Воспоминания о детстве в тревожные годы войны

До войны мы жили в коммунальной квартире на втором этаже, в доме на улице Энгельса (дом этот в войну сгорел), напротив здания НКВД, которое до послевоенной реконструкции было гораздо красивей, песочного цвета и с большими амфорами в нишах.

Семья наша состояла из моей бабушки Веры Павловны (по паспорту Дебора Файбишевна), ее дочери Софьи Ароновны — моей мамы, моего дяди Юрия Ароновича — все Гурвичи, и меня, к началу войны десятилетнего третьеклассника Виктора Павлова. Мама работала адвокатом, дядя, закончив РИИЖТ и отслужив в армии, работал на заводе «Эмальпосуда».

Кроме нас в Ростове жили три наши родственницы: две сестры моей бабушки — Шендерович — старшая, Любовь Павловна, и младшая, тяжело больная туберкулезом, Розалия Павловна, которую называли Розиной, и сестра моего дедушки, Розалия Абрамовна Гурвич, которую, для отличия, звали Розулей (все старые девы). Любовь Павловна была домохозяйкой и иногда еще шила на дому на заказ, Розуля преподавала фортепиано в музыкальной школе и давала уроки, а Розина болела в отдельной комнате, куда меня не пускали. Жили, по-моему, в основном на зарплату Розули. Они занимали две комнаты 5-комнатной квартиры, в двух других комнатах жили их брат Михаил Павлович Шендерович, виолончелист, его жена Вера Рафаиловна Сабсович, врач, и их сын Рафаэль 1921 года рождения, которого называли Алик. Еще в одной комнате жил какой-то посторонний жилец.

Алик оканчивал школу, но так как был довольно безалаберным парнем, хотя не хулиган и занимался французской борьбой, в школе у него были проблемы. Отец отдал его в военное училище, которое он окончил перед самой войной, лейтенантом попал в армию, служил в Молдавии, у границы с Румынией (где в начале войны попал в плен).

От вокзала по улице Энгельса мимо наших окон ходил трамвай, на котором мы часто ездили в гости к своим тетушкам — три трамвайных остановки (впоследствии, когда в связи с войной он не ходил, этот путь приходилось преодолевать пешком).

Такая довольно безмятежная жизнь продолжалась до момента, когда буквально через четыре месяца после начала войны Ростов фактически неожиданно оказался оккупирован немцами.

В эти тревожные времена было решено объединить семьи, и мы перебрались к теткам. В дальнейшем под словами «наша квартира, наш дом» речь будет идти о доме тетушек.

Завод «Эмальпосуда» перед первой немецкой оккупацией Ростова был эвакуирован в Омск, с заводом уехал и мой дядя, и у нас, кроме меня, остались одни женщины.

У нас же из-за больной, фактически умирающей Розины об эвакуации не могло быть и речи.

С питанием еще перед приходом немцев появились трудности: хлеб и какие-то продукты выдавали по талонам и спискам, а после, естественно, не было и этого. Кусочек сахара к чаю делили на 4 части, пекли какое-то печенье на глицерине, который, оказывается, имеет сладковатый вкус.

Помню, как мы с мамой при немцах пошли на свою квартиру за теплыми вещами. По дороге проходили мимо убитого нашего солдата с развороченной снарядом грудью, а рядом лежала его голова в каске.

Мама сложила вещи в чемодан, а потом, когда шли обратно, мимо проезжала колонна немцев на машинах, и мама прятала чемодан за спину, боясь, что его отнимут.

Вообще, в эти первые дни немцы, видимо еще не освоившись, ходили группами по улицам, довольно легко, несмотря на приличный мороз, одетые, и вели себя довольно нейтрально. (Хотя, как уже потом стало известно, они все же успели в Пролетарском районе Ростова расстрелять Витю Черевичкина и еще свыше сотни заподозренных в чем-то жителей.)

Наискосок от дома теток была пекарня, которую в день вступления немцев в город местные жители начали грабить, там был свежевыпеченный хлеб, мешки с мукой, чаны с подсолнечным маслом и патокой… Я тоже прихватил там пару булок белого хлеба, какого нам уже давно не давали, правда, при этом потерял новую галошу.

Помню еще такую картину: кто-то тащил по улице мешок муки, но сил не хватало, тогда он разрезал мешок, высыпал половину муки на мостовую, а остальное потащил дальше. 

