Глава из мемуарной книги американского писателя и общественного деятеля Мориса Самюэля (1895–1972), которую мы представляем вниманию читателей «Лехаима», рассказывает о деятельности т. н. «комиссии Моргентау», занимавшейся расследованием еврейских погромов в Польше в годы Первой мировой войны.

I

Удивительно, если задуматься, как на наш жизненный путь, когда он только еще определяется, влияют разные случайности и выстраивают его. Разумеется, что‑то дается нам изначально — основы, заложенные родителями и внешним окружением ранних лет; потом жизнь наполнена случайными событиями и встречами, и только от нас зависит, какое из них повлияет на нас сильнее, какое меньше, а какое и вовсе не оставит следа. Но бывают знаковые случайности, столь невероятные и при этом так тесно связанные с предыдущими, что остается только голову ломать, уж не подстроено ли это.

Два последних летних месяца 1919 года, когда я работал секретарем и переводчиком при комиссии Моргентау, занимавшейся расследованиями погромов в Польше После Первой мировой войны на фоне известий о еврейских погромах в Польше президент США Вудро Вильсон направил в Польшу делегацию для расследования ситуации — так называемую миссию США в Польше. Америка в те годы оказывала поддержку польскому правительству И. Я. Падеревского (он занимал должность премьер‑министра), главой государства — «начальником Польши» — в 1919–1922 годах был Ю. Пилсудский, фактический диктатор Польши после организованного им переворота 1926 года. — Здесь и далее примеч. перев.
, серьезно повлияли на мой уже тогда обозначившийся интерес к еврейской теме. Но как я попал в эту комиссию? Может, услышал, что ее создают, и подал заявку? Вовсе нет. Я ничего не знал о комиссии до тех пор, пока мне не предложили эту должность. Так случилось, что командир подразделения Джи‑2 Джи‑2 — разведывательный отдел главного штаба сухопутных войск США.
, где я служил, предпочел отказаться от демобилизации, остался в Париже и, что называется, оказался в нужное время в нужном месте. Ему предложили отправиться вместе с бывшим послом Моргентау в Польшу, на что он охотно согласился, после чего ему разрешили найти себе двух секретарей; он выбрал меня и одного товарища, с которым мне предстояло позже работать в стенографическом бюро в Париже.

И тут читатель может подумать, что выбор пал на меня потому, что я знал идиш, а на этом языке говорили польские евреи: тогда это не случайность. Однако мое знание идиша не имело к этому ни малейшего отношения, меня даже не спросили об этом. Как и моего товарища, нееврея, меня выбрали на общих основаниях, а когда обнаружилось, что я знаю идиш, я стал скорее переводчиком, чем секретарем.

Но как, спросите вы, вообще меня занесло в разведку? Дело в том, что в армии я служил в пехоте; нас, пехотинцев, перебросили в Европу, и я уже ожидал, что со дня на день окажусь на передовой, как вдруг наш батальон выстроили и попросили выйти вперед всех, кто знает французский. Откликнулись человек 20–30 — обстоятельство, которое показалось бы странным, если бы речь шла о каком‑нибудь нью‑йоркском подразделении, но для того подразделения, в котором я в тот момент служил, это было нормально. Потому что после того, как я прошел подготовку в 307‑м пехотном полку в Кемп‑Аптоне База Кемп‑Аптон — во время Первой мировой войны один из временных лагерей для ожидающих переброски войсковых подразделений США. Располагался на Лонг‑Айленде в штате Нью‑Йорк. , меня перевели в Кемп‑Грин возле города Шарлотт в Северной Каролине и приписали, неизвестно почему, к 103‑му пехотному полку, изначально 1‑му нью‑гемпширскому, где среди личного состава были люди, владевшие канадским французским; и когда в парижском центре управления военной разведкой набирали персонал, подходящие кандидатуры подыскивали в воинских частях, расквартированных в Луизиане и на севере Новой Англии. В нашем батальоне из 20–30 ребят после экзаменовки отобрали человек пять‑шесть, включая меня. Переодели в гражданское, перебросили в Париж и распределили по разным частям Франции.

Вот так я попал в отделение Джи‑2 в Бордо, и что мы там делали почти год по части контрразведки, я так никогда и не узнал. Мы жили на частных квартирах и по рабочим дням ходили в контору на рю Эспри де Луа. По вечерам и воскресеньям я обычно учил идиш, в преподаватели я взял палестинского студента‑медика из местного университета. (Впоследствии я продолжил учить идиш в Берлине и Вене, где был приписан к репарационной комиссии. В Вене у меня был кабинет в огромном Kriegsministerium Военное министерство (нем.), здесь: здание военного министерства в Вене.
, и там я впервые перевел несколько стихов Бялика, под носом у австрийских генералов на портретах.) Но почему мой французский оказался так хорош, что меня взяли в Джи‑2? Ну, это был единственный предмет, по которому я хорошо успевал, будучи студентом. И это, в свою очередь, конечно же, благодаря тому, что в детстве я год провел в Париже. Год парижского детства — тоже случайность. Когда наша семья в 1900‑м покидала Румынию, конечным пунктом, по настоянию моей матери, была Англия — страна, где нет воинской повинности, а в Париже мы задержались так надолго лишь потому, что у отца были там сводные братья. К тому же я, вероятно, не попал бы в Париж в 1914 году, если бы к тому времени не говорил свободно на французском.

