Прошлое наизнанку

Яков Блюмкин: портрет и рама

Вл. Алабай 31 мая 2018
Поделиться

В конце 1950-х годов мне случалось встречаться с Петром Ивановичем Чагиным, возглавлявшим в то время Комиссию по литературному наследию Переца Маркиша. Мне было тогда двадцать лет, и я, скорей всего, ничего не слышал о Якове Блюмкине – во всяком случае, в связи с Чагиным. Это уже потом, после смерти Петра Ивановича, я узнал, каково было значение этого человека в Баку в начале 1920-х, что его связывало с загадочной историей «бакинских комиссаров», узнал о его приятельских отношениях с Сергеем Есениным. Это ему, Чагину, были посвящены «Персидские мотивы», а головное стихотворение цикла открывалось вначале строчкой «Чагане ты моя, Чагане»… Есенин, как видно, любил пошутить – да и Чагин тоже. В ответ на просьбу поэта отвезти его в Персию Чагин взял машину и долгие часы, в веселейшем настроении, возил знаменитого гостя по горам и долам вокруг Баку. Вернувшись в город, сказал: «Вот мы, Сергей, и побывали в Персии!» В результате появился цикл «персидских» стихов.

Не чужим человеком Чагин был и для Блюмкина, наезжавшего в Баку – поближе к той же Персии, куда Блюмкин действительно попал по заданию московских архитекторов «мировой революции».

Нынче я горько сожалею о том, что полвека назад ничего такого не знал о Петре Ивановиче Чагине и не допытывался у него обо всех этих интереснейших вещах. Впрочем, далеко не факт, что Чагин удовлетворил бы мое любопытство и дал бы сколько-нибудь вразумительные ответы на возможные вопросы…

Первым из них был бы такой: «Что представлял собою Яков Блюмкин?»

Как его только не называют! И «супертеррорист», и «ультрадиверсант», и даже «еврейский Скорцени». Он сегодня в моде – о нем пишут статьи и книжки, полные выдумок, он появился на экране в фильме, рассчитанном на простофиль и любителей «клубнички». Чем больше о нем говорят и пишут, тем более размытым становится образ этого незаурядного человека, Якова Блюмкина.

Проверенных, документальных сведений о нем сохранилось немного. Едва ли он сам умышленно искажал и путал факты своей короткой, но чрезвычайно насыщенной биографии; скорее, его «богемность» протестовала против костлявой точности документа. Как это ни поразительно, по-видимому, он видел в себе прежде всего творческую личность, поэта имажинистской школы. Надо полагать, ореол чекиста делал свое дело: немногие стихотворцы набирались смелости открыто ругать его стихи. Как бы то ни было, «Манифест имажинистов» – один из шести его вариантов – подписан, вместе с Сергеем Есениным и Анатолием Мариенгофом, также и Яковом Блюмкиным. Принимали ли его всерьез в пестрых поэтических кругах той безумной и кровавой поры? Вряд ли… Револьвер Блюмкина перевешивал прочие аргументы, а «слава» убийцы фон Мирбаха затмевала его иные – впрочем, также сомнительные – поступки. Не следует обольщаться его отвагой и находчивостью – он служил неправому делу, и никакие обстоятельства, никакие удивительные черты характера не высветляют его вины.

Блюмкин вошел в историю именно покушением на германского посла графа Вильгельма фон Мирбаха в июле 1918 года. В то время он разделял идеологию левых эсеров, унаследовавших от революционных ниспровергателей-семидесятников их патологическое влечение к террору. Роль личности в истории, по мнению левых эсеров, чрезвычайно ответственна, и физическое уничтожение ключевых политических фигур ведет к дестабилизации общества и к изменению хода исторических событий. Надо заметить, этот взгляд на вещи и этот подход немногим отличается от варварской практики сегодняшних террористических группировок… Убийство посла Мирбаха играло особую роль: драматическая гибель высокопоставленного дипломата призвана была сорвать выполнение условий Брестского мира между Россией и Германией – позорного и неприемлемого, с точки зрения эсеров.

