Номер «Литературки» с «Бабьим Яром» Евтушенко был раскуплен вмиг, стихи эти прочла вся читающая страна — вся почти что буквально . Прочитанные и перечитанные, стихи обжигали авторской смелостью и выплеснувшейся правдой... Лишь та книга, фильм или выставка становится «ожогом», которой оказалось под силу оказать сильнейшее эмоциональное воздействие на большое число людей на протяжении сравнительно короткого времени

В 1955 году в Киев приезжал посол Израиля в СССР Алуф‑Йосеф Авидар. Во время беседы в киевской синагоге дипломат поинтересовался у раввина, почему в СССР нет еврейских школ. И раввин был вынужден отвечать, словно Серый Волк Красной Шапочке, что все евреи хорошо владеют и русским, и украинским языками, отчего никакой потребности в отдельных еврейских школах просто нет.

В начале 2000-х годов, работая в архивах белорусских партизан, Инна Герасимова совершила открытие. Она нашла документы о чем-то ранее неизвестном и беспримерном — о «марше жизни», о выводе партизанами под руководством Николая Киселева большой группы белорусских евреев за линию фронта. Инна Герасимова — бесспорный первооткрыватель темы и инициатор присвоения Киселеву звания Праведника.

В два часа пополудни на главной улице Проскурова появился конный отряд красношлычных гайдамаков численностью 450 человек... Шли из дома в дом — и резали, кололи, рубили всех подряд. Действовали настолько тихо и спокойно, что евреи на соседних улицах и не подозревали, что происходит. На перекрестках стояли гайдамаки и убивали бегущих евреев... По одним сведениям, резня продолжалась три‑четыре часа, по другим — шесть с половиной. Погибло, по разным оценкам, от 1600 до 4000 человек, ранено было не менее 700, не менее 900 детей стали сиротами...

Тема Бабьего Яра не оставляла художников равнодушными начиная с 1940‑х годов, когда в свете государственного антисемитизма и идеологической концепции «советского народа» в качестве жертвы нацистов это было опасно для профессиональной карьеры. Рискованно это и сегодня, но риск уже другой: риск тривиализации и банализации темы, ее забалтывания. И приурочивание произведений к юбилейным датам служит тут неплохим индикатором.

7 августа 1945 года Леонид Котляр начал свой репатриантский путь из Штутгарта в Киев: дорога растянулась на бесконечные 16 месяцев. И сразу же — лоб в лоб — столкнулся с антисемитизмом, пусть и не жидоморским, как у немцев, и не погромным, как в начале века в России. Еще до истерик с «безродными космополитами» и «убийцами в белых халатах» фирменным знаком послевоенного антисемитизма в СССР были байки типа «ташкентцы», «Ташкентский фронт», «Иван в окопе, Абрам в коопе».

Постепенно накапливалось понимание и осознание глобального характера Холокоста, его историко‑тектонической значимости и беспримерности. Негласной столицей этой империи юдомора, состоявшей из сотен гетто и расстрельных рвов, из десятков газовых камер и крематориев, являлся Аушвиц‑Биркенау, ныне Освенцим, — этот anus mundi, или «задница Земли», как честно назвал его один из не самых сентиментальных эсэсовцев. Здесь, на считанных гектарах территории, было убито и сожжено не меньше 1,1 млн евреев — каждая шестая жертва!..

Около полудня, за три минуты до начала акции, он вышел в интернет и на плохом английском сделал первое заявление: «Привет, меня зовут Анон, и я считаю, что Холокоста никогда не было. На самом деле я собирался штурмовать мечеть или антифашистский центр, потому что они менее защищены, чем синагога. Но это неважно, потому что за 100 убитыми големами все равно будут стоять евреи… Корень всех проблем — евреи. Я хочу сегодня убить как можно больше небелых, желательно евреев. Чтобы убить хотя бы одного еврея, стоит умереть самому».

Он точно не питал никаких иллюзий и понимал, что реальная немецкая еврейская политика требовала от него жесткого и безжалостного отношения к жизни гетто — жизни, допускаемой лишь как прелюдия к смерти. Став дисциплинированным винтиком этой бесчеловечной машины — пусть и без энтузиазма, пусть и не стремясь в «первые ученики», — Меньшагин исправно исполнял все то, что «машина СД» от него требовала.

По ночам Марселя нередко мучили кошмары, и взрослеющая дочь несколько раз уговаривала его рассказать о прошлом, но отец берег ее и обещал рассказать, когда ей будет 18. Умер он в Нью‑Йорке 31 июля 1971 года, когда Нелли было всего 14, а ему самому не было и 54. Кажется, он так и не проговорился о том, что в свое время закопал у крематория записки. Он мог только мечтать и надеяться на то, что схрон его найдут, листы бумаги из сумки и из колбы вытащат, а текст поелику возможно прочтут и опубликуют.