Вот вкратце цепочка случайностей, которые за 20 лет окольными путями привели меня в комиссию по расследованию польских погромов и сыграли важную роль в моей судьбе.

Возможность пожить среди евреев Восточной Европы меня окрыляла, и, честно сказать, я трепетал при мысли, что официальный орган, в котором мне предстоит работать, возглавляет человек посольского уровня и я смогу с ним время от времени общаться, хотя и неясно пока, в каком качестве. Посол был для меня фигурой романтической и вызывал даже большее восхищение, чем премьер‑министр или госсекретарь. Это все же политики, пусть и талантливые, но тем не менее политики, публичные персоны, играющие на психологии толпы. Посол — совсем другое дело, его назначают благодаря знанию людей и истории, за его savoir‑faire Сметливость (фр.).
, изощренность, шарм. Даже если он лжет и лицемерит, то делает это хитроумно, находчиво, остроумно. Мне было тогда 24 года.

Мое знание идиша стало причиной куда более частых контактов с послом Моргентау Генри Моргентау старший (1856–1946) — американский финансист, дипломат и общественный деятель.
, чем я осмеливался предположить. Моргентау владел немецким, но не идишем, а между этими двумя языками — вопреки общепринятому мнению — существенная разница. Идишский словарь действительно на девять десятых немецкого происхождения, однако сам дух и идиоматика у идиша собственные, и с учетом вкраплений ивритских слов и произношения — а оно разнится от одного восточноевропейского еврейского места проживания к другому — то, за исключением самого примитивного общения, идиш будет совершенно непонятен тем, кто знает только немецкий. Точно так же нормативный немецкий может быть непонятен тем, кто знаком только с идишем. Моргентау часто звал меня, когда ему было трудно общаться с какой‑нибудь конкретной делегацией; предполагалось, что часть речи он произнесет на английском, а я переведу. Мне эти задания со временем стали очень не нравиться из‑за того, что кое‑что в речах Моргентау меня настораживало. Я бы с бóльшим удовольствием переводил для генерала Джадвина Эдгар Джадвин (1865–1931) — генерал‑майор армии США. После окончания Первой мировой войны ему было поручено расследовать еврейские погромы 1919 года в Польше. или мистера Гомера Джонсона, двух других персон из верхушки комиссии: те по крайней мере не считали, что произносить речи — их прямая обязанность.

Вопрос, стоящий перед комиссией, заключался не в том, имели ли место еврейские погромы в только что освобожденной Польше, — тут сомнений быть не могло: сотни евреев убиты, тысячи ранены, тысячи еврейских домов разграблены и уничтожены. Что бы ни утверждалось официально, реальная цель расследования, по крайней мере для меня, была шире. Можно ли считать эти «бесчинства» признаком глубоко укорененной болезни нации или, как горячо уверяло польское правительство (приуменьшая при этом масштабы случившегося), то были лишь немотивированные вспышки массовой агрессии в период беззакония, сопутствующий смене власти? Может, действительно это лишь часть «беспокойного переходного периода», который представлялся мне неизбежной, но краткой прелюдией к вселенскому торжеству закона? А если антисемитизм стал неотъемлемым элементом польской жизни, каково отношение к этому польских правящих классов? Боролись они с ним или, наоборот, использовали в своих целях?

С самого начала до конца расследования полученные сведения были крайне удручающими: антисемитизм сразу же проявил себя как национальная болезнь, и польские правящие круги были заражены им не менее, чем русская бюрократия до них. И все же с начала до конца Моргентау продолжал разговаривать с еврейскими делегациями так, будто взялся улаживать какую‑то в высшей степени нелепую и бессмысленную, но приведшую к печальным последствиям ссору, в которой повинна как одна, так и другая сторона конфликта, а чтобы исправить ситуацию, нужны лишь капелька здравомыслия и кое‑какие взаимные уступки.

В успокоительных, отеческих речах он советовал польским евреям брать пример с Америки, где евреи и христиане живут в полной гармонии, потому что евреи там не держатся так за свое еврейство. Он искренне убеждал польских евреев забыть печальное прошлое, это единственное, что может уберечь от его повторения. «Все граждане Польши, — повторял он снова и снова (и включил этот совет в свой отчет), — должны понимать, что им придется жить вместе». Можно подумать, погромы были двусторонние. То были, признавал он, неприятные инциденты, но будущее безоблачно. Он особенно гордился одной метафорой — она стала для меня настоящим кошмаром, поскольку мне так часто приходилось ее переводить… «Смотрите на пончик, а не на дырку от пончика». Каждый раз, когда я должен был упомянуть про бейгл — ближайший еврейский эквивалент для «пончика» и про лох — дырку, я запинался, смущался и краснел. На беду, слово «лох» в данном контексте приобретало дополнительный не вполне приличный смысл; пропустить его я не мог, потому что это и немецкое слово, а Моргентау — он любил метафоры — настаивал на буквальном переводе. Объяснить, что именно меня смущает, я стеснялся.