Выбор пал на начальника охраны эсеровского ЦК – находчивого и решительного Блюмкина, к тому же прекрасно подготовленного физически. Задача была не из легких: немцы подозревали об опасности, и посольство тщательно охранялось. Главному исполнителю ассистировал достаточно случайный человек – фотограф ЧК эсер Николай Андреев. Воспользовавшись фальшивыми документами, террористы проникли в здание посольства и добились встречи с послом. Сам ход теракта многократно описан – и всякий раз по-новому. Согласно одной версии, стрелял и метал бомбу Блюмкин, согласно второй – Блюмкин стрелял и промахнулся, а взрывал Андреев. Готовясь к теракту, Блюмкин написал своего рода предсмертную записку, озаглавленную им «Письмо к товарищу»:

Черносотенцы-антисемиты с начала войны обвиняют евреев в германофильстве, и сейчас возлагают на евреев ответственность за большевистскую политику и за сепаратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против предательства России и союзников большевиками в Брест-Литовске представляет особое значение. Я, как еврей, как социалист, беру на себя совершение акта, являющегося этим протестом.

Нет никаких оснований подвергать сомнению искренность этого обращения.

Современные исследователи склонны осмеивать Блюмкина и, по мере сил, дегероизировать его: он и трус, и болтун, и фигляр, и немецкая пуля, когда он уходил после теракта, угодила ему в задницу; такое ранение, по всей видимости, должно развеселить читающую публику и выставить террориста в смешном свете. В действительности же Блюмкин был отменным стрелком и вряд ли промахнулся бы, стреляя в посла с трех метров, а ранен он был в ногу, что не помешало ему перемахнуть через высокую ограду посольства и скрыться от преследования вместе с Андреевым. Якову Блюмкину, ушедшему после покушения в подполье и бежавшему на Украину, в то время было двадцать лет отроду.

Впрочем, и здесь имеются разночтения. По одним данным, Блюмкин родился в 1900 году в Одессе, на Молдаванке, по другим – в местечке Сосница, близ Чернигова, в 1898 году. Первая версия представляется более достоверной: известно, что Яков Блюмкин начал свое традиционное еврейское обучение в одесском хедере, а расстрелян был большевиками в 1929 году, не дожив трех месяцев до своего тридцатилетия.

Так или иначе, он появился на свет в многодетной семье, и его отец, нищий еврей Герш Блюмкин, умер вскоре после рождения Симхи-Янкеля. Семья осталась без средств к существованию и нищенствовала. Малолетний Янкель подрабатывал где и как придется: в трамвайном депо, учеником электрика, разнорабочим в театре, на консервной фабрике. Знание идиша, русского и иврита помогало ему выжить в одесской многонациональной круговерти. Он писал стихи по-русски и публиковал их в газетах «Одесский листок» и «Гудок», в журнале «Колосья». Одесса насквозь была пропитана антимонархическими, революционными настроениями, и Яков Блюмкин сблизился с радикально настроенными эсерами. Впрочем, это не препятствовало его национальным устремлениям – он участвовал в рейдах отрядов еврейской самообороны, к руководству которыми непосредственное отношение имел знаменитый налетчик Мишка Япончик, увековеченный Исааком Бабелем в «Одесских рассказах» под именем Беня Крик.

1917–1918 годы в Одессе были настоящим хаосом. Февральская революция и последующий захват власти большевиками породили опасные смерчи на юге России: пестрые власти сменяли друг друга на местах, ситуацию контролировали, как сейчас бы выразились, «полевые командиры»: красные и белые, анархисты, атаманы и просто бандиты. Боевые соединения действовали под разными флагами и под разными лозунгами.

