10 июня исполняется 105 лет со дня рождения Сола Беллоу

Материал любезно предоставлен Mosaic

Солу Беллоу не нравилось, когда к литературе применялось слово «задача». «Задачи — это для офисных работников», — сострил он когда‑то. Однако Рут Вайс в статье «Что увидел Сол Беллоу» — обзоре достижений Беллоу как американского еврейского прозаика — показывает, что синтез этих двух элементов его идентичности — американской и еврейской — был его задачей всю жизнь, и он решал ее в прозе, начиная с «Жертвы» (1947) вплоть до «Равельштейна» (2000).

По‑моему, Беллоу так никогда и не достиг этого синтеза, но это еще не значит, что он потерпел неудачу. Возможно, объединять две идентичности — американскую и еврейскую — это обязательство, которым американские евреи не вольны пренебрегать, пусть даже им никогда не удается выполнить его в полной мере.

Концовка статьи Вайс — образ Беллоу как еврейского писателя, вдыхающего жизнь в американскую душу, — наделяет его чуть ли не богоравным могуществом. Но в этой концепции писателя как Создателя, подчеркивает в своих произведениях Синтия Озик, есть что‑то, глубоко противоречащее иудаизму. Собственно, на мой взгляд, среди писателей, вместе с Беллоу создававших золотой век американской еврейской литературы (в первую очередь это были Бернард Маламуд, Филип Рот и сама Озик), Беллоу, возможно, в наименьшей мере поддается истолкованию через призму иудаизма.

В отличие от Маламуда, Беллоу не считает, что, раз ты еврей, у тебя глубоко метафизическое положение в мире и это дает ключ к пониманию рода человеческого. В отличие от Рота, он не особо интересуется социологией американской еврейской жизни — тем, как призывы к еврейской солидарности вступают в противоречие со свободой, которую сулит Америка. А в отличие от Озик, он не смотрит на иудаизм как на религиозную традицию, предопределяющую категории его мышления. Беллоу был совершенно честен с читателем, когда написал в эссе 1974 года:

«Меня часто называют еврейским писателем. С тем же успехом можно было бы назвать кого‑то самоанским астрономом, или эскимосским виолончелистом, или зулусским специалистом по Гейнсборо. Есть в этом некая странность. Я еврей, и я написал энное количество книг. Я пытался втиснуть свою душу в графу “еврейский писатель”, но ей там не нашлось удобного места».

Идея, что душа требует себе удобное место, а ее свобода — высшая ценность, — идея не вполне еврейская, зато глубоко американская, объединяющая Беллоу с Эмерсоном и Уитменом.

Главная тема произведений Беллоу — протест против всего, что стесняет духовную жизнь, он, в том числе, лежит в корне его нелюбви к буржуазным установкам и вещизму. В «Герцоге» (1964) главный герой, Мозес Герцог, вспоминает, как его брат Шура замышлял «прибрать мир к рукам, стать миллионером» Тут и ниже цитаты из «Герцога» приведены в переводе В. Харитонова. — Здесь и далее примеч. перев. ; сам Герцог, в противовес брату, во внешнем мире уморительно беспомощен, потому что крайне сосредоточен на своих мыслях и переживаниях. Беллоу любил повторять, что ему посчастливилось расти во время Великой депрессии, когда делать деньги было попросту невозможно. Благодаря этому он и еврейские интеллектуалы схожих убеждений — а было их немного — могли сосредоточиться на литературе и мире идей.

А Беллоу, как и большинство других американских еврейских писателей, полагал, что идеи, которые что‑то значат, надо искать не в еврейских текстах, а в «великих книгах» классической и современной Европы. Он попросту не считал, что, раз он еврей, у него меньше, чем у других, прав на «все лучшее, что когда‑либо подумали и сказали люди» (если прибегнуть к знаменитой фразе Мэттью Арнольда). Чувство своей индивидуальности было для него выше всего — и это дало ему право держаться на равных с кем угодно.

Вот как говорит об этом Оги Марч — персонаж, чьи «приключения» стали сюжетом романа, знаменовавшего прорыв Беллоу в 1953 году:

«А что я думал о себе, читая в этих (великих) книгах о великих событиях, о выдающихся личностях? Ну прежде всего я понимал их. И если не родился автором исторической декларации, не княжил в палатинате, не посылал депешу в Авиньон или еще чего‑то не совершил, то, во всяком случае, осознавал смысл случившегося, и потому в какой‑то степени участвовал в нем» Здесь и ниже цитаты из «Приключений Оги Марча» приведены в переводе В. Бернацкой и Е. Осеневой.
.