Через некоторое время после моего возвращения из пекарни в наш двор вбежала толпа перепуганных мужиков. Как оказалось, когда они расхватывали продукты, во двор пекарни въехал мотоцикл с двумя или тремя немцами в коляске, один из которых выстрелил в воздух и на русском языке приказал: «Перестаньте таскать!» — но мужики, видя свое явное численное превосходство, накинулись на них и слегка поколотили. Те, вырвавшись, быстро уехали, а мужики, боясь возмездия, побежали прятаться в наш двор, после чего уже перепугались мы… Но, видимо, немцам в тот момент было не до того или, не зная города, они просто не нашли то место — обошлось без последствий.

А вот другое воспоминание. Через несколько дней после начала оккупации кто-то постучал в нашу дверь. Я оказался рядом, спросил: кто там? В ответ услышал что-то невразумительное. Когда открыли дверь, кто-то в грязных лохмотьях, похожий на нищего, запричитал: «Я грязный, я страшный, вы меня не узнаете…» Это оказался Алик, который бежал из плена, пробирался от Молдавии до Ростова и вошел в город вслед за немцами.

Лохмотья, полные вшей, бросили в горящую печь, а потом его и всех нас долго лечили от занесенной им чесотки. Затем его как-то привели в порядок. 

После освобождения города он некоторое время жил дома, а потом пошел в военкомат и больше не вернулся.

О его судьбе я узнал много позже: был у него штрафбат, героические бои в Сталинграде, тяжелые ранения, много наград, демобилизация, учеба в ростовском, а потом московском университете, работа переводчиком поэзии разных народов, потом собственная поэзия. В одной из поэм он описал свой путь из плена. Сейчас он московский поэт, лауреат Государственной и многих других премий, известный под псевдонимом Александр Ревич. Но все это было потом.

А у нас после освобождения Ростова на какое-то время жизнь вошла в прежнее русло, мы вернулись в свою квартиру. Но летом 1942-го тучи снова сгустились. В воскресенье 20 июня вдоль главной улицы пролетел немецкий самолет, разбрасывая бомбы, а затем по улицам шли машины с окровавленными телами. После этого начались сплошные бомбардировки, и мы опять объединились с тетками. К этому времени Розина уже умерла, невольно освободив нас. Вера Рафаиловна уехала, а Михаил Павлович, который к этому времени был с ней в разводе, жил неподалеку с новой женой.

У нас же возникла главная проблема: как эвакуироваться. Это оказалось совсем не просто: требовалось какое-то разрешение, которое своевременно получить было практически невозможно. Дело шло к тому, что нам опять придется остаться, последствия чего были предсказуемы.

То, что в этот момент совершила моя мама, иначе, чем подвигом, назвать нельзя. Они вместе с тетушками сшили рюкзаки, напекли из остатков муки пирожки, кажется с картошкой, сложили их с остатками всех продуктов и минимально необходимыми в летних условиях вещами в эти рюкзаки. Туда же положили несколько бутылок с водой и бутылку палестинского ликера, которую нам когда-то привез «на счастье» из Палестины старший брат наших тетушек Соломон Шендерович, и вот, как видим, такое «счастье» наступило.

С этого и началось наше путешествие.

На следующий день, 22 июля 1942 года, мама на рассвете подняла нас, мы нацепили эти рюкзаки и направились к Дону. В эти ранние часы в бомбежках города был обычно небольшой перерыв.

Как и за какую сумму она нашла лодочника для переправы через Дон, я не знаю, но через полчаса мы уже были на левом берегу и застыли перед видом Ростова, над которым кружили семерки юнкерсов, осыпая его градом бомб. Мы видели облака взрывов и пыли над вокзалом, дым над театром и многими другими домами. Недолго «полюбовавшись» этим грустным зрелищем, мы — моя мама, три бабушки и я — отправились в свой поход. 

День был очень жаркий, солнце пекло невыносимо, запасы воды в бутылках быстро закончились. После весеннего разлива в низинах донской поймы остались неглубокие, по колено, болотца, заросшие камышом и полные головастиков. Всего болот, я помню, было шесть. Мы набрали эту теплую воду и, через какую-то тряпочку отцедив головастиков, пили ее и наполнили опустевшие бутылки, чего нам хватило еще на некоторое время. Перейдя пойму, мы выбрались на дорогу, ведущую на юг вдоль небольшой лесополосы, и пошли по ней с доступной нам скоростью. Когда кончились пирожки и другие продукты, нас как-то немного взбадривал тот самый палестинский ликер, который мы периодически пили по ложечке.