Революционные карьеры делаются быстро. «Революция избирает себе молодых любовников», – эта крылатая фраза Льва Троцкого в полной мере относится к Блюмкину. Весной 1918 года Яков Блюмкин уже назначен на должность начальника штаба Третьей Украинской советской «одесской» армии, насчитывавшей от силы четыре тысячи штыков. Эта «армия» должна была противостоять наступающим румынским и австро-венгерским войскам – и была смята. Остатки армии были перегруппированы, поддержаны пополнением и отправлены в район Донбасса. В новом формировании восемнадцатилетний Блюмкин получает должность комиссара Военного совета армии.

В конце апреля – за два месяца до покушения на Мирбаха – Блюмкин появляется в Москве и занимает ответственные посты в партии левых эсеров. План покушения принадлежал лично Блюмкину, он докладывал его лидеру партии Марии Спиридоновой за сорок восемь часов до теракта и был принят к исполнению. Оперативная подготовка заняла в конечном счете двадцать четыре часа. Такой прыти позавидовали бы, пожалуй, и сегодняшние «борцы за всемирную справедливость».

После совершения теракта и бегства из посольства раненый Блюмкин укрывается в отряде Дмитрия Попова – левого эсера, командовавшего отрядом особого назначения ЧК. Затем события набирают скорость и сменяют друг друга, рассыпаясь и складываясь в новые комбинации, подобно цветным стеклышкам в калейдоскопе. Эсеровские боевики арестовывают Дзержинского, явившегося арестовать террористов Блюмкина и Андреева. Вместе с Дзержинским схвачен чекист Лацис и большевистский председатель Моссовета Смидович. Эсеры захватывают Центральный телеграф и рассылают депеши, дезавуирующие указания Ленина как «вредные» и противоречащие приказам «правящей в настоящее время партии левых социал-революционеров». На рассвете 7 июля большевики переходят в атаку и начинают обстреливать из артиллерийских орудий особняк, в котором разместился штаб Попова и руководители партии левых эсеров. К тому времени раненый Блюмкин уже переправлен в больницу и к нему приставлена большевистская охрана, которая должна арестовать его и доставить на Лубянку, как только он сможет подняться с койки. Блюмкин мастерски обманывает бдительность охранников, совершает побег из палаты и исчезает, «ложится на дно». Путь его лежит на Украину, где он планирует теракт против гетмана Скоропадского, сорвавшийся из-за неисправности взрывных устройств. Тем временем «мятеж» левых эсеров утоплен в крови большевиками, одним махом избавившимися и от конкурентов во власти. Триста эсеров убито, шестьсот – включая состав ЦК – арестовано. Дмитрий Попов спасся бегством, пробился к вольнолюбивому Нестору Махно и возглавил один из его боевых отрядов.

Ленин, кажется, остался доволен всем случившимся. После разгрома эсеров его власть укрепилась, убийц графа Мирбаха он приказал «искать, очень тщательно искать, но не найти». Вполне прагматичный Ульянов, по-видимому, не желал лишиться такого ценного человека, как Блюмкин. И «крыша» была предоставлена ему ведомством Дзержинского, счастливо спасшегося из эсеровского плена. Исходя из этого можно предположить, что украинская эпопея Блюмкина насквозь просвечивалась фонарями ЧК.

Но и уцелевшие киевские левые эсеры были, как говорится, начеку: они заподозрили своего молодого однопартийца в измене и дважды организовывали покушение на его жизнь. Из первой переделки Блюмкин вышел без царапины: почуяв неладное, он бросился бежать, и восемь пуль, выпущенные ему вслед, прошли мимо. Спустя неделю он снова подвергся нападению: двое боевиков стреляли в него, когда он сидел за столиком кафе на Крещатике. В тяжелом состоянии он был доставлен в больницу, но и там невозможно было укрыться от партийного приговора: в окно палаты бросили бомбу, которая, однако, не причинила больным серьезного ущерба. Справедливо опасаясь за свою жизнь, Блюмкин исчез из больницы и вновь скрылся в глубоком подполье.

