В детстве я ничего не знал о современной еврейской ассимиляции и как она связана с богатством. Зато я знал, что англизированные евреи, осевшие в этой стране задолго до нас и ныне преуспевающие, были не настоящие евреи, в отличие от нас. Они, судя по всему, были хорошие, благожелательные люди; они были нашим будагаре (советом опекунов), к которому, в случае крайней нужды, можно было обратиться за беспроцентной ссудой. Но, помогая нам материально, они подводили нас духовно. Они были больше похожи на гоев, чем на нас.

Носителей идиша более не притесняют, периодические издания на идише стали обычным явлением, театральные постановки на идише идут довольно часто. Но отношение к евреям рассеяния, прошлым и нынешним, у многих молодых и некоторых стариков по‑прежнему негативное, на них смотрят с досадой, а достижения евреев в рассеянии, втиснутые между величием древнего и гордостью современного Израиля, выглядят почти незаметными. С идишем мирятся только потому, что иврит уже крепко укоренился; но что воплощено в идише — от этого презрительно отмахиваются.

Ей, конечно, не очень приятно было слышать, что меня называют социалистом и неверующим; ее огорчало, что я не собирался стать крайзераббинер, но ее отношение к этому было такое: «Не можем же мы иметь все», — сама по себе интересная реакция: ведь она имела так мало. Порвал я с еврейством резко, возвращался же к нему в несколько этапов.

Сейчас, если иметь в виду голые факты о погромах как таковых, отчет Моргентау кажется достаточно правдивым. Но я помню, что, читая его впервые, сразу же наткнулся на странную фразу во вступлении: «Мы намеренно старались по возможности не употреблять здесь слово “погром” как имеющее слишком широкий спектр значений, от мелкого хулиганства до спланированных и четко организованных кровавых бесчинств». «Беспорядки» — этим словом планомерно заменяется в докладе «погром». Слова «погром», как я и подозревал, действительно старательно избегали, чтобы не бросить тень на польскую бюрократию и правительство.