В 1917 году дела наши стали так плохи, что в Варшаве уже нельзя было оставаться. Мы постоянно голодали. Была эпидемия тифа. Мой брат Исроэл-Ешуа получил работу в просветительской организации. Но жалованья ему самому едва хватало. Теперь он стал «немцем», перестал носить ортодоксальную одежду, надел котелок и короткую куртку. Мой Б-гобоязненный отец был разъярен.

Сам же отец получил работу от Радзиминского ребе, став редактором его религиозных сочинений. Но раввин не любил много платить.

Единственной нашей надеждой был город Билгорай, где раввином был отец моей матери. Но Билгорай оккупировали австрийцы, и, хотя Австрия и Германия были союзниками, почта ходила нерегулярно. Даже в мирное время наша родня в Билгорае не любила писать. Мама боялась, что дедушка умер.

Было известно, что в местечках, оккупированных австрийцами, не так голодно, как на территории под властью немцев, и десятки тысяч людей ждали перед австрийским консульством в Варшаве, пытаясь получить визу. Очередь была длиннее квартала, члены семьи подменивали друг друга, чтобы не потерять место. Мы ждали долго. Иногда стоял я, иногда мама, иногда мой брат Исроэл-Ешуа. Наконец, в июле 1917 года мы получили визы. Мама, мой брат Мойше и я должны были поехать в Билгорай, отец — присоединиться позже. Что касается Исроэла-Ешуа, у него были другие планы. Он ухаживал за варшавской девушкой и часто оставался в ее семье на несколько дней. Он начал печатать статьи и рассказы в еврейской прессе столицы. Билгорай, местечко в глуши, окруженное лесом, было не для него.

Теперь наши дела шли хорошо. Я распрощался с друзьями и готовился уехать, но мои башмаки были в плохом состоянии, и я пошел к сапожнику во дворе, чтобы подбить подметки.

День был ясный, но на лестнице, ведущей в подвал, было темно, в коридоре сыро и грязно. Я вошел в комнату, загроможденную тряпками и обувью. Потолок был скошен, оконце маленькое, грязные рамы залатаны фанерой. Я подумал, что у нас дома достаточно плохо, но крайней мере, хватало места для мебели и книг. Здесь же стояли две кровати, покрытые грязными одеялами. На одной среди собственных нечистот лежал новорожденный, сморщенный, лысый, беззубый, похожий на миниатюрного старичка. Мать возилась у плиты, которая дымила, а молодой рыжебородый человек с впалыми щеками и высоким лбом, желтым, как куски кожи вокруг, работал на табуретке сапожника.

Ожидая, пока он подобьет мне подметки, я кашлял от пыли и вони, вспоминал слова брата о тех, кто изнуряет себя в то время, когда лентяи лезут вперед. Меня охватила мысль о несправедливости мира, о юношах, уходящих на войну, чтобы умереть или стать калеками, о людях, которые постоянно трудятся, но не могут заработать на кусок хлеба, на рубашку, на колыбель для ребенка. Я понимал, что сапожник не сможет бороться без конца. Рано или поздно его свалят тиф либо чахотка. А как может вырасти ребенок среди пыли, дыма и вони?

Когда башмаки были починены, и я снова вышел на солнечный свет, то почувствовал себя виноватым. Почему я отправляюсь в чудесное путешествие, когда сапожник погребен в своем подвале? И сейчас есть люди в таком положении, в этом зло нашего общества. Хотя я был всего лишь мальчик, я сочувствовал русским революционерам. Впрочем, я жалел царя, которого заставили рубить лес.

Мой брат Ешуа сопровождал нас на дрожках до Данцигского вокзала (тогда он назывался «Висленский»). Он купил нам билеты, и мы пошли на перрон ожидать поезд. Казалось странным оставить все знакомые места и друзей. Но очень скоро огромный паровоз, кашляя и свистя, оказался наготове. Внутри него пылал огонь, с внушающих почтение колес капало масло. Пассажиров было мало, мы оказались в пустом вагоне. Германо-австрийская граница была в четырех часах езды, у Ивангорода, или Деблина, как его потом называли.

С пронзительным свистком поезд тронулся. Мой брат Ешуа на перроне становился все меньше и меньше. Я трепетал, видя, как мир ускользает прочь, — деревья, дома, телеги, целые улицы, вращаясь, плывут назад, словно земля — огромная карусель. Здания вибрируют, из-под земли поднимаются трубы в колпаках из дыма. Башни Соболя, знаменитой православной церкви, возвышались надо всем, кресты золотом горели на солнце. Стаи голубей, то черных, то золотых, плыли над вращающимся городом. Я мчался над миром, подобно царю или великому чародею, уже не страшась ни солдат, ни полицейских, ни мальчиков-гоев, ни разбойников. 

Когда мы переехали мост, я заметил крошечные трамваи на другом мосту и людей, похожих на кузнечиков, наверное. Такими казались гигантам посланные Моисеем соглядатаи. Под нами по Висле шел пароход, в летнем небе были облака, похожие на зверей, корабли и холмы. Поезд свистел без конца. Мама вынула из мешка пирожки и бутылку молока.