Время между уходом на нелегальное положение и возвращением в Москву в марте 1920 года Блюмкин не тратил даром. Оставаясь приверженцем индивидуального террора, он разрабатывал планы покушений на адмирала Колчака, а потом и на Деникина, – впрочем, оба они остались неосуществленными: по каким-то таинственным причинам Москва не дала окончательное «добро» на эти теракты.

Колеся по Украине, Блюмкин приобретает известность как организатор партизанских отрядов в белогвардейском тылу. В конце 1919-го, за полгода до своего двадцатилетия, он командует бригадой 27-й дивизии на Южном фронте, затем получает назначение на должность начальника штаба этой бригады.

Наконец боевая подготовка перспективного молодого человека закончена, его оперативные возможности проверены и получили высокую оценку. Блюмкин отозван в Москву и зачислен слушателем восточного отделения Академии Генерального штаба. Это означало для него переход на игровое поле внешней или, как тогда говорили, закордонной разведки, руководимой давним одесским знакомцем Якова, сыном сапожника с Молдаванки Меиром Трилиссером. Активная полевая разведка – как раз то занятие, которое как нельзя лучше подходило беспокойному, склонному к опасным авантюрам Якову Блюмкину. Помимо изучения военных и политических дисциплин, слушатели отделения Востока зубрили иностранные языки. Способный к языкам Блюмкин успешно осваивает фарси, штудирует китайский, а также без понуканий совершенствуется в немецком, открытом ему благодаря родному идишу. Загадочный Восток влечет отныне прошедшего огни и воды Якова Блюмкина, жаждущего новых приключений и успехов.

Живя в столице и не испытывая недостатка в деньгах, Блюмкин укрепляет связи с молодыми поэтами. Приятельские отношения с Маяковским, Есениным, Шершеневичем вряд ли носили оперативный характер, связанный с ведомством на Лубянке: Блюмкину, несомненно, импонировало знакомство с литературными знаменитостями, которым к тому же он мог оказывать своего рода покровительство – выдирать из лап ЧК, охотившейся за буйными и неуправляемыми вольнодумцами.

Летом 1920 года Блюмкин исчезает из Академии на четыре месяца. За это время он совершает невозможное: устраивает переворот в самопровозглашенной «Гилянской советской республике» на севере Ирана, свергает ее лидера Кучук-хана и приводит к власти безоговорочно послушного большевикам Эхсануллу. В военных структурах «нового государственного образования» Блюмкин занимает должность комиссара Гилянской Красной армии и ведет кровопролитные бои с войсками шаха Ирана, не без оснований видевшего в гилянской интриге направляющую руку Москвы. А Блюмкин, на практике закрепивший знание персидского языка, вступает в только что образованную с его помощью иранскую компартию и делегируется Ираном на Первый съезд угнетенных народов Востока в Баку.

Выполнив все свои задачи, в ореоле славы, Блюмкин возвращается в Москву и мирно продолжает обучение в Академии Генштаба. Именно к этому периоду относятся его первые серьезные контакты с Троцким, обратившим пристальное внимание на одаренного молодого человека. Спустя десятилетие преданность авантюрным революционным идеям Троцкого приведет Блюмкина к расстрельной стенке.

Между тем секретные приказы из Центра то и дело срывают Блюмкина с учебы, забрасывают в близкие и далекие края – туда, где не утихают бои и продолжается кровопролитие. То он в Крыму чинит расправу над остатками разбитой армии Врангеля, а заодно и форсировавшими Сиваш махновцами, то в должности комбрига подавляет восстание крестьян в Нижнем Поволжье, а потом появляется на Тамбовщине, преследуя отряды атамана Антонова. Осенью 1921 года комбриг-61 Яков Блюмкин вступает в боестолкновения с войсками барона Унгерна.

Окончив Академию и овладев, помимо прочих, основами турецкого, арабского и монгольского языков, Блюмкин занимает официальный пост личного секретаря Троцкого. Террор, война, разведка – а теперь и политика в чистом виде.