Мне и в голову не приходило, что Моргентау говорит искренне: слишком уж это было глупо. Но шли недели, работа — и речи — шла в разных городах, и какое‑то время я не мог решить, какая версия верней. Согласно первой, Моргентау выжидает: допустим, сейчас он временно обижает евреев, порождая среди них смятение, чтобы не вступать в конфликт с польскими властями, в чьей помощи он нуждается до тех пор, пока не соберет все факты; но уж потом выскажется начистоту. Это была дипломатия высокого класса, лукавая и терпеливая, и хотя за ней было неловко наблюдать, понять ее можно. Согласно второй версии, тоже логичной, но вызывающей скорее возмущение, нежели неловкость, посол просто «выполнял работу» для американского и польского правительств. Действуя по указанию, он сглаживал ситуацию ради сохранения добрых отношений между США и Польшей, а его отчет и его речи — единое целое. Как это отразится в конечном счете на положении евреев в Польше — дело десятое; возможно, такой вопрос вообще не ставился и единственной целью комиссии было преподнести все в более или менее приглядном виде и надеяться на лучшее, ну а главная цель Моргентау — приобрести репутацию ловкого манипулятора на международной арене, этакого еврейского Меттерниха Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних‑Виннебург‑Бейльштейн (1773–1859) — австрийский дипломат.
, нового Дизраэли Бенджамин Дизраэли (1804–1881) — английский государственный деятель. . Если вторая версия верна, думал я, то он подлец. Согласно этой версии, он, конечно же, вынужден будет подтвердить какие‑то факты, те, что бросаются в глаза членам комиссии, но при этом скроет остальные, менее конкретные, но допускающие более широкое толкование, а без них содержащиеся в отчете факты лишатся своего фона и в значительной степени утратят свою весомость. Намеками и пустословием он затуманит основную проблему, чтобы еще больше запутать общественное мнение.

Как выяснилось, обе мои версии относительно этого человека были ошибочны, однако я довольно долго придерживался второй. Первую я отбросил еще до завершения работы комиссии. «Это подлый человек, — сказал я себе. — Он предаст евреев». Я был настолько уверен в подлости Моргентау — хотя должен признать, ко мне он был крайне доброжелателен, — что не захотел даже взглянуть на отчет, опубликованный госдепартаментом США в октябре 1919 года. Лишь по возвращении в Америку в 1921 году этот документ привлек мое внимание; и, если я в конце концов изменил свое мнение о характере мистера Моргентау, мои догадки относительно характера отчета полностью подтвердились.

Вы, наверное, спросите, зачем я возвращаюсь к этим давним и почти забытым делам? На самом деле они — часть моей жизни, тесно вплелись в нее. Но разве это достаточный повод, чтобы к ним возвращаться, не лучше ли забыть навсегда? Но я постараюсь показать, что даже при том, что после тех событий много всего произошло, при всех ужасах, в сравнении с которыми польские погромы 1918–1919 годов кажутся чем‑то заурядным, комиссия Моргентау и ее отчет представляют для нас непреходящий интерес.

Сейчас, если иметь в виду голые факты о погромах как таковых, отчет Моргентау кажется достаточно правдивым. Но я помню, что, читая его впервые, сразу же наткнулся на странную фразу во вступлении: «Мы намеренно старались по возможности не употреблять здесь слово “погром” как имеющее слишком широкий спектр значений, от мелкого хулиганства до спланированных и четко организованных кровавых бесчинств». «Беспорядки» — этим словом планомерно заменяется в докладе «погром». Насколько мне известно и как подсказывают словари, у слова «беспорядки» круг значений не намного уже, чем у «погрома». Но, и тут словари со мной согласны, пролилась при погроме кровь или нет, это массовое насильственное действие, сопровождающееся грабежами, а иногда убийствами, инспирированное или осуществленное официальными лицами. Слова «погром», как я и подозревал, действительно старательно избегали, чтобы не бросить тень на польскую бюрократию и правительство. Суровая правда, как выяснилось, в том, что польская бюрократия и польское правительство — из‑за своих действий или, наоборот, бездействия — оказались глубоко замешаны, если не как подстрекатели, то как потворщики. Неловко и крайне неохотно, но отчет это показывает, а некоторые факты, которые до сих пор можно проверить, в этом отношении даже еще более красноречивы. Как мы еще увидим, увлечение Моргентау семантикой объясняется не просто стилистической придирчивостью, а чем‑то иным.

В отчете упомянуты восемь погромов. Первый, в Кельцах, случился 11 ноября, в День перемирия День подписания Компьенского перемирия (11 ноября 1918 года), положившего конец военным действиям Первой мировой войны.
. Тогда четверо евреев были убиты, многие ранены. «Был выявлен ряд гражданских лиц, причастных к участию в этих “беспорядках”, — говорится в отчете, вышедшем почти год спустя, — но они до сих пор не привлечены к суду». (Здесь и далее выделено в цитатах мной. — М. С.)

Второй погром случился в Лемберге (ныне Львов) В отчете комиссии Моргентау перечислены не только исконно польские, но и западноукраинские и белорусские населенные пункты, захваченные польской армией в ходе советско‑польского вооруженного конфликта 1919–1921 годов на фоне Гражданской войны в СССР.
и продолжался три дня, с 21 по 23 ноября.