Через некоторое время нас догнала армейская одноконная повозка с возницей-солдатом, догонявшим свою часть. Повозка была загружена ящиками, в которых лежали минометные мины, так что сесть на нее было невозможно, но он разрешил сложить в нее наши рюкзаки, что немного облегчало нашу ходьбу. Ехал он с такой скоростью, что мы за ним вполне успевали.

Периодически над нами на бреющем полете со свистящим звуком проносились мессершмиты, и мы видели ухмыляющихся летчиков. В эти моменты мы кидались в лесополосу, потому что представляли, что будет, если хоть одна пуля попадет в повозку, но фрицы, видимо, не хотели тратить боеприпасы на эту жалкую телегу. В общем, за всю дорогу ни одного обстрела не было.

Как мы, четыре женщины, причем трое совсем не молодые, и одиннадцатилетний мальчишка, прошли сто километров с одной или двумя ночевками в степи мне трудно объяснить. Помню только, что по дороге мы забрели в какой-то колхоз, где нас вместо воды, о которой мы мечтали, напоили парным молоком, что тоже оказалось совсем неплохо. Где мы расстались с нашим возницей, я не помню.

Вскоре после того как мы добрались до пустого вокзала станции Кущевка, вдруг откуда ни возьмись (какое счастье!) появился поезд — паровоз и несколько пустых платформ. Возможно, он ожидал какой-то груз в Батайске, но Ростов уже был отрезан, и машинист просто решил бежать подальше. Главное, это было наше спасение! На дальнейшее пешее странствие у нас уже не было сил, и немцы нас, разумеется, догнали бы.

И вот мы и другие собравшиеся там беженцы взгромоздились на эти платформы и, испытывая необыкновенное блаженство, отправились в дальнейший путь. С голода мы не умирали: видимо, мама сумела прикупить какой-то еды. Дальнейшая дорога до Баку не изобиловала приключениями. Все узловые станции (из них я помню только Минводы) подвергались бомбардировкам, но, к счастью, мы к этому моменту опаздывали, только видели какие-то дымящиеся развалины.

Где-то по дороге мы пересели в пустые теплушки, и я, свесив ноги из распахнутых дверей, вместе с какими-то девчонками из беженцев распевал новую тогда песню «Ростов-город, Ростов-Дон…».

Так мы добрались до Баку, где жили какие-то двоюродные родственники Розенфельды, у которых мы прожили несколько дней. Там я впервые увидел плоские асфальтовые крыши одно- двухэтажных домов и узкие, но длинные и прямые, как стрела, улицы.

Оставаться в Баку мы не собирались: во-первых, не было уверенности, что немцы сюда не доберутся, а во-вторых, у нас была цель: добраться до моего дядьки, Юры, который, как я уже говорил, еще в 1941-м был вместе с заводом эвакуирован в Омск.

Тут мама опять проявила свои организаторские способности и нашла нам место на палубе небольшого танкера, который отправлялся в Красноводск. Плыли мы дня три, погода была прекрасная, на море только небольшая зыбь. Видели даже каспийского тюленя.

В Красноводске встали на рейде рядом с огромным танкером «Лаврентий Берия», борт которого возвышалcя над нашим метров на шесть. На этот танкер сажали поляков из армии Андерса для переправки в Иран, а оттуда — к западным союзникам. Вдоль его загаженных сверху донизу бортов были настроены деревянные сортиры. В Красноводске мы в ожидании возможности ехать дальше пробыли дня два, три… Там я окунулся в Каспийском море, мама с большим трудом отмыла меня от полос нефти, а с водой в Красноводске была напряженка.

Через какое-то время выяснилось, что освободились польские пригородные вагончики, на которых прибыла вышеупомянутая армия. Вагончики эти имели подножки во всю длину вагона с обеих сторон и отдельные, не связанные между собой восьмиместные купе с индивидуальными выходами на обе стороны. Каждый вагон с торца имел тормозную будку, возвышавшуюся над крышей.

Я не помню, с кем в купе мы ехали, но в той семье тоже был мальчишка, примерно мой ровесник, и почти всю дорогу в дневное время мы с ним проводили в этой будке, обозревая раскинувшиеся вокруг Каракумы. Дорога, по которой мы ехали, называлась Турксиб. Было, конечно, жарко, но особенных страданий от жары я не помню, видимо, нас спасал продувающий будку ветерок. Воду добывали на попадавшихся по пути станциях, а насчет еды я не помню, но видимо, голодали не очень сильно.

