«Скромный поэт»

Хаим Бернштейн (1880–1942) родился в городе Шуя Владимирской губернии. Его отец, уроженец Могилева, зарегистрированный часовых дел мастером, работал фотографом, за что позднее, в 1900‑х годах, вместе с женой был выслан обратно в черту оседлости.

По окончании приходской школы Бернштейн поступил в местную гимназию, однако начал «бредить литературой и писательством», «презрел <…> гимназические [footnote text=’Автобиография Янтарева 1922 года // РГАЛИ. Ф. 1714 (Е. Л. Янтарев). Ед. хр. 2. Л. 4.’]науки[/footnote]» и был исключен из 5‑го класса. В 18 лет он уехал из Шуи и несколько лет путешествовал по [footnote text=’Энциклопедический словарь Товарищества «Братья А. и И. Гранат и Кº» (изд. 7, т. 11, с. 737), видимо со слов самого Янтарева, пишет, что тот «странствовал» в качестве фармацевта. Однако это маловероятно — экзамен на звание фармацевта (или даже аптекарского ученика) был весьма трудоемким, и вряд ли не окончивший гимназию еврейский юноша вне черты оседлости мог его сдать (благодарю за это уточнение владимирского краеведа Г. Г. Мозгову).’]России [/footnote], то возвращаясь домой, то вновь уезжая. По‑видимому, во время этих странствий он и принял крещение. Крещена была и его младшая сестра Генеся (Глафира), вышедшая замуж за Дмитрия Бальмонта — брата поэта.

Начав печататься, Хаим Бернштейн «обрусил» имя, перевел фамилию и стал Ефимом Янтаревым. Его первые публикации появлялись по преимуществу в провинциальной прессе, их география повторяет маршруты его странствий: Омск, Нижний Новгород, Ветлуга. В 1906 году Янтарев перебрался в Москву и, примкнув к «литературной школе символистов “первого [footnote text=’Автобиография. Л. 5.’]призыва[/footnote]”», сблизился с В. Ф. Ходасевичем, Б. К. Зайцевым и другими литераторами из круга издательства «Гриф». В 1910‑м он издал сборник с незамысловатым названием «Стихи», состоявший из 43 стихотворений и «сентиментальной поэмы» в октавах «Сон в снегу» — вариации на сюжет «Станционного смотрителя» («О Пушкин, хоть и скромный я поэт, / Но все ж тебе последовать решился»). Рецензенты книжку высмеяли. Н. В. Туркин уверял, что вся любовная лирика Янтарева сводится к песенке «Дайте ножик, дайте вилку, / Я зарежу мою [footnote text=’Голос Москвы. 1910. 29 января (подпись: Гранитов).’]милку[/footnote]…». Н. С. Гумилев счел, что эти стихи «напоминают мокрые сумерки, увиденные сквозь непротертое стекло, или липкую белесую паутину за разорванными обоями, там, в тараканьем [footnote text=’Аполлон. 1910. № 6 (март). Цит. по: Гумилев Н. С. Сочинения: В 3 т. М., 1991. Т. 3. С. 53.’]углу[/footnote]». Впрочем, Янтарев в долгу не остался, разгромив в печати книгу стихов Гумилева [footnote text=’Столичная молва. 1910. 24 мая.’]«Жемчуга»[/footnote].

«Еврейских» материалов в наследии Янтарева‑литератора немного. Разве что в 1907 году, сотрудничая в журнале «Перевал», он поместил там рецензию на повесть Ш. Аша «Городок» (№ 8–9) и откликнулся на «Записки губернатора» С. Д. Урусова (№ 11), сделав акцент на их «еврейской» составляющей. Впрочем, для ближнего круга факт еврейства Янтарева, по‑видимому, был значим. По крайней мере, его знакомый Александр Журин в 1913 году включил в свой сборник посвященное ему рондо «Поэту Израиля», где вывел фирменную «мрачность» Янтарева‑поэта из его происхождения: «Слова печали тяжкой обличали / В тебе твой древний, безутешный [footnote text=’Цит. по: Тименчик Р. Д. Ангелы. Люди. Вещи. В ореоле стихов и друзей. М., 2016. С. 778.’]род[/footnote]».

Со второй половины 1900‑х годов Янтарев становится профессиональным газетчиком и работает (вначале корректором, затем журналистом) в московской прессе. Пик его журналистской карьеры — служба в 1914 году редактором «Московской газеты».

Октябрьскую революцию Янтарев не принял. В 1920–1930‑х годах он работал ночным редактором в разных газетах. Замредактора одной из них вспоминал впоследствии: «Он приходил поздно и не желал делать ни малейшего напряжения, чтобы улучшить и ускорить верстку. “Раз газета советская, — говорил он, — значит, неизбежно она будет иметь вид советский, т. е. похабный вид. Исправлять ее все равно невозможно, поэтому нечего волноваться, нечего по‑пустому затрачивать [footnote text=’Валентинов Н. Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М., 1991. С. 334.’]энергию[/footnote]”». В 1935 году Янтарев был арестован и осужден за «измену родине» на 10 лет лишения свободы. Он проходил по делу З. Л. Михайлова (Шофмана), бывшего меньшевика, работавшего секретарем московского корреспондента американского информационного агентства «International News [footnote text=’Некоторые детали дела см.: Лубянка. Сталин и ВЧК‑ГПУ‑ОГПУ‑НКВД: январь 1922 — декабрь 1936. М., 2003. С. 686–687.’]Service[/footnote]». Срок Янтарев отбывал в Ухтпечлаге, там и умер.