64 еврея убиты, большое количество имущества уничтожено. 38 домов сожжено… Также был совершен поджог синагоги, уничтожено множество священных свитков. Подавление бесчинств оказалось затруднительным из‑за отсутствия дисциплины среди младших офицеров, которым надлежало принять строгие меры и наказать виновных. 24 декабря 1918 года польское правительство начало тщательное расследование силами министерства юстиции… 164 человека, из них десять евреи, привлечены к суду за участие в ноябрьских беспорядках. <…> 44 человека приговорены к тюремному заключению на срок от десяти дней до полутора лет. Помимо гражданских судов военный трибунал приговорил к трехлетнему заключению военных сроком на три года за противозаконные действия в рассматриваемый период.

Третий погром произошел в Пинске Пинск, до Первой мировой войны входивший в состав Российской империи, в 1915 году был оккупирован немецкими войсками, с 1917 по 1919 год входил в состав независимой Украины, в 1919 году был занят польскими войсками.
вечером 5 апреля 1919 года. В этом, особо зверском случае действительно можно поставить под сомнение уместность слова «погром», поскольку тогда не было ни бунта, ни стихийного неповиновения толп.

Около 75 евреев обоего пола, с официального разрешения коменданта города, собрались в актовом зале Народного дома… чтобы обсудить распределение гуманитарной помощи, полученной от Американского еврейского объединенного распределительного комитета Благотворительная организация, созданная в 1914 году, со штаб‑квартирой в Нью‑Йорке (с 1931 года носит название «Джойнт»).
. Незадолго до окончания собрания в зал ворвалась группа солдат, которые арестовали и обыскали всех собравшихся и, ограбив пленных, погнали их к зданию жандармерии. Оттуда арестованных повели к городскому рынку и выстроили у стены собора. В темноте, при свете фар военного автомобиля, шестерых женщин и около 25 мужчин отделили от группы, а оставшихся, численностью 35 человек, после короткого совещания расстреляли без суда и следствия. На следующее утро троих жертв, подававших признаки жизни, хладнокровно добили… Женщин и остальных, получивших передышку, поместили в городскую тюрьму, где они находились до следующего четверга. Тюремные охранники раздевали женщин и избивали с такой жестокостью, что некоторые из них после этого неделями были прикованы к постели, с мужчинами также обращались жестоко.

Польское правительство официально заявило, что у властей были причины подозревать собравшихся в симпатиях к большевизму. Мы убеждены, что на указанном собрании не было ни одного высказывания большевистского характера. <…> Мы убеждены, что майор Лужински проявил достойное порицания легкомыслие, поверив непроверенным утверждениям. <…>

Официальное же заявление генерала Литовского о том, что еврейское население 5 апреля совершило нападение на польский воинский контингент, мы считаем безосновательными. <…>

Несмотря на то что проводились официальные расследования данного случая, ни один из виновных в этом массовом убийстве не понес наказания и даже не был привлечен к суду. Продовольственная комиссия также не обнародовала своих разысканий.

Четвертый погром имел место в Лиде 17 апреля 1919 года. Город в тот день был отбит у большевиков.

<…> Солдаты, взяв город, принялись грабить еврейские дома. В ходе грабежей были убиты 39 евреев. В этот же день без достаточных на то оснований польские власти арестовали множество евреев, в том числе местного раввина, коих продержали 24 часа без пищи и в ужасающих условиях. Евреев также принуждали к подневольному труду, невзирая на возраст и состояние здоровья. Непохоже, чтобы кто‑то понес наказание за эти беспорядки.

Пятый погром случился в Вильне.

19 апреля польские части вошли в Вильну. Город был захвачен поляками В это время Вильнюс (Вильна, Вильно) не раз переходил от одной воюющей стороны к другой. 5 января 1919 года город заняла Красная армия, и 27 февраля было провозглашено образование Литовско‑Белорусской Советской Социалистической Республики. 19 апреля того же года в город вошли польские части. А 20 июля 1920 года — части Красной армии.
после трехдневных боев, в ходе которых польская сторона потеряла 33 человека. За тот же период было убито 65 евреев. Как явствует из показаний, ни один из этих людей, среди которых были четыре женщины и восемь мужчин старше 50 лет, не сотрудничал с большевиками. Восьмерых евреев три километра маршем гнали на городскую окраину, где показательно расстреляли без суда и следствия. Миссии не предоставили ни одного списка с именами польских граждан, убитых при захвате города. <…> За эти три дня более 2 тыс. еврейских домов и магазинов подверглись разграблению со стороны польских солдат и гражданских лиц, их обитателей грабили и избивали. У самых бедных отнимали даже обувь и одеяла. Сотни евреев были арестованы и высланы из города. Некоторых загоняли в товарные вагоны и держали там без еды и воды в течение четырех дней. Двое из этих узников впоследствии скончались из‑за жестокого обращения. В этом списке есть имена нескольких известных евреев Вильны, например, это выдающиеся писатели Яффе Лев Борисович (Лейб Беркович) Яффе (1876–1948) — российский еврейский поэт, переводчик, редактор, сионистский деятель.
и Нигер Шмуэль Нигер (настоящее имя Самуил Вольфович Чарный; 1883–1955) — еврейский литературный критик и публицист, писал на идише. . По состоянию на 3 августа 1919 года, когда миссия находилась в Вильне, никто из солдат или гражданских лиц, ответственных за эти бесчинства, не понес наказание.

Шестой погром случился в Кольбушове.