— Скажи благословение!

Я ел пирожки, пил молоко и забыл о войне, голоде и болезнях. Я был в раю на колесах. Если бы только это длилось вечность!

Я видел теперь районы и предместья Варшавы, о которых не подозревал даже мой друг Борух-Довид. Я поразился, увидев трамвай. Если трамваи ходят так далеко, я мог бы сам сюда доехать. Но теперь уже поздно. Мы проехали кладбище, которое казалось столицей памятников. Я, наверное, упал бы в обморок от страха, если бы пришел сюда ночью или даже днем. Но что бояться мертвых, когда ты едешь в поезде!

Внезапно я увидел безлицее существо с распростертыми руками, подобное призраку.

— Что это? — спросил я.

— Пугало, чтобы отгонять птиц. 

Мой брат Мойше хотел знать, живое ли оно.

— Нет, дурачок, — я видел, что оно не живое.

Тем не менее, мне казалось, что оно смеется. Посреди поля оно стояло как идол, птицы кружили над ним и кричали.

Темнело. Появился проводник, проверил наши билеты, обменялся несколькими словами с мамой. Он оглядел нас, пораженный нашим обликом. Видимо, евреи до сих пор удивляли его, хотя поколения его предков жили рядом с евреями.

В Варшаве все голодали, но мир, сквозь который мы ехали, был зеленым и прекрасным. Мама указала мне на хлеб, ячмень, овес, картофель, яблоневые сады, сливовые сады, — плоды еще не созрели. Крестьяне косили траву, женщины и девушки, сидя на корточках среди борозд, пололи. Мама объяснила, что корни сорняков губят урожай.

В сумерках все стало еще прекраснее, цветы виднелись отчетливее, все было зеленым, сочным, ароматным, светилось в свете заката. Я вспомнил стих Пятикнижия: «Запах сына моего подобен полю, благословенному Господом».

Мне казалось, что эти поля, пастбища и болота должны походить на Землю Израиля. Поблизости пасут овец Сыны Иакова. Перед снопом Иосифа преклонились другие снопы. Вскоре прибудут исмаэлиты, ведя верблюдов, ослов и мулов, нагруженных миндалем, гвоздикой, инжиром и финиками. За деревом виднелась равнина Мамре. Б-г спросил Аврама:

— Почему смеется Сара? Есть ли что невозможное для Г-спода? Я вернусь к тебе, и у Сары будет сын…

Внезапно я увидел что-то и спросил маму, что это.

— Ветряная мельница.

Но прежде, чем мы смогли хорошенько разглядеть ее, она исчезла, словно по волшебству. Затем появилась снова позади нас, крылья вертелись, меля муку…

Мы увидели реку, но мама сказала, что это не Висла. Там были коровы — красные, черные, пестрые. Они паслись. Мы видели овец.

Мир казался раскрытым Пятикнижием. Вышли луна и одиннадцать звезд, преклоняясь перед Иосифом, будущим правителем Египта. Наступил вечер, мы прибыли на освещенный вокзал Иван-города.

Мы оказались на границе, возле шоссе, и мама сказала:

— Мы в Австрии.

Вокзал был полон солдат, не таких высоких, неестественно прямых и надменных, как немцы. У многих были бороды, и они походили на евреев. Носили они ботинки и обмотки. Шум напомнил мне второй день праздника в радзиминской молельне, когда мужчины, пока их жены готовили праздничный обед, говорили, курили и жестикулировали.

Я почувствовал себя дома.

— Давай сыграем в шахматы, — сказал я брату.

Мы не знали, сколько будем здесь стоять.

Как только мы достали шахматы и уселись играть, нас окружили солдаты и будущие офицеры. Солдаты-евреи спрашивали нас:

— Откуда вы?

— Из Варшавы.

— А куда вы едете?

— В Билгорай. Дедушка там раввином.

Бородатый солдат сказал, что он был в Билгорае и знает тамошнего раввина.

Один солдат стоял рядом со мной и показывал, как ходить, другой помогал Мойше. Под конец играли солдаты, мы только переставляли фигуры. Мама смотрела на нас с гордостью и тревогой. Солдаты были галицийскими евреями, которые, вероятно, в субботу надевали меховые шапки и шерстяные куртки. Их идиш был как-то благозвучнее варшавского. Один солдат дал брату подержать саблю и примерить фуражку.

Я не помню, как мы провели ту ночь, но на следующий день мы поехали в другом полупустом вагоне до Рейовика.

В Рейовике был лагерь для русских военнопленных. Я видел безоружных русских. Нечесаные, в изношенных мундирах, они копали под надзором австрийца-часового. В складе продовольствия для лагеря было полно австрийцев и русских. Склад содержал еврей с подстриженной бородкой.

Русские пытались говорить по-немецки, и это звучало, как испорченный идиш. Но некоторые евреи среди них действительно говорили на идише.

Русские пленные строили новую дорогу от Рейовика до Звердзинека и продолжали работать на следующий день, когда мы уехали. Пока царь Николай рубил лес, казаки учили идиш! Возможно, Мессия уже в пути!

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 33)