Впрочем, Блюмкин умел совмещать самые разнообразные занятия: разведка осталась, а краткосрочные поездки в Китай и на Памир, в Тибет и Монголию, на Цейлон и в Афганистан Яков чередовал с сочинением стихов и веселыми пирушками с приятелями-литераторами по возвращении в Москву. Он охотно читал свои стихи на публике, в литературных кафе. Его имя мелькало среди имен других стихотворцев. И между прочим, сомнительная слава графомана за ним не утвердилась. Кому-то даже пришло в голову приписать ему предсмертные стихи Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья, милый мой, ты у меня в груди…»

Могу засвидетельствовать, что передвижение по горным азиатским тропам, пешком и верхом, далеко не развлекательная прогулка. Гибель ждет там неопытного путника на каждом шагу – в пропасти, в ледяной расщелине, в бешеной темной реке, волочащей по дну пушечные ядра камней. Блюмкин, отдалившись от опального Троцкого, с головой ушел в разведывательную работу и раскинул сеть нелегалов по всему Востоку – от Турции до Китая. Особый интерес представляла для Иностранного отдела ОГПУ, по-прежнему руководимого Меиром Трилиссером, британская Индия. Блюмкин планировал создать мощную резидентуру в Бомбее, куда следовало забросить агентов через подмандатную Палестину: в борьбе с англичанами стоило использовать просоветски настроенных палестинских евреев, а не склонных к сотрудничеству с Лондоном арабов. Но первостепенным делом – делом сердца – неугомонный Блюмкин считал для себя поиски Шамбалы с ее бездонным запасом научных знаний, которые он намеревался использовать во благо «мировой революции». Впрочем, быть может, его увлекал не столько размытый научный результат, сколько захватывающий поиск.

Шамбалу искали многие: и большевики, и нацисты, и англичане с китайцами; никто как будто не нашел. В Москве заинтересовались Шамбалой в начале 1920-х годов, задача «найти и доложить» была возложена на руководителя спецотдела ЧК Глеба Бокия, разработчиком «теории Шамбалы» выступал парапсихолог Александр Барченко, исполнителем был назначен Блюмкин. ЧК, как это ни странно, была далеко не чужда мистическим веяниям: к «шамбалинскому» проекту был причастен и Дзержинский, и Трилиссер, и нарком Чичерин. Ведомственная склока, однако, спутала карты, и подготовленная уже экспедиция на Тибет была отменена. Это вовсе не означало, что Блюмкин отказался от своей мечты найти Шамбалу. Играя роль то дервиша-исмаилита, то бродячего ламы он, отправившись в путь с Памира, присоединился к экспедиции художника Николая Рериха, также искавшего подходы к Шамбале. Рерих отзывался о Блюмкине весьма уважительно, он так его и называл – «молодой лама». Приведу отрывок из романа Давида Маркиша «Стать Лютовым», написанного на документальной основе, – о заключительном этапе этой экспедиции:

Фрагмент картины Н. Рериха «Весть Шамбалы», на которой изображен «лама» Блюмкин.

Переход затянулся, на ночлег встали в совершенной тьме. Ветер налетал порывами, как из мехов, и нес с собою ленты сухих острых снежинок. Выбрав среди скал местечко потише, люди уложили своих животных и легли сами, поджав колени к подбородкам.

– Пришли, – сказал проводник Дордже и сдвинул шапку с бровей на затылок. – Отсюда начинается спуск на Шамбалу. – И указал рукой.

Рерих и Молодой лама долго, молча глядели в провал, указанный им проводником. В темноте невозможно было определить глубину пропасти, открывавшейся за перевалом. Дно пропасти, по словам Дордже, заросло горным лесом, там текла река, повторяя изгибы широкой долины.

– Огоньки, как будто, мигают… – глухо сказал Рерих. – А?