За несколько дней до 7 мая 1919 года евреи Кольбушовы начали опасаться возможных бесчинств в связи с тем, что в соседних городках Жешуве и Глогуве начались беспорядки, возникли они в результате политической агитации в области, а также из‑за нашумевшего случая с якобы ритуальным убийством, подозреваемый в котором — еврей — был оправдан. 5 мая в Кольбушову направили группу военных с целью предотвратить возможные волнения. Ранним утром 7 мая толпа сельских жителей, причем среди них было много бывших солдат австрийской армии, вошла в город. Бунтовщики стали разоружать солдат, при этом троих селян убили. Затем толпа кинулась грабить еврейские лавочки и избивать всех евреев, кто попадался им на пути. В это время погибли восемь евреев. Порядок удалось восстановить только ближе к вечеру, когда прибыло еще одно воинское подразделение. Один из бунтовщиков после этого был предан суду и казнен по решению польского правительства.

Седьмой погром произошел в Ченстохове.

27 мая 1919 года в Ченстохове неизвестный выстрелом из ружья легко ранил польского солдата. Пошли слухи, что стреляли евреи [sic! — М. С.], и в городе начались беспорядки, в которых приняли участие польские солдаты и гражданские лица. Во время беспорядков погибли пятеро евреев, в их числе врач, спешивший на помощь раненому, — их забили до смерти, и еще большое количество ранено. Французские офицеры, расквартированные в Ченстохове, приняли активное участие в предотвращении дальнейших убийств.

В данном случае ничего не говорится о том, был ли суд над теми, кто участвовал в беспорядках, и был ли наказан хоть кто‑нибудь.

Восьмой и последний погром из упомянутых в отчете (были и другие, но меньше масштабом, и «их подробное описание мы не сочли необходимым приводить здесь, поскольку они не имеют никаких специфических черт, которые не были бы рассмотрены ранее при описании основных беспорядков») произошел при странных обстоятельствах.

8 августа 1919 года польские военные отбили город Минск у большевиков. Польские части вошли в город примерно в десять часов утра и к двенадцати часам взяли город под полный контроль. Несмотря на присутствие в Минске генерала Джадвина и других членов данной миссии и невзирая на приказы польского генерала, запрещающие насилие против мирных граждан, 31 еврей погиб от рук солдат. <…> За этот день и вечер польские солдаты, а также примкнувшие к ним мирные граждане разграбили 377 магазинов, все они без исключения принадлежали евреям. <…> Эффективных попыток предотвратить грабежи не предпринималось вплоть до следующего дня, когда разослали достаточное количество патрулей и порядок был восстановлен. Польское правительство заявило, что при попытках остановить грабежи были убиты четверо польских солдат. Также миссии было доложено, что несколько бунтовщиков казнены.

Комиссия даже не попыталась проверить эти заявления польского правительства.

Действия польского правительства во время минского погрома представляют особый интерес. Идишским газетам разрешили опубликовать статью на эту тему, по сути полностью совпадающую с докладом, который был представлен комиссии Моргентау генералом Джадвином и другими свидетелями — членами данной комиссии. Официальное Польское телеграфное агентство, контролируемое правительством, опубликовало встречную статью, где утверждалось, что убиты только семеро евреев, и то либо непредумышленно, либо по заслугам. Рядом с этой польской версией появилась, как водится, редакционная врезка, обличающая еврейский отчет как дикое и тенденциозное преувеличение, имеющее целью очернить Польшу в глазах мирового сообщества. Конечно же, правительство могло бы ознакомиться с докладом генерала Джадвина, где также говорилось, что не было засвидетельствовано ни единого случая, когда евреи стреляли бы в польских военных. Возможно, польское правительство и ознакомилось с этим документом, но, публикуя свой собственный вариант, чтобы дезавуировать сообщения в еврейских газетах, добавило — как решающее свидетельство собственной правоты и лживости и коварства евреев: «Генерал Джадвин лично присутствовал при взятии города». Стоит ли добавлять, что, когда идишские издания опубликовали доклад генерала Джадвина, подтверждавший их правоту, польское правительство и польская пресса оставили это без внимания.

Цитируя отчет Моргентау, я выделил курсивом места, где речь идет о наказании погромщиков и об официальном сокрытии фактов.

Лишь в двух случаях польское правительство утверждало, что действовало с должной суровостью; на деле же меры по наказанию погромщиков в первых пяти случаях были слишком мягкими, что стало причиной попустительства со стороны местных властей и многих военных. Отчет комментирует это так:

По мнению комиссии [исходя из вышеизложенного], более агрессивная карательная политика и более широкая огласка случаев судебного преследования как гражданских лиц, так и военных позволили бы свести к минимуму число последующих мятежей, лишив солдат уверенности в том, что грабежи и насилие можно совершать безнаказанно.

Для всякого, кто внимательно читает отчет, это заключение нелепо по своей беспомощности. Но если принять во внимание другие факты, в отчете не упомянутые, то напрашивается другое слово: не «нелепо», а «цинично». В отчете верно говорится, что продовольственный комитет, начавший расследование кровавого побоища в Пинске, случившегося 5 апреля 1919 года, не опубликовал своих выводов вплоть до 3 августа; но там не говорится, что правительство конфисковало еврейские газеты, пытавшиеся рассказать о трагедии в Пинске. Со старческой степенностью отчет рекомендует давать «более широкую огласку», когда на деле погромам сопутствовал гигантский заговор молчания и обмана. Польская общественность, в том числе интеллигенция, была заодно с правительством в этом заговоре. Вскоре после погрома поэт Лейб Яффе, упомянутый в виленском разделе отчета, опубликовал в своей газете «Идише цайтунг» редакционную статью под заголовком «Дни одиночества».

