Позвонил телефон, я ответил и услышал шепот, заикание, кашель. Через некоторое время мужской голос сказал:

— Вы, вероятнее всего, забыли, что обещали мне дать автограф на моих книгах, я хочу сказать, на ваших. Мы встречались в Филадельфии, вы дали мне свой адрес и номер телефона. Ваш адрес не изменился, а телефон вы поменяли, у вас теперь секретный номер. Мне дала его ваша секретарша, но пришлось обещать ей, что я вас не очень задержу.

Он попытался напомнить мою речь в Филадельфии, и я понял, что это было десять лет назад. Он спросил:

— Вы скрываетесь? Сегодня можно найти только ваш адрес в адресной книге. Я делаю то же самое по-своему. Избегаю людей.

— Почему? — спросил я.

— Объяснять слишком долго, а я обещал не надоедать вам чересчур.

Мы договорились встретиться. Он предполагал прийти ко мне поздно вечером. Был декабрь, улицы Нью-Йорка завалило снегом. По богатому идиомами идишу собеседника я понял, что это один из польских эмигрантов, бежавших в Соединенные Штаты после войны. Те, кто прибыл в Америку раньше, пересыпают свой идиш английскими словами.

Я стоял у окна и глядел на Бродвей. Улица внизу была белой, небо — тронуто фиолетовым. Радиатор тихо бурлил и напевал мелодию, вспоминая нашу изразцовую печку на Крохмальной улице. По опыту я знал, что мои посетители приходят раньше обусловленного времени. В любую секунду я ожидал звонка в дверь, но прошло полчаса, а гость не появился. Я искал в краснеющем небе звезды, зная заранее, что в нью-йоркских небесах не найду ни одной. И тут я услышал какое-то царапанье в дверь. Пошел открывать и увидел тележку, доверху набитую книгами, а за ней — маленького человека. В эту холодную пору на моем госте был потертый дождевик, рубашка с распахнутым воротом, а на голове — вязаная шапочка. Он спросил:

— У вас нет дверного звонка?

— Вот кнопка звонка, — сказал я.

— Что? Я полуслепой. Все утрачивается с годами. Умираем не сразу, а по плану, постепенно.

— Откуда у вас столько моих книг? Ну, входите.

— Я не хочу наследить на ковре. Я оставлю тележку снаружи. Надеюсь, ее не украдут.

— Это неважно. Входите.

Я помог ему втолкнуть тележку в коридор.

— Я и не знал, что произвел столько книг, — сказал я и прибавил: — Я в самом деле написал за жизнь столько?

— Здесь не только ваши. Здесь есть книги о вас, разные журналы, газеты, а также и переводы.

Через некоторое время мы вошли в гостиную, и я сказал:

— На улице зима, а вы одеты по-летнему. Вам не холодно?

— Холодно? Нет. Мой отец, да почиет он в мире, говаривал: «Никто не носит маску на носу. И нос не мерзнет. Бедняк весь сделан из того же материала, что идет на нос».

Он улыбнулся, и я увидел, что зубов у него нет. Предложил ему сесть. Он посмотрел на меня взглядом человека бездомного, вроде нищих и бродяг, которых видишь на Боуэри и в ночлежках. Но в тонком лице и в глазах виднелось благородство.

— Где вы держите все эти книги? — спросил я. — В своей квартире?

Он пожал плечами.

— У меня нет квартиры, — сказал он. — В нашем местечке в Польше были ешиботники, которые каждый день обедали в другом доме. Я каждую ночь сплю в другом месте. У меня есть шурин, муж покойной сестры, и я сплю у него два раза в неделю. У меня есть друг, фермер, и я, если приходится, сплю там. Я жил в доме в Вильямсбурге, но дом снесли. Когда я лежал в больнице, воры растащили все, кроме книг. Мой фермер держит их в подвале. Я получил от немцев репарационные деньги. После того, что произошло с моей семьей и моим народом, я не хочу нигде оседать.

— Что вы делали до войны? — спросил я.

Гость подумал немного и засмеялся.

— Я делал то, что вы советовали в одной статье — пробирался ползком, проползал, просачивался. Я в Польше читал ваши труды. Вы как-то написали, что человек по своей натуре ничего не может делать напрямик. Всегда приходится маневрировать между силами подлости и безумия.

Во время Первой мировой войны я был еще мальчиком, но моя мать и сестра занимались контрабандой — таскали из Галиции мясо и возвращались с табаком и другими товарами. Без этого мы бы померли с голоду. Когда они попадались, их жестоко избивали. В семье было пять детей, старая бабушка-калека и мой отец, который мог только изучать Мишну и читать Псалмы и Зоар. Я спрашивал его, почему нас постигли все эти кары, и он отвечал то же, что и вы. В изгнании нельзя жить нормально.