Из поэтов в санитары, из санитаров в пациенты

В 1929 году некий гэпэушник, смешивая выкрестов то ли с анабаптистами, то ли со старообрядцами‑беспоповцами, вписывал в досье на Дмитрия Фридберга (1883–1961): «Из евреев‑перекрещенцев. По агентурным данным, крестным отцом его был известный черносотенец [footnote text=’См.: Турченко С. Помойный праздник самокритики // Труд. 2002. 28 февраля.’]Шульгин[/footnote]». С Шульгиным Фридберг едва ли вообще был знаком, это непонятно откуда взявшийся слух, а вот насчет «перекрещенцев» — правда. Впрочем, первым в семье православие принял еще отец Фридберга, служащий Московской железной дороги.

Гимназиста Фридберга Ф. Сологуб, находивший в нем «недюжинный поэтический [footnote text=’Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты: В 2 кн. М., 1991. Кн. 1. С. 539.’]талант[/footnote]», привел на собрание кружка к И. Коневскому, а тот рекомендовал его стихи В. Я. Брюсову. Первые годы XX века — пик внимания символистов к творчеству Фридберга, его стихи цитировались в письмах А. А. Блока, их высоко оценивал [footnote text=’См.: Андрей Белый и Александр Блок. Переписка: 1903–1919. М., 2001 (ук.).’]А. Белый[/footnote]. При этом сам Фридберг уничижительно отзывался о «современной литературе» — о Д. С. Мережковском, З. Н. Гиппиус, том же Сологубе, выделяя лишь Брюсова.

Постепенно литературные интересы Фридберга вытесняются общественно‑политическими. В 1902 году он поступил в Институт братьев милосердия, работал санитаром в лепрозории, потом на русско‑японском фронте. Сблизился с революционерами, дважды подвергался арестам, около года провел в тюрьме и психиатрической лечебнице. Сменил поэзию на журналистику. В 1908‑м Фридберг женился на эсерке А. А. Эскиной, в том же году осужденной на каторгу. Через пять лет он приедет к ней в ссылку в Читу и несколько лет проживет в Забайкалье.

После революции Фридберг работал в «Ленинградской правде», потом вышел на пенсию. Его стихи советских лет, в том числе обращенные к расстрелянной в 1938 году жене, не опубликованы.

«Бойкий публицист с комической внешностью»

Почти забытого журналиста и переводчика Бориса Бурдеса (1861–1911) вернул в историю русско‑еврейской литературы Владимир Хазан в своих превосходных комментариях и приложениях к воспоминаниям Осипа [footnote text=’Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать…: Из мемуарного и эпистолярного наследия: В 2 т. Иерусалим, 2011.’]Дымова[/footnote]. В свое время Бурдес, приехавший в Петербург из Вильно, был заметной фигурой в мире столичной журналистики, несколько лет писал передовые статьи по вопросам иностранной политики в «Биржевых ведомостях», был европейским корреспондентом газеты. Ему принадлежат переводы книги И. Канта «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизика» (СПб., 1904) и упомянутой выше повести Шолома Аша «Городок» (СПб., 1907). «Бойкий, остроумный публицист с комической внешностью и с оригинальными взглядами на текущие [footnote text=’Ясинский И. И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний: В 2 т. М., 2010. Т. 1. С. 512.’]события[/footnote]», Бурдес запомнился многим мемуаристам своим невысоким ростом, «тоненьким [footnote text=’Трубников П. <П. Пильский>. Лица, речи, ночи // Сегодня. 1931. 18 декабря. Цит. по: Дымов О. Указ. изд. Т. 2. С. 77.’]голосом[/footnote]», «густой короткой коричневой бородкой, как бы собранной из “одолженных” и склеенных кусочков», «скривленным набок [footnote text=’Дымов О. Указ. соч. Т. 1. С. 312.’]ртом[/footnote]» и т. п.