Что делало польское общество, что говорило польское общество, когда виленская еврейская община агонизировала в собственной крови? Где была польская интеллигенция? Услышали ли истекающие кровью, униженные евреи Вильны хоть единый голос сочувствия и протеста со стороны поляков? Некоторые отдельно взятые поляки — да, верно, встали на защиту некоторых отдельно взятых евреев. Известны и случаи, когда польские священники, рискуя собственной жизнью, защищали евреев в местечках вокруг Вильны. Но где было польское общество как таковое? Выступил ли хоть кто‑то с воззванием, которое все заметили, или, может какая‑то газета восстала против этих событий?.. Возможно, самым ужасным в эти дни было одиночество, состояние отверженности, в котором мы оказались.

Я познакомился с Лейбом Яффе в Вильне во время заседаний комиссии, перед которой он предстал как свидетель. На его глазах польский солдат избивал хлыстом его жену, его друга Вайтера А. Вайтер (настоящее имя Айзик‑Меер Шмуйлович Девенишский; 1878–1919) — еврейский писатель. Писал стихи на русском, польском, идише, иврите, участвовал в рабочем движении, перевел на идиш «Детство» Максима Горького.
убили, а подругу Вайтера, мадам Шерман, ранили. Вместе с Шмуэлем Нигером, выдающимся литературным критиком, и другими его прогнали сквозь строй хулиганов с ремнями и дубинками в руках — это любимая забава польских антисемитов. Наша встреча в Вильне была официальной; я познакомился с ним ближе спустя годы, в Палестине — тихий, улыбчивый человек, одаренный поэт, гуманист. Его убили в стране, где он хотел начать более счастливую жизнь, — здание Еврейского агентства в Иерусалиме взорвали арабские террористы. Это был человек, просто не способный ненавидеть или таить злобу. В другой редакционной статье, также опубликованной после виленского погрома, он писал:

Одно нужно сказать в эти дни. Душа нашего народа полна негодованием и грустью, но в ней нет места чувству вражды или мести. Даже в такое время, как это, мы можем подняться до исторических высот. Мы знаем, мы уверены, что тяжелая, удушающая атмосфера, в которой мы сейчас живем, станет со временем более чистой и свободной…

Увы! Его надеждам не суждено было сбыться. Они остались во времени, когда миллионы угнетенных увлеклись мечтой о лучшем миропорядке, рожденном в горниле войны и призванном покончить с войной. Когда Лейб Яффе писал эти статьи, он верил — так он сказал мне в Иерусалиме, — что благодаря отчету Моргентау мир узнает правду о том, как Польша относится к своим еврейским гражданам, и в Польше под давлением мирового сообщества произойдут радикальные перемены. Когда опубликовали отчет, он простился с этой надеждой.

Но я не рассказал еще о самых удручающих и оскорбительных моментах в отчете Моргентау. Цитаты, приведенные мною выше, надеюсь, достаточно ясно показывают, что Моргентау не мог не понять благодаря собственным расследованиям, как глубоко укоренился антисемитизм в польских массах. Но этого мало.

При том, что выявить имевшие место беспорядки и установить примерное число погибших оказалось просто, гораздо труднее определить степень дискриминации евреев. Эта дискриминация заметнее всего проявляется в форме экономического бойкота. Национально‑демократическая партия Польская правая националистическая партия, существовавшая в 1897–1947 годах. постоянно призывала к экономическому удушению евреев. <…> Землевладельцев предупреждают, чтобы они не продавали собственность евреям, а в отдельных случаях, когда такие сделки совершаются, фамилии нарушителей публикуются в черной рамке, с припиской, гласящей, что эти продавцы «умерли для Польши». Даже в настоящее время бóльшая часть нееврейской прессы проводит такую кампанию, уверяя, что экономический бойкот позволит избавить Польшу от евреев.

И снова:

Помимо известия об этих беспорядках миссия получила информацию о многочисленных случаях других форм преследования. Так, почти в каждом польском городе и поселке солдаты останавливали евреев и либо вырывали, либо отрезали их бороды. Поскольку правоверные евреи считают, что брить бороду противоречит их религиозным воззрениям, подобная форма преследования для них особенно оскорбительна.

Странное заявление, невольно задумаешься: а неортодоксальный еврей с бородой — скажем, Теодор Герцль Теодор Герцль (Биньямин Зеев; 1860–1904) — основатель политического сионизма, провозвестник еврейского государства.
или Хаим Вейцман Хаим‑Азриэль Вейцман (1874–1952) — ученый‑химик, президент Всемирной сионистской организации, первый президент Государства Израиль.
либо даже сам Моргентау — меньше бы «оскорбился», если бы ему бороду вырвали? Но и кроме бороды у евреев множество отличительных особенностей. У польских евреев был свой собственный уклад, сформировавшийся за десять столетий. При численности в 3 млн они составляли 14% от населения страны Вероятно, имеется в виду Царство польское в составе Российской империи (1800–1915 годы): по данным переписи 1897 года евреи составляли 13% от общей численности его населения.
. Их право на традиционный образ жизни было признано на Версальской мирной конференции Парижская мирная конференция 1919–1920 годов, в ходе которой 18 июня 1919 года был подписан Версальский мирный договор, в частности определивший границы Польской Республики (1918–1939 годы).
и подтверждено договором представителями Польши. В отчете отмечается:

Сейчас создается новая польская конституция. Общий масштаб этого национального инструмента уже был указан специальным договором с союзными и присоединившимися державами Блок, в который помимо Антанты входили страны, также вступившие в войну против Четверного союза, — Германии, Австро‑Венгрии, Турции и Болгарии.
, в котором Польша подтвердила свою приверженность принципам свободы и справедливости и уважения прав меньшинств, и мы уверены, что Польша выполнит свои обязательства, которые так очевидно согласуются с лучшими традициями этой нации.

Но что давало Моргентау основания для такой уверенности и какой пример верности принципам свободы и справедливости могли извлечь поляки из следующих строк?

Что касается антисемитских настроений, приведших к описанным выше проявлениям, следует помнить, что после раздела Польши 1795 года поляки стремились вновь объединиться как нация и вернуть себе утраченную свободу. Из‑за этих постоянных попыток сохранить свои национальные чаяния они стали неприязненно относиться ко всему, что могло помешать их целям. И это привело к конфликту с национальными декларациями некоторых еврейских организаций, мечтающих добиться культурной автономии. <…> К тому же позиция, занятая евреями по поводу статьи 93 Версальского договора, гарантирующей охрану расовых, языковых и религиозных меньшинств в Польше, вызвала еще бóльшую враждебность по отношению к ним. Более того, национальные чувства поляков задевает то, что мы бы назвали «чужеродностью» большой массы еврейского населения. Об этом постоянно напоминает полякам тот факт, что евреи носят характерную одежду, по субботам соблюдают шабат, по воскресеньям работают, придерживаются собственных установлений касательно пищи, носят длинные бороды и говорят на своем языке.

То, что статья 93 была навязана полякам союзными державами, давшими им свободу, верно; что поляки были бы не так антисемитски настроены, если бы евреи не потребовали прав для меньшинств, — бездоказательно и, скорее всего, неправда. Когда антисемитизм нуждался в поводе? Во всяком случае, подавляющее большинство евреев действительно требовали этих прав меньшинств, и упоминание о «национальных декларациях некоторых еврейских организаций» — неуклюжая попытка взвалить вину на какую‑то малую группу внутри еврейского сообщества. Но со статьей 93 или без нее, с «национальными декларациями» или без них, большинство евреев продолжали бы жить — по крайней мере какое‑то время — так, как жили до этого веками: некоторые носили бы характерную одежду, не брили бороду, соблюдали шабат и законы кашрута Кашрут — свод правил в иудаизме, касающихся питания.
, изучали бы священные книги; многие по‑прежнему в той или иной мере поддерживали бы традицию, передававшуюся из поколения в поколение; и всем этим они по‑прежнему задевали бы национальное чувство поляков. И если доклад рекомендует «более агрессивную политику» по отношению к погромщикам, в нем нигде не говорится, что нужно что‑то сделать с этой ранимостью польских националистов, то есть с польским шовинизмом. Вместо этого автор отчета дает понять, что для поляков естественно смотреть на еврейское меньшинство как на ненавистное препятствие на пути к польскому национальному освобождению, а о каком‑то более глубоком значении этого феномена антисемитизма здесь, конечно же, нет даже намека.

Возвращаюсь теперь к моим соображениям по поводу замены Моргентау слова «погром» на слово «беспорядки». Читатель мог решить, что я со зла придираюсь; то, что я сейчас расскажу, возможно, изменит это впечатление. В 1922 году Моргентау написал статью для апрельского выпуска «Уорлдс уорк» Ежемесячный журнал, выходивший в США с 1900 по 1932 год и посвященный внутренним проблемам страны с точки зрения большого бизнеса. . В ней он рассказывает о своих встречах в качестве главы комиссии с польскими и другими видными деятелями, среди них был и Пилсудский, первый «начальник» Польского государства; статья дает некоторое представление о том настроении, с каким Моргентау приступал к выполнению своей задачи и как оно менялось в дальнейшем. Ограничусь одной небольшой цитатой:

— Погром? — рявкнул Пилсудский, когда я впервые с ним встретился <…> — Не было в Польше никаких погромов! Только несчастные случаи, которые нельзя было предотвратить.

Я поинтересовался, в чем разница.

— Погром, — объяснил он, — это расправа, которую устраивает правительство — или не мешает, когда есть возможность предотвратить.

Именно тогда Моргентау догадался, что лучше избегать этого слова в отчете, и придумал для себя хитроумную отговорку. Я ответил ему резкой статьей в «Новой Палестине», рассказав все, что знал о «предательстве Генри Моргентау», — так я это назвал. С тех пор я не виделся с ним и, разумеется, не получал от него вестей.