Нужно прокрадываться среди тех, у кого есть власть и оружие. Как только человек получает власть, он становится негодяем, говорил отец. Тот, у кого есть нож — закалывает, у кого ружье — стреляет, а у кого перо — пишет законы, которые всегда на стороне воров и убийц. Когда я стал старше и начал читать светские книги, я убедился, что сказанное отцом о евреях относится ко всему роду человеческому. И даже к животным. Волк пожирает овцу, лев убивает зебру.

Позже в нашем местечке появились коммунисты, которые говорили, что товарищи Ленин и Сталин принесли справедливость, но скоро стало ясно, что они ведут себя подобно прочим властителям любого века. Сегодня жертва, завтра тиран. Я читал про Дарвина и Мальтуса. Таков был закон жизни, и я решил, что отец прав. Когда Польша стала независимой, контрабанда прекратилась, но, как всегда, правом была сила. Я не учился никакому ремеслу, и даже если бы выучился на сапожника или портного, у меня не было никакого желания сидеть десять часов в день, пришивая пуговицы или подбивая подметки. И, конечно, мне не хотелось жениться и создавать новые жертвы для новых убийц. Два моих младших брата стали коммунистами и кончили жизнь в сталинских тюрьмах или на северныз рудниках. Третий брат поехал в Израиль и погиб от арабской пули. Отца, мать и сестру убили нацисты. Да, я стал контрабандистом, и моя контрабанда — я сам. Мое тело — контрабанда. Мой приезд в Америку в 1949 году был, можно сказать триумфом контрабанды. Шансов выжить и приехать в Америку было меньше самого малого. Если вы спросите, чем я занимался, я отвечу: я еврейский поэт. Откуда вам знать, поэт я или нет? Если редактору нужно заполнить дыру в журнале, и он напечатает ваши стихи, — вы поэт. Если этого не случится, вы просто графоман. Мне с редакторами всегда не везло, — стало быть, я отношусь ко вторым.

— Можно спросить, зачем вам автографы? — спросил я.

— У каждого своя маленькая мания. Если бы Джек Потрошитель воскрес, люди кинулись бы брать у него автографы, особенно женщины. Мне это дано, тщеславие — мой двойник, и я веду с ним борьбу. Он хочет есть, но я его придерживаю. Хочет славы, я его позорю. Это мое второе эго. Я делаю все, чтобы подавить его. Он хочет на завтрак свежую булочку, а я даю черствый хлеб. Любит крепкий кофе, а я заставляю пить теплую воду из крана. Он до сих пор мечтает о женщинах, но остается девственником. Десять раз в день я ему говорю: «Убирайся прочь, ты нужен мне как дырка в голове, ты притворяешься другом, но ты худший мой враг». Только назло я заставляю его читать старые газеты, которые подбираю на полу в подземке. Слава Б-гу, я, по крайней мере, настолько силен, чтобы устроить ему несчастную жизнь.

— Вы верите в Б-га?

— Да, верю. Ученые говорят, что двадцать миллиардов лет назад взорвалась космическая бомба и создала все миры. Недели не проходит, чтобы они не открывали новые части атома и новые функции. Но все равно утверждают, что это случайность. Создали нового идола и назвали его эволюцией. Приписали эволюции больше чудес, чем можно найти во всех житиях святых всех религий. Это полезно для хищников. Если Б-га нет, и нет ни плана, ни цели, можно с чистой совестью бить, обманывать и убивать.

— Кто ваш Б-г? — спросил я. — Небесный волк?

— Да, космический волк, диктатор всех диктаторов. Это все Его дело: голодные волки, испуганные овцы, борьба за существование, рак, сердечные приступы, безумие. Он создал всех — Гитлера, Сталина, Хмельницкого и Петлюру. Говорили, что каждый день Он создает новых ангелов. Они Ему льстят, поют Ему оды, а потом их уничтожают, — в точности как большевики.

Он замолчал, и я надписал книги для взрослых, для детей, журналы.

—   Где вы все это достали? — спросил я.

— Я их купил, не украл, — сказал он. — Когда удается скопить несколько долларов, я покупаю книги, не только ваши; большей частью, научные.

— Но вы не верите в науку, — сказал я.

— Не верю в космологию и социологию.

— Если хотите, оставьте мне какие-нибудь ваши рукописи, — сказал я. — Я бы прочел ваши стихи.

Гость заколебался.

— Зачем? Это необязательно.

— Я чувствую, что у вас есть талант, — сказал я. — Кто знает, может быть, вы — великий поэт?

— Нет, нет, ни в какой мере. Человек должен быть чем-то, и я балуюсь стишками. Впрочем, спасибо на добром слове. Кому сейчас нужны стихи? Даже поэтам не нужны.

— Но кое-кому нужны.

— Нет.

Гость протянул мне руку, а другой начал толкать тележку. Я проводил его до дверей. Снова предложил дать мне его произведения, я бы охотно прочел, и он сказал:

— Очень вам благодарен. Что может сделать поэзия? Ничего. Среди нацистов было много поэтов. Днем они вытаскивали наших детей из колыбелек и сжигали их, а ночью писали стихи. Уверяю вас, одно другому не противоречит, нисколько не противоречит. Доброй ночи!

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 32)