Блюмкин промолчал, и Рерих обернулся за подтверждением к Дордже. Но проводник исчез <…>

– Подождем до утра, – сказал Блюмкин и бережно погладил Рериха по плечу. – Ничего не поделаешь…

Утром обнаружилось, что проводник исчез и из лагеря. Никто не видел, как он уходил и куда. Не досчитались и одной лошади. Узнав о происшествии, Рерих стал угрюм.

– Я вам говорил, – зло сказал Блюмкин, – этот подлец работает на англичан.

– Будем спускаться, – решил Рерих. – Мы у цели, никакие англичане, будь они прокляты, нам не помешают.

Долина была пуста и красива. Крепкие деревья леса окаймляли реку, на галечные берега которой, казалось, нога человека не ступала со дня сотворения мира. Пересвистывались красные сурки, столбиками стоя у своих нор и без боязни глядя на караван. Зайцы, рассекая высокую траву, передвигались короткими перебежками. Горный покой, величественный и строгий, словно запечатывал долину, отсекая ее от населенного мира. Трудно было бы сыскать на свете лучшее место для Шамбалы со всеми ее мудрыми тайнами. Но не было здесь Шамбалы.

Блюмкин жадно поглядывал по сторонам, как будто с последней надеждой ждал появления из леса припозднившегося шамбалийца, и кусал губы.

– Не знаю, как вам, – сказал Рерих ровным стеклянным голосом, – а мне здесь нравится. Пейзаж фантастический: фиолетовое небо лежит на ледяных опорах вершин, над рыжим потоком, вырывающимся из каменных райских врат… Я остаюсь тут рисовать.

Блюмкин вздохнул, спешился и, усевшись по-турецки, отвернулся от людей.

Следует добавить, что в ходе путешествия Блюмкин самым тщательным образом собирал разведданные об английских военных гарнизонах, о состоянии дорог, о расположении мостов. Британцы, надо полагать, знали о «молодом ламе» немало интересного, да и вся экспедиция Рериха сильно их раздражала, и они, как могли, ставили палки в колеса. Блюмкин же пользовался караваном художника как «крышей»; он то пропадал куда-то на день-другой, то вдруг возникал совершенно неожиданно на каком-нибудь снежном перевале и вновь присоединялся к Рериху и его спутникам. На одном из участков пути его арестовали и посадили под замок в местной каталажке. Офицер английской разведки ждал конвоя, чтобы сопроводить пленника «куда следует». Но удача и тут сопутствовала Блюмкину: он благополучно бежал из тюрьмы, прихватив с собою секретные английские документы и, на всякий случай, комплект солдатского обмундирования. Эта «военная хитрость» пригодилась ему немедленно: спасаясь от погони, он смешался с преследовавшими его британскими солдатами – и был таков.

Всё имеет свой конец – и удача тоже. Удача отвернулась от Якова Блюмкина на взлете его успеха, в Константинополе, в 1929 году. Этому предшествовала «служебная командировка» в Палестину от ведомства Меира Трилиссера.

Можно сказать, что Палестина не была для Якова Блюмкина – с его еврейской внешностью и знанием иврита – чужим местом. Он и раньше, до 1929-го, бывал здесь: под личиной владельца прачечной Гурфинкеля приглядывался в Яффе к англичанам, евреям и арабам. Теперь, «забрасывая разведсеть» в направлении Бомбея, он прибыл в Иерусалим в роли персидского купца Султанова – торговца уникальными древнееврейскими книгами. Книги эти, представлявшие значительную ценность, были изъяты по распоряжению наркома Луначарского из библиотечных хранилищ; часть из них относилась к конфискованному властями собранию священных книг Любавичского Ребе Шнеерсона. Редчайшие книги не предназначались к продаже – они должны были доказать основательность и серьезность коммерческих возможностей купца Султанова.

