Дорогой друг, повинуясь давнишней склонности делиться с тобой досужими размышлениями и наблюдениями, пишу очередное письмо в надежде и от тебя получить что‑нибудь забавное.

Не устаю дивиться множеству поучительных сведений, извлекаемых нами из белого шума массмедиа посредством глаз и ушей, — но преимущественно все же ушей. Ведь и пушкинский пророк аккурат через уши впитывал основную информацию об окружающей действительности. Суди сам: хоть серафим коснулся и ушей, и глаз поэта, и вещие зеницы отверзлись (словно, если мне не изменяет память, у испуганной орлицы), далее роль зрения в постижении мира не раскрывается. Совсем иначе обстоит дело с ушами. Их, как известно, наполнил шум и звон, после чего стоит двоеточие, и Александр Сергеевич разъясняет нам происхождение этих звуков, уточняет, откуда они явились. А вот, оказывается, откуда: от содроганья неба, от полета горних ангелов, от передвижения в пучине морской всякой живности и даже — подумать только — от прозябания дольней лозы. Видно, громко прозябала.

Вот и мне в уши чего только не залетает, и что со всем этим делать — ума не приложу. Но ищу забавные неожиданности и совпадения. Как‑то услышал, что кровожадный маньяк Жиль де Рец по кличке Синяя Борода — он, если помнишь, складировал в своем замке тела предварительно зарезанных многочисленных жен — был сподвижником самой Жанны д’Арк и храбро сражался с англичанами бок о бок с Орлеанской девой. А в какой‑то исторической передаче прозвучало, что королева Виктория и принц Альберт сочетались браком 10 февраля 1840 года — ровно за 100 лет до моего рождения, день в день. К чему бы такое? Вот и я не знаю. В компании родившихся 10 февраля кого только нет. Борис Пастернак и Сергей Пенкин, Владимир Зельдин и Бертольт Брехт, Александр Володин и Георгий Вайнер, Мстислав Келдыш и Федор Васильев… Или вот еще: некую Дору Каплан допрашивал жандармский полковник Новицкий по делу о покушении на киевского генерал‑губернатора Сухомлинова. И тут же мысль — а нет ли тут какой ослышки, может, не Дора она, а Фанни? И появляется занятие у старика, есть чем заполнить время между обедом и ужином. И на свет выползает история — трогательная, трагическая, нелепая история любви.

* * *

Слякотным февральским днем в глухом местечке Волынской губернии в многодетной семье реб Хаима Ройтблата, меламеда здешнего хедера, родилась девчушка. Назвали младенца Фейгой, что значит «птичка». Через 12 лет и один день в местечке, как и положено, отметили бат мицву Фейги, и стала она по всем правилам взрослой девушкой. А вскорости, как бывает со всеми девушками, Фейга влюбилась без памяти в красивого парня Якова Шмидмана. Дело обычное, и все бы хорошо, да на беду Яков этот оказался то ли бандитом, то ли революционером‑анархистом, а скорее всего, и тем и другим: грабежом швейных мастерских в округе он промышлял как Яшка Шмидман, а для борьбы за народное счастье взял кликуху Виктор Гарский. Одним из эпизодов этой борьбы должно было стать убийство киевского, подольского и волынского генерал‑губернатора Владимира Александровича Сухомлинова.

И вот принялся Шмидман‑Гарский в гостинице «Купеческая», что на Подоле, налаживать бомбу для совершения благородного революционного кровопролития. А рядом с ним стояла верная подруга Фейга, которая, как и положено революционерке, к тому времени тоже обзавелась подпольной кличкой Дора Каплан. Сапером Яшка оказался никудышным (это вам не белошвеек грабить), бомба разорвалась, да так хитро, что Гарский почти не пострадал и быстренько смылся, бросив израненную и контуженную Дору, которую и задержала полиция.

Царское правительство и суд, известные своей беспримерной жестокостью и несправедливостью, заменили 16‑летней девушке смертную казнь на пожизненную каторгу, и Дора, почти ослепшая и оглохшая, с осколками в руке и ноге, страдающая ревматизмом и дикими головными болями, отправилась в Акатуйскую каторжную тюрьму. Там, кстати, о ней трогательно заботились другие каторжанки и худо‑бедно лечили тюремные лекари, а Фейга‑Фанни‑Дора вспоминала своего Якова‑Виктора и, под руководством новой подруги Марии Спиридоновой, меняла революционную окраску с анархической на эсеровскую (где хрен, где редька — на твое усмотрение).

Но вот грянула Февральская революция, и Фанни Каплан, полный инвалид 27 лет, вышла на волю. А дальше начинается чертовщина.

Она бросается искать… правильно, Яшу, ненаглядного своего Гарского, — и находит. Так, по крайней мере, она рассказала на допросе Якобу Петерсу, еще одному пламенному рэволюционеру. Чтобы не оскорбить тонкое обоняние возлюбленного каторжным зловонием, она меняет пуховую шаль, подарок подруги‑каторжанки, на кусок французского мыла. Не помогло: наутро Яша дал ей от ворот поворот. На кой черт ему, к тому времени продовольственному комиссару и приятелю другого Якова — самого Свердлова, — эта потрепанная жизнью слепая баба.

