деле говорит о всеобъемлющей любви к этой девушке, хотя ей и нравится шутить и флиртовать с другими. Девушка усмехается, и на фотографии ее улыбка выходит слегка неестественной, но на самом деле в этой девушке нет ничего неестественного и она по‑настоящему его ругает: «Прекрати, понятно?»

Банди тут же опускает глаза, ему снова шестнадцать, и Джулия его отчитывает, только тогда он делал это больше напоказ, а с Гердой он на самом деле обижается. Затем Фред сфотографировал стену с предвыборной пропагандой и наконец вернулся в «Дом», где Герда так и болтала с тем другим, а Банди, должно быть, ушел, поджав хвост.

Зрители второго акта те же: Фред фотографирует (но потом остерегается нести отпечаток друзьям), мужчина за столиком сзади больше не улыбается и, кажется, даже немного расстроен. Может быть, он тоже émigré Эмигрант (фр.).
и дословно понял ворчание Герды, или ему достаточно оказалось тона голоса и покачивания головой: «Mon dieu Боже мой (фр.).
, ну и характер! Ох уж эти современные девушки, ну подумать только…»

И наконец, ты размышляешь, меняет ли снимок из «мексиканского чемодана» все то, что представлялось тебе раньше, или только противоречит впечатлению от предыдущего снимка, где влюбленные улыбаются друг другу на фоне одного из самых легендарных кафе Парижа. Тут ты понимаешь, что чаще зритель фальсифицирует фотографию, а не субъекта: в случае снимка в кафе «Дом» доказательством служит последовательность обнаруженных негативов, показавшая, как Андре вмешался во флирт Герды. Эти clichés, как они называются по‑французски, рассказывают совсем другую историю, отличную от романтического клише, приложенного к знаменитому портрету пары, но такое видение рождается не с распространением фотографий, которого не мог предвидеть даже Беньямин. Может быть, оно зарождается, когда Капа привозит снимки в Нью‑Йорк, или даже в тот момент, когда Фред передает ему дар, которому суждено предать забвению все, что не попало в кадр: фото на память, как и сами воспоминания, нужны для того, чтобы забыть.

Забыть что? Что она не была в него влюблена с тем же пылом, который оба снимка уловили у него на лице? Что ссоры у них были в порядке вещей, потому что Герда не выносила его ревности к другим молодым людям, а она не переставала их привлекать? Что если бы Герда не погибла под танком, Андре, вероятно, стал бы очередным эпизодом в ее жизни, а она — его великой юношеской любовью, окрашенной в цвета любимой старой фотографии?

Капа не мог взглянуть на нее беспристрастно в течение того времени, которое со смертью Герды, похоже, ускорило бег песка в часах. Так что попробуй снова, теперь, когда ты можешь интерпретировать то, что две эти фотографии рассказывают вместе. Заметно, что Капа, хотя и сияет от радости, что занял место соперника, в то же время выглядит раскаявшимся, словно признает, что не должен вести себя так, будто Герда принадлежит ему. И становится ясно, почему в этот момент она не выглядит особенно счастливой и влюбленной. И все же она смеется над любой глупостью, которую сказал ей Андре, сначала смеется, а потом сердится.

Пары распадаются или остаются вместе по непостижимым причинам, может, отчасти и потому, что тот же самый мужчина, который так часто выводит из себя, все еще способен тебя рассмешить. И если бы этого было недостаточно — и потому, что со временем все может наскучить, и потому, что в последующие годы было мало поводов для смеха, — может, нужда или целесообразность взяли бы верх, заставляя их вместе противостоять тем временам, если бы Герда вернулась в Париж. Бежать вдвоем с чилийскими визами, начать все с нуля с помощью «Лайф», с размахом продолжить эксперимент с агентством и окрестить его «Магнум»…

Многие пары, образовавшиеся до, во время или вскоре после катастрофы, уничтожившей мир их юности (укрывшиеся в Югославии братья и родители Герды расстреляны; отец и старший брат Капы избежали этой участи, потому что умерли в Будапеште еще до войны), остались вместе на всю жизнь. Их объединяли память и забвение, которые они воплощали, видя подарок судьбы в любом близком человеке, существовавшем до этой бесконечной пустоты. Лило и Фред, Леонора и Чики, и, наконец, пара, вынуждающая автора этих строк перейти к первому лицу. Мои родители обручились в гетто и снова нашли друг друга после войны, любили друг друга, а иногда ненавидели, вместе радовались, поддерживали друг друга, пока смерть не разлучила их. Моя мать, обладавшая упрямым кокетством Герды, вполне могла быть ее кузиной. Мой отец, знатный балагур, как и Капа, — его младшим братом. И нет, мне не стоит труда представить себе Роберта Капу и Герду Таро на скамейке в Центральном парке: она велит ему поправить рубашку, он ворчит в ответ «mein General, jawohl» Так точно, мой генерал (нем.). , передразнивая ее неизгладимый акцент, она злится, что он опять паясничает и рисуется. Пока они препираются, мимо мчится мальчишка на скейтборде: в своих безразмерных футболке и шортах, развевающихся на ветру, он похож на гигантскую летучую мышь яркого неонового окраса. Он проносится прямо перед носом у двух стариков, так что они на мгновение замолкают.

— Вот бы его сфотографировать.

— Ach! Кто знает, где он уже…

Роман Хелены Янечек «Герда Таро: двойная экспозиция» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»