В Иерусалим Блюмкин приехал из Константинополя, где руководил нелегальной резидентурой. Он привез с собою в Палестину четверку обученных московских агентов, и есть основания предполагать, что еще одного или нескольких ему удалось завербовать на месте из числа лево настроенных палестинских евреев. Агентурная сеть быстро пустила корни, Яков предпринял несколько поездок в Европу для установления связей с коммерческими партнерами и укрепления своего положения в мире торговцев еврейским книжным антиквариатом. Трилиссер был доволен действиями своего ближневосточного резидента.

Поездка Блюмкина в Москву для отчета и консультаций являлась, по существу, рутинным действием. Путь домой лежал через Турцию. Там, в Константинополе, состоялась встреча – вероятно, вполне случайная – с сыном Троцкого Седовым, а затем и с самим Львом Давидовичем. Несомненно, Яков мог уклониться от этих контактов – но не сделал этого. Троцкий (быть может, Седов) попросил передать московским родственникам книгу, и Блюмкин согласился выполнить поручение. Нет доказательств, что между строк книги было размещено написанное симпатическими чернилами послание Троцкого к своим приверженцам в Москве – хотя эта «шпионская» версия охотно муссируется исследователями.

По прибытии в Москву в конце 1929 года Блюмкин, из романтических соображений, встретился с сотрудницей Иностранного отдела ЧК Лизой Розенцвейг. С этой молодой красавицей, с которой он делил постель, Яков поделился и своими сомнениями: передавать ли посылку Троцкого адресату или воздержаться от рискованного поступка. Вот уж, действительно, ночная кукушка дневную перекукует!.. Узнав о константинопольской встрече Блюмкина, Лиза немедленно донесла о ней своему чекистскому руководству.

«Всё время меня не покидала мысль о том, – доносила красотка Лиза, – что, собственно говоря, раньше всех обо всем должен узнать т. Трилиссер, что я, его сотрудница, обязана ему рассказать…»

Узнал, со слов самого Якова, о встрече с Троцким и о посылке и бывший преданный троцкист Карл Радек. Реакция его на эту новость была панической: Радек посоветовал Блюмкину немедленно идти в канцелярию Сталина, каяться и вымаливать прощение. Взвесив все «за» и «против», Блюмкин решил в очередной раз «лечь на дно»: бежать в Азию и укрыться там в одном из горных буддийских монастырей. По дороге на Казанский вокзал Яков, в сопровождении неотвязной Лизы, решил заглянуть к художнику Фальку, того не оказалось дома. Поехали на Казанский, там выяснилось, что поезд на Восток будет через несколько часов. Пришлось ждать. На вокзале, по наводке Лизы Розенцвейг, Блюмкин и был взят чекистами. Его судьба была решена на самом верху: за контакт с Троцким он был расстрелян 12 декабря 1929 года.

Судьба красавицы Лизы Розенцвейг сложилась благополучно: первым браком она вышла замуж за резидента советской разведки в Англии Горского, вторым – за резидента той же организации в США Зарубина. Под именем Елизаветы Зарубиной она и осталась в истории разведки как секретный агент, имевший непосредственное отношение к раскрытию американского ядерного проекта «Манхэттен».

А Меир Трилиссер, Глеб Бокий и Александр Барченко были расстреляны в 1937 году.

(Опубликовано в №166, февраль 2006)

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Щит, меч и корона советской разведки

Ее часто сравнивают с Мата Хари, но между ними общего — разве что овеянные легендами имена. Женщина редкого ума, кругозора и обаяния, она добывала информацию в паре со своим супругом, также одним из лучших сотрудников ИНО ОГПУ генерал‑майором Василием Михайловичем Зарубиным. Зарубины в то время были тандемом великих разведчиков.

От Раши до Блюмкина

На ярмарке немало говорили о кризисе книгоиздания в России: тиражи падают, количество наименований сокращается, ассортимент все беднее. В ярмарочной программе год от года все меньше книжных мероприятий и все больше мастер‑классов по макраме и плетению из бересты. И все же хорошие книги купить еще можно, и с ММКВЯ, как и обещал герой Стругацких, никто не уйдет обиженным.