Вызов, с которым сталкивается универсализм того толка, который присущ Беллоу, — в том, чтобы постичь смысл еврейской особости. «Я американец, родился в Чикаго», — хвалится Оги, но все ли американцы на одно лицо, или родословная, культура и религия продолжают лепить их так, что они получаются разными?

Если душе Беллоу была неудобна мета «еврейская душа», его биографическое «я» прямо‑таки носилось с этой метой: пожалуй, ни один писатель не написал лучше о том, каково это — расти в бедной еврейской иммигрантской семье. Для Мозеса Герцога, как и для самого Беллоу, самые ранние, самые теплые воспоминания связаны не с Чикаго, а с Монреалем: «К этой сцене навечно прикипело его (Мозеса) сердце. Нигде еще он не найдет такой протяженности чувства». Во всех произведениях Беллоу самые сильные чувства пробуждают атмосфера еврейских семей и отношения в них, идет ли речь о Томми Вильгельме и его отце в «Лови момент» (1956) или, спустя четыре десятилетия, о Гарри Треллмане и любви его детства в «Современном» (1997).

По‑видимому, лишь когда Беллоу сам подошел к середине жизни, он почувствовал необходимость отразить еврейство в другой плоскости, помимо личной и эмоциональной, — сделать его источником своего рода этической значимости. Первая книга, в которой это происходит, — «Планета мистера Сэммлера» (1970), где, как пишет Вайс, Беллоу пытается создать «персонажа, нравственный авторитет которого был бы выше, а судьба труднее», чем у автора. Не случайно, что это еще и первая книга Беллоу, где серьезно рассматривается тема Холокоста, странным образом отсутствующая даже в «Жертве» — книге об антисемитизме, написанной сразу после Второй мировой войны.

Статус Артура Сэммлера как человека, выжившего в Холокост, — вот что придает нравственный вес его мрачным наблюдениям за упадком и разложением Америки. «Учился он в Польше, на войне, в лесах, подвалах, тоннелях, на кладбищах, — пишет Беллоу о Сэммлере. — То, через что он когда‑то прошел, отвадило его от расхлябанности, которую мы обычно принимаем, как должное».

Еврейство в поздних произведениях Беллоу начинает ассоциироваться с понятиями нравственной глубины и ответственности, а эти свойства, как отмечает Вайс, в Америке после 1960‑х годов, по мнению Беллоу, исчезли или были попраны. Но в этой ассоциации вновь есть какая‑то натяжка, ощущаемая в невероятности биографии Сэммлера: Беллоу сочиняет ему такую биографию, что этот польский еврей знает о Герберте Уэллсе и английском социализме больше, чем об иудаизме. Во второй половине пути, хоть еврейская идентичность и стала в произведениях Беллоу более выпуклой, гораздо больший интерес у него вызывала антропософия Рудольфа Штайнера, чем какие‑либо специфически еврейские духовные традиции.

А может, истина в том, что для Беллоу, как и для многих других американских еврейских писателей, еврейство было пустым означающим Пустое означающее (плавающее означающее, пустой знак) — в семиотике означающее со смутным, в высокой степени изменчивым, неспецифицируемым или не‑существующим означаемым. Такие означающие означают различные вещи для различных людей: они могут означивать многие или вообще любые означаемые, они могут значить все, что их интерпретаторы в них вкладывают. , чем‑то, что можно было наполнить переживаниями и мыслями, порожденными семейными воспоминаниями, расплывчатым пониманием еврейской истории и столкновениями с антисемитизмом. Жизнерадостность прозы Беллоу вытекает из чувства метафизического освобождения от притязаний прошлого, — из свободы, которая стала возможна, пожалуй что, лишь для американских евреев его поколения, выросших в мире до Холокоста и создания Государства Израиль. Возможно, отчасти чтобы ощутить эту свободу, мы и читаем Беллоу сегодня, в нашем, совершенно другом мире.

Оригинальная публикация: Why Bellow Was the Least Jewish Writer of the Golden Age of American Jewish Fiction