Остановки я помню в Ташкенте, хотя мы стояли среди других эшелонов и города не видели, а потом на станции Арысь, где нас послали на санобработку. Одежду нашу выжаривали горячим паром, а нас направили в душевые. (Как теперь я понимаю, это было бесполезное занятие, ведь обрабатывали ту одежду, что была на нас, а остальные вещи остались необработанными, и в них могло быть что угодно.)

Еще запомнился несчастный случай в Арыси. Наш поезд почему-то все время дергался, с непостоянной периодичностью, то стоит полчаса и более, то вроде поехал и снова стал… Так как выходы из наших купе были свободные, то при остановках все, особенно дети, высыпали наружу, а потом запрыгивали на эти подножки. И вот в один из таких моментов, когда поезд тронулся, девочка лет семи-восьми, сорвалась с подножки, ногу отрезало по щиколотку… К моему ужасу, я увидел эту ножку между рельсов. Ее мать выскочила, подхватила девочку на руки, а поезд пошел и больше не остановился. Так и осталась в памяти эта фигура женщины с искалеченным ребенком на руках.

Запомнил еще остановку в Чарджоу, где я купил дыню (а чарджоусские дыни знамениты), и потом много лет при случае говорили: «А помните, какую дыню Витя купил в Чарджоу!» — хотя потом как-то мама призналась мне, что дыня-то была довольно заурядная.

Потом, кажется, в Семипалатинске мы пересели в обычные пассажирские вагоны, и там же мама пошла за эвакуационным пайком, отстала от поезда, и до Новосибирска мы ехали без нее. Ее мы дождались уже со следующим поездом. Потом походили по Новосибирску, в магазинах было пусто, но все полки были уставлены банками с… кофе в зернах, как сейчас помню, 100 рублей за килограмм (столько на рынке стоила булка хлеба, которая в магазине по карточкам стоила полтора рубля). Там какое-то время жили отделившиеся от нас Любовь Павловна с Розулей. Розуля устроилась на работу на военный завод, а уже позже они перебрались в Москву, к живущей там сестре Розули — тете Леле.

А мы уже обычным пассажирским поездом поехали на запад, в Омск.

В Омске, тогда небольшом городишке (за счет тогдашнего наплыва людей, многие из которых там и остались, он стал больше Ростова), мы стали искать завод, где работал дядя Юра (а завод-то был военный), — еле нашли. Это было километра три от окраины, по грунтовой дороге, мимо разбросанных кое-где домишек и многочисленных озерцов, иной раз напоминавших большие лужи, но это все-таки были озера. В одном месте посреди такого озера, диаметром метров 50, стоял полузатопленный всего за одну ночь дом.

Завод оказался за высокими железнодорожными насыпями товарной станции, которые обрывались у довольно большого озера, с километр в диаметре. Потом, когда мы в нем купались, оказалось, что там уйма пиявок. А зимой с этих насыпей мы катались на санках. Юру в конце концов мы нашли, и он привел нас в домик, где квартировал. Там мы прожили несколько дней, и там произошла драматическая история. Дело в том, что выглядел он немного странно, но мы это отнесли к издержкам военного времени, а о том, что у него не было одного глаза, догадаться мы не могли. Его мама, баба Вера, тоже не догадалась, — ведь у него уже был довольно удачный протез глаза, — от нее это хотели скрыть. Но как-то хозяйский мальчишка при ней стал рассказывать, как ему было удивительно смотреть, как дядя Юра вытаскивает и кладет в стакан свой глаз… Услышав это, баба Вера чуть не сошла с ума, она с воплями бегала по поселку и вроде даже собиралась утопиться. (Видимо, она была экзальтированной особой, например, позднее, когда я как-то слишком поздно пришел, она чуть не задушила себя от отчаянья какой-то веревкой.) В общем, тогда ее еле успокоили.

Юра потерял свой глаз из-за взрыва какого-то небольшого снаряда, которые выпускал этот завод. Говорят, он пошел в цех, чтобы ускорить работу, которая заключалась в набивании гильз на готовые снаряды, и стал помогать, сам взявшись за эту работу, и снаряд или заряд гильзы взорвался у него в руках. Руки не пострадали, но обломок деревянного молоточка, которым это делалось, попал ему в глаз… В результате этого случая на заводе он стал героем, в больнице за ним ухаживали все девушки, и на одной из них, уже при нас, он, на свою голову, женился. Она имела четырехлетнюю дочь. Их брак продлился недолго, но расторгнут был, насколько я знаю, не без труда. (Кстати, с этой девочкой я встретился лет через двадцать в организации, где работал в шестидесятых годах. Я узнал ее по фамилии, мы разговорились, оказалось, она его помнила и хорошо о нем отзывалась, но когда я сказал об этом Юре, его это не заинтересовало.)