Придя в себя после унижения, Фанни едет в Москву и живет там — ты не поверишь — в доходном доме на Большой Садовой, где через несколько лет поселятся Воланд сотоварищи. Правда, недолго: летом 1917 года она отправляется в Евпаторию, в санаторий для политкаторжан, который успело открыть Временное правительство. Там, на свое счастье, она знакомится с Дмитрием Ульяновым — а счастье заключалось в том, что Дмитрий Ильич посочувствовал мученице царского режима, похлопотал за нее перед известным окулистом Леонардом Леопольдовичем Гиршманом, профессором глазной клиники Харьковского университета, и тот благополучно прооперировал Фанни. Теперь она могла худо‑бедно видеть! (А значит, стрелять в брата своего благодетеля, спросишь ты?.. А я отвечу вопросом на вопрос, как это принято у нас, соплеменников Фейги: а стреляла ли Фанни? Да и были ли эти выстрелы у завода Михельсона?.. Но это — совсем другая история, причем вовсе не история любви.)

30 августа 1918 года, сразу после предполагаемого покушения, ее схватили. «Я исполнила свой долг с доблестью и помру с доблестью», — сказала она на допросе. И добавила, что сделала это по собственной воле, поскольку считала разгон Учредительного собрания преступлением, а Ленина — предателем революции и идеи социализма.

Расстреляли Фанни‑Дору через три дня по устному приказу Свердлова, тезки и кента ее ненаглядного. Как водится, под рев автомобильного мотора. Единственная казнь на территории Кремля, кстати. Тело затолкали в бочку, которую облили бензином и сожгли в Александровском саду у кремлевской стены.

Действующие лица

Фанни Хаимовна Каплан — жертва.

Павел Дмитриевич Мальков, комендант Кремля — палач.

Янкель Хаимович Юровский, эксперт по казням — советник (кто бы еще смоляную бочку придумал).

Ефим Алексеевич Придворов, он же Демьян Бедный, поэт — заинтересованный зритель.

А через пару недель в кабинет Якова Михайловича Свердлова наведался Яков‑Виктор Шмидман‑Гарский, и друзья побеседовали. Вышел оттуда Гарский б‑а‑а‑льшим начальником.

Вот, в сущности, и вся история любви.

Что можно добавить? Владимир Ильич делом Каплан не интересовался, а вот Надежду Константиновну, по свидетельству одной ее конфидентки, смерть Фанни так огорчила, что она даже всплакнула. А 5 сентября, через шесть дней после покушения одного пламенного борца на другого, не менее пламенного, и через два дня после казни Фанни‑Фейги‑Доры началась кровавая баня, получившая у историков название «красный террор». В книге «Красный террор в России. 1918–1923» Сергей Мельгунов рассказывал:

Не только Петербург и Москва ответили за покушение на Ленина сотнями убийств. Эта волна прокатилась по всей Советской России — и по большим и малым городам, и по местечкам и селам. Редко сообщались в большевицкой печати сведения об этих убийствах, но все же мы найдем упоминания и об этих провинциальных расстрелах, иногда с определенным указанием: расстрелян за покушение на Ленина. Возьмем хотя бы некоторые из них. «Преступное покушение на жизнь нашего идейного вождя, тов. Ленина, — сообщает нижегородская ЧК, — побуждает отказаться от сентиментальности и твердой рукой провести диктатуру пролетариата»… Комиссией «расстрелян 41 человек из вражеского лагеря». И дальше шел список, в котором фигурируют офицеры, священники, чиновники, лесничий, редактор газеты, стражник и пр. и пр. В этот день в Нижнем на всякий случай взято до 700 заложников. «Рабоче‑крестьянский нижегородский лист» пояснял это: «На каждое убийство коммуниста или на покушение на убийство мы будем отвечать расстрелом заложников буржуазии, ибо кровь наших товарищей, убитых и раненых, требует отомщения».

Но какая же история любви не рождает поэтических строк? Вот и эта вдохновила не кого‑нибудь, а самого Константина Дмитриевича Бальмонта на несколько странное для него произведение:

Люба мне буква «Ка»,
Вокруг нее сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.

И да запомнят все, в ком есть
Любовь к родимой, честь во взгляде,
Отмстили попранную честь
Борцы Коверда и Конради.

Чтобы не понуждать тебя к поискам малоизвестных имен, сообщаю: Леонид Каннегисер, молодой поэт, поклонник Керенского и друг Есенина, утром того же 30 августа убил Моисея Урицкого и был расстрелян через месяц после Фанни; Борис Коверда прикончил в Варшаве Петра Войкова, большевистской расправы избежал и, отсидев десять лет в польской тюрьме, благополучно дожил до глубокой старости в США; Морис Конради, белый офицер и георгиевский кавалер, ухлопал Вацлава Воровского в Лозанне и сдался полиции — суд его оправдал.

А теперь догадайся, когда эта самая Дора‑Фейга‑Фанни родилась? Правильно, 10 февраля 1890 года, то бишь аккурат через полвека после свадьбы Виктории и Альберта и за полвека до рождения твоего, смею верить, друга, который без устали пишет и пишет тебе что ни попадя. Ну что взять с человека!