В 1880–1890‑х годах он сотрудничал с петербургским охран­ным отделением, что во многом предопределило его репутацию. Но надлом в личности Бурдеса, лежавшая на нем «печать трагического испуга, глубокой внутренней [footnote text=’Там же.’]растерянности[/footnote]» связаны не столько с этим, сколько с его самоощущением еврея‑выкреста. Дымов описывает его как «паяца и мученика одновременно», «странного, интересного и гротескного человека» с «обгоревшей, изломанной душой», с «сердцем, которое не стучало, как у других людей, но [footnote text=’Там же. С. 381.’]дрожало[/footnote]». Другой современник свидетельствует: «На цепочке его часов красовался брелок с портретом сиониста Герцля, а за жилеткой усмотрели у него однажды крестик. В углу в его квартире висела икона, а в письменном столе находился пожелтевший еврейский молитвенник и молитвенное [footnote text=’Кауфман А. Е. За кулисами печати (Отрывки воспоминаний старого журналиста) // Исторический вестник. 1913. № 7. С. 119.’]покрывало[/footnote]». Каждую осень на Рош а‑Шана и Йом Кипур Бурдес уезжал в Амстердам молиться в синагоге: «В петербургской синагоге появиться он не мог, все ведь знали, кто он, и Бурдес боялся скандала <…> А остаться без синагоги, без молитвы, без Кол нидрей — этого он просто не мог себе [footnote text=’Дымов О. Указ. соч. Т. 1. С. 384.’]позволить[/footnote]».

Почти сразу после его смерти вышли два романа, где действуют герои, списанные с Бурдеса: «Томление духа» Дымова и «Мэри» Аша. Увы, приятели покойного журналиста нарисовали на него злые шаржи, о чем с укором писали рецензенты.

«Остроумнейший causeur в молодости»

Александр Смирнов (1883–1962), строго говоря, выкрестом не был. Потому что не был евреем — по документам. Его отцом считался А. Д. Смирнов, товарищ обер‑прокурора Сената. На самом деле А. А. Смирнов был внебрачным сыном известного финансиста, директора Петербургского учетного и ссудного банка А. И. Зака и, соответственно, приходился троюродным братом известному историку литературы С. А. Венгерову, чья мать была двоюродной сестрой Зака (и родной сестрой его жены — Зак был женат на кузине). История происхождения Смирнова была известна не только родственникам — по свидетельству смирновской аспирантки Н. Г. Елиной, в ленинградских филологических кругах об этом «все [footnote text=’См.: Тименчик Р. Д. Повороты темы // Лехаим. 2006. № 7. С. 66.’]знали[/footnote]». В. С. Баевский передает колоритный рассказ К. В. Чистова: «Гина не брали в аспирантуру (фронтовик, капитан запаса, член партии, окончил с отличием). С трудом пробился к секретарю обкома Кузнецову. <…> Получил разрешение поступать в аспирантуру, но только <…> не к руководителю‑еврею (Жирмунского Кузнецов отверг). “Вот, к А. А. Смирнову”. М. М. Гин рассказал об этом Евгеньеву‑Максимову. Тот долго хохотал: “Абрашка [footnote text=’Баевский В. C. Вниманье дружбы возлюбя. (Дорогому К. В. Чистову к 85‑летию) // Антропологический форум. 2005. № 2. С. 393.’]Зак[/footnote]!”»

Единственная поэтическая публикация Смирнова — шесть стихотворений, эксплуатирующих общесимволистские темы и мотивы, — появилась в альманахе книгоиздательства «Гриф» (М., 1905). Из этой подборки выделяется стихотворение «Принц Иуда» («В моих жилах течет кровь библейских Пророков, / В моих жилах течет кровь библейских Царей») — знание реального происхождения автора позволяет увидеть в тексте не стилизацию, а автобиографизм и даже исповедальность.

Увлечения Смирнова менялись стремительно. После знакомства в 1903 году с Мережковскими он «отдался религиозно‑философским и эстетически‑философским [footnote text=’Автобиография Смирнова 1913 года // РО ИРЛИ РАН. Ф. 377. Оп. 7. Ед. хр. 3301. Л. 2об.’]проблемам[/footnote]». Затем этот круг сменился кругом М. А. Кузмина, а религиозно‑философские теории — разнообразием эротических практик. В 1905 году Смирнов уезжает в Париж, где проводит три года. Литературно‑журнальная деятельность занимает его все меньше, уступая место филологическим штудиям.

В 1913 году Смирнов начал преподавать в Петербургском университете, где проработал (с перерывами) 45 лет. Его положение в советский период внешне представляется вполне благополучным — профессор, доктор наук, кавалер нескольких орденов. Его миновали все идеологические кампании, а объем им сделанного и широта его интересов поражают: крупнейший отечественный кельтолог и медиевист, автор нескольких монографий, в том числе о Шекспире, он переводил, редактировал и исследовал сочинения едва ли не всех значительных европейских писателей от Средневековья до XX века. Однако знавшая его еще по Парижу 1900‑х годов Л. В. Шапорина записывает в конце 1940‑х в своем дневнике: «Какой был остроумнейший causeur в молодости А. А. Смирнов <…> А теперь перепуганный, заваленный работой, боящийся слово произнести». И в другом месте: «Тогда, тридцать пять лет тому назад, мы ждали, что Ал. Ал. будет вторым Веселовским. Ему, конечно, очень помешала [footnote text=’Шапорина Л. В. Дневник: В 2 т. М., 2012. Т. 2.’]революция[/footnote]».