Вблизи завода был небольшой поселок, в котором жили многие его работники, и там мама сняла жилье для нас. Раздобыли какую-то одежку, помню, зимой я ходил в стеганой фуфайке и валенках.

Там я окончил 4-й класс, но по возвращении потерял больше полугода, и снова пришлось идти в 4-й.

На этом, собственно, первая часть нашего путешествия заканчивается. Мама устроилась в юридическую консультацию, и все мы стали привыкать к сибирской летней жаре и 20–40-градусным морозам зимой, обмороженным носам, щекам и ушам (после этого у меня до сих пор даже на небольшом морозе обмерзают щеки и нос).

Было голодновато, что-то жарили на каком-то несусветном масле… Спасла нас замечательная сибирская картошка.

Здесь своя история: осенью Юра вспомнил, что летом всем работникам завода выделили участки под огороды — четыре сотки, вспахали какую-то целину и дали посевную картошку. Он вместе со всеми покидал эти картофелины под распаханные пласты и совершенно забыл об этом. Ну, решили пойти посмотреть, есть ли там хоть что-нибудь. То, что там обнаружили, мы с большим трудом унесли в 10 огромных мешках (по-моему, из матрацев), завод выделил машину. Какие оказались громадные клубни, какие рассыпчатые! Этого нам хватило на всю зиму, правда, потом я долго не мог картошку видеть.

Летом меня даже устраивали в какой-то пионерлагерь на Иртыше. Из соседнего колхоза нам возили в бочках сладкое молочное суфле, из него же варили молочный кисель. Местные мальчишки нас не любили и давали нам какие-то обидные прозвища.

Обратную дорогу я почему-то помню хуже. Мама для решения вопроса о возвращении ждала освобождения Таганрога, считая, что только после этого можно быть уверенным в надежности освобождения Ростова. Потом были какие-то трудности с разрешением на обратный путь, особенно на заезд в Москву. Тем не менее к тете Леле мы попали. Она нас приодела и надавала кучу всяких вещей, необходимых в быту, до сих пор у нас осталось несколько ее серебряных ложек. Меня обули в какие-то женские сапожки на довольно высоком каблуке.

Тетки уже были в Ростове, но как они добирались, я не знаю.

Пассажирские поезда еще не ходили. Опять были теплушки, но холодные и битком забитые народом. А перед этим, до Воронежа, открытая платформа — в январе, под дождем и мокрым снегом. У меня после этого воспалилась нога, сапог с меня еле стянули, и я долго потом прихрамывал. Это был уже 1944 год.

В Ростове теткам с большим трудом удалось отбить одну комнатку в своей бывшей квартире: они, видите ли, вовремя не вносили квартплату… при немцах, что ли? Нам же, погорельцам, вообще негде было жить, ведь наш дом сгорел, да и с работой у мамы были трудности, и мы перебрались в Таганрог, где скитались по квартирам и прожили до 48-го года, а в Ростов смогли вернуться только после возвращения в Ростов Юры, которому Сельмаш, куда он поступил на работу, выделил две комнаты в трехкомнатной квартире. Ну, а до собственного жилья нам еще немало пришлось помыкаться.

После возвращения я узнал о судьбе отца Алика, Михаила Павловича. Оказалось, что он ушел из Ростова одновременно с нами, но пошел с женой не на юг, как мы, а на восток, где попал к немцам и погиб. Его жена была русской и уцелела.

В общем, хоть в родное гнездо мы и не смогли вернуться, но, можно считать, на этом наше вынужденное путешествие, одна из бесчисленных одиссей времен войны, окончилось.

Недавно я прочитал книгу М. Вдовина «Ростов-город, Ростов-Дон», где рассказана история обеих оккупаций Ростова, и у меня, как говорится, остатки волос на голове встали дыбом: я вдруг понял, каким чудом мы спаслись! Опоздай мы на один день, и все было бы для нас кончено. Немцы шли за нами по пятам, и только энергия моей мамы, которой в том году было 37 лет, и стечение обстоятельств нас спасли.

Пролетели годы. Моей маме было бы уже 102 года, ее брат Юра на десять лет моложе, но и он давно ушел, об остальных я и не говорю. Так что из всех участников описанных событий остались только я и Алик, по совету которого я и описал наши приключения в те страшные годы.

2008 год

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 435)