Уоллант делает попытку понять непостижимое: откуда человек, переживший Холокост, берет силы жить дальше; и, похоже, автор сам испугался поднятой темы, будучи не в состоянии представить ее во всей сложности. Реальные люди, пережившие Холокост, по крайней мере большинство из них, каким‑то образом вернулись к нормальной жизни, женились, завели детей, работали, строили карьеру, хотя и мучились от воспоминаний и чувства вины. Назерман, в отличие от них, — этакий нравственный зомби, для которого сама жизнь превратилась в бессмысленный фарс.

Мне казалось, если я сумею его найти, может, я сумею найти и недостающую частичку самой себя — вдруг еврейское самосознание осенит меня из могильной тьмы и высветит нечто более существенное, яркое? Когда я дошла до самого дальнего северного угла кладбища, я вдруг обнаружила, что совсем потеряла из виду своего напарника‑следопыта. Я стала звать его, но он не откликался. Тишина, величавая безучастность мертвых. Я огляделась вокруг, и по спине пробежал холодок. Что, если мой коллега не найдет меня, а я — его? И я останусь здесь в темноте, наедине с бренными костями франкфуртских евреев?

Штативы для капельниц были их шаферами. Зеф пригласил Джо, а тот — Аселль. Мировой судья смотрел сквозь пальцы на возраст свидетелей: могут поставить подписи, и ладно. Бледный свет из трех стрельчатых окон освещал бледное лицо Кэтрин. Жених позаботился о цветах для невесты, купил кольца для обоих. Его «да» звучало очень уверенно, к большому удивлению всех, кроме Кэтрин. Он склонился над ней и поцеловал в губы. Ее дыхание отдавало горечью.

Большинство из них просто не верили, что есть какая‑либо веская причина, из‑за которой все вдруг вышло бы за рамки обычного антисемитизма и обернулось не просто бедой, но катастрофой. Нужно быть безумцем, чтобы предугадать такой ужас, как Холокост. История, которую рассказывает «Проект 1938», — не просто хроника последних дней европейского еврейства. Это история о том, как легко привыкнуть к тому, что ситуация постепенно ухудшается.

До нуара американские фильмы славились своим оптимизмом. Создатели нуара впрыснули в американские остросюжетные детективы смесь экспрессионистского темперамента и экзистенциального страха. Они знали — об этом писала их современница Ханна Арендт в статье «Мы беженцы», опубликованной в журнале «Менора» в январе 1943‑го, «Ад уже не верование и не выдумка, но нечто столь же реальное, как дома, камни и деревья».

И действительно, все они — как множество Эстрагонов и Владимиров: они должны действовать, но не могут; не могут действовать, но должны. Удивительно ли, что при попытке повеситься у них спадают штаны? Но даже в 1979 году оказалось, что трагикомедия о Холокосте воспринимается нормально лишь при условии, что в ней нет ничего комического.

Расизм был на руку этим евреям на Юге отчасти потому, что они считались белыми, но в то же время ими не являлись. Когда евреи в Кентукки из поэмы Шварца решают открыть синагогу, такая возможность появляется у них благодаря «бегству белых»: старосты церкви белых продают евреям церковное здание, когда округу заселяют бывшие рабы. Евреи празднуют Хануку в своей только что освященной синагоге — эта победа досталась им потому, что они не относятся ни к черным, ни к белым.

Самое ужасное в нас, евреях, для меня — то, что, стóит заговорить о неприязни к другому еврею, как тут же тебя обвинят в еврейской самоненависти, даже если ты невзлюбил того типа вовсе не из‑за того, что он еврей. Будь К. христианином, я бы все равно его ненавидел. Или будь он атеистом. Я бы невзлюбил К., даже если б он был лабрадором‑ретривером. Но он — так случилось, — еврей, и при чем тут самоненависть? Это и впрямь нечестно. Запретите мне есть бекон, запретите садиться за руль в шабат — но не указывайте, кого я не имею права ненавидеть.

Что могут эти кладбища рассказать нам о жизни и «иудаизмах» тех, кто там упокоился? Главным объединяющим началом на протяжении всей истории иудеев, возможно, был единый Б‑г, но ни один из периодов этой истории не знал единого иудаизма — и кладбища в книге Кляйна это наглядно демонстрируют. Разнообразие подходов, особенно в отношении традиционного религиозного закона (а в отдельных случаях — в пренебрежении этим законом) очень велико.

В детстве я ничего не знал о современной еврейской ассимиляции и как она связана с богатством. Зато я знал, что англизированные евреи, осевшие в этой стране задолго до нас и ныне преуспевающие, были не настоящие евреи, в отличие от нас. Они, судя по всему, были хорошие, благожелательные люди; они были нашим будагаре (советом опекунов), к которому, в случае крайней нужды, можно было обратиться за беспроцентной ссудой. Но, помогая нам материально, они подводили нас духовно. Они были больше похожи на гоев, чем на нас.

Три месяца назад, после двух с половиной лет возни и страхов, я подготовил еще не окончательный, но чистовой вариант рукописи своего романа. Я ужасно гордился собой и рассказывал о тех восхитительных игрушках (вино), которыми вознагражу себя за тяжкий труд. На пару месяцев я отложил рукопись в сторонку, а потом, две недели назад, вернулся к ней посмотреть, что у меня получилось. — Фу, — сказал я, отшатнувшись. — И это было во мне?

Меня с детства пичкали фильмами, книгами, кинохроникой и рассказами о Холокосте. «Никогда впредь это не должно повториться», — твердили мои учителя, подразумевая при этом: «Повторится». «Зуб даю», — хотели они сказать. «Спрячь пару сигарет в подштанники, сменяешь их на хлеб, — хотели они сказать. — Пристегнись крепче, посадка будет жесткой».