II

А теперь расскажу вам, как получилось, что я изменил мнение о Моргентау и мысленно снял с него обвинения в подлости и предательстве. Прошло много лет, и я перестал думать об этом человеке. На дворе был 1947 год, я находился в Палестине, работал с Вейцманом над его мемуарами. В книге «Методом проб и ошибок» Автобиография Вейцмана «Методом проб и ошибок» (в русском переводе вышла под названием «В поисках пути») впервые издана на английском языке в 1949 году.
есть короткая занятная глава «Интермеццо в духе опера‑буфф», где рассказывается о том, как президент Вильсон летом 1917 года послал Моргентау в Европу, с тем чтобы тот уговорил Турцию, союзницу Германии, пойти на сепаратный мир, а британское министерство иностранных дел неофициально послало Вейцмана перехватить его и «отговорить от этой миссии». Сепаратный мир с Турцией на том конкретном этапе Первой мировой войны подразумевал обещание сохранить «как есть» шаткую, деспотичную и абсолютно продажную Османскую империю, оставив армян, арабов и другие народы под гнетом нерадивых правителей, от которого они страдали веками. Этого британское правительство не могло допустить по каким‑то своим причинам; у этих народов были более веские причины возражать против такого плана. Вейцман пишет:

Британское министерство иностранных дел не придавало большого значения этому маневру. Я — придавал, поначалу. <…> Французы, как вскоре стало ясно, отнеслись к этой американской делегации со всей серьезностью. Как‑никак там был бывший посол, отправившийся за океан с благословения [американского] президента да еще в сопровождении свиты [куда входил, помимо прочих, профессор Феликс Франкфуртер Феликс Франкфуртер (1882–1965) — американский ученый‑правовед, профессор права, верховный судья и сионистский деятель.
]. Кроме того, возможно, желаемое принимали за действительное: французы и сами подумывали заключить с Турцией сепаратный мир при условии нерушимости Османской империи К этому времени союзники уже заключили негласное соглашение Сайкса–Пико, предусматривавшее в случае победы раздел владений Османской империи между Великобританией, Францией и Россией, а по соглашению Сен‑Жан де Морьенн 1917 года свою долю в разделе должна была получить и Италия.
. Я же, со своей стороны, вскоре понял, что все это предприятие — для отвода глаз.

Достаточно было лишь переговорить с Моргентау наедине: они встретились в Гибралтаре в начале июля.

Похоже, продолжает Вейцман,

…у Моргентау был свой замысел. Он чувствовал, что Турция вот‑вот падет. И ему пришло в голову: а не попробовать ли натравить Талаат‑пашу на Энвер‑бея Мехмед Талаат‑паша (1874–1921) в 1913–1917 годах был министром внутренних дел Османской империи; Энвер‑бей (1881–1922) — военный министр Османской империи во время Первой мировой войны — был одним из инициаторов военного союза Турции с Германией.
и продавить мирное соглашение? Я задал господину Моргентау два простых вопроса. Первый: действительно ли он считает, что американскому правительству пора затевать подобные переговоры с турецкими властями — другими словами, действительно ли он считает, что Турция в достаточной мере осознает, что проиграла или может проиграть эту войну, и, следовательно, готова к подобным переговорам? Второе: если допустить, что и впрямь пришло время зондировать почву, имеет ли господин Моргентау хоть какое‑то представление об условиях, на которых турки будут готовы отделиться от своих хозяев?

Полковнику Вейлю [французскому представителю] особенно не терпелось получить от господина Моргентау прямой ответ. Но господин Моргентау оказался не способен его дать. На деле, пока шла беседа, стало до неловкости очевидно, он просто надеялся, что сможет хоть как‑то использовать свои связи в Турции; однако после более серьезного изучения данного вопроса он вынужден был признать, что не знает ситуации и не берется утверждать, что время для переговоров пришло. Короче, он, похоже, просто не продумал это дело достаточно серьезно. <…> Когда же я спросил Франкфуртера — между нами, — он‑то что делает в этой странной делегации, тот ответил, что поехал наблюдателем!

Отговорить господина Моргентау от этого проекта не составило труда. Он просто сам себя переубедил. <…> Мы беседовали так, в полной изоляции, целых два дня. Была середина лета, жарища. Для собраний нам выделили цокольный этаж в «Скале», и окна держали открытыми. Поскольку господин Моргентау не говорил по‑французски, а полковник Вейль — по‑английски, пришлось нам прибегнуть к немецкому. А охранявшие нас томми Прозвище английских солдат. прохаживались туда‑сюда снаружи, явно подозревая, что мы — шайка шпионов, которых заманили в ловушку, чтобы наутро отдать под трибунал и пустить в расход. Признаюсь, мне было непросто составить вразумительный отчет сэру Рональду Грэму [из британского министерства внутренних дел].

Доктору Вейцману доставляло удовольствие надиктовывать эту главу из более раннего своего черновика, а мне доставляло удовольствие ее записывать; но мне казалось, что он несправедлив. К тому времени я давно уже перестал слепо восхищаться послами и экс‑послами; тем не менее именно этому человеку, уже давно оставившему посольский пост, президент Вильсон доверил два важных государственных задания. Я рассказал Вейцману о своем опыте работы с Моргентау в Польше: он подлец, сказал я, бессовестный и безответственный карьерист, но не дурак, каким его описывает Вейцман. Вейцман улыбнулся и ответил идишской поговоркой: «Если у тебя есть деньги, ты и красив, и умен, и поёшь прекрасно». Но, зная язвительность Вейцмана, я все еще возражал. Не то чтобы я считал, что Вейцман несправедлив к Моргентау, просто мне нужен был более правдоподобный его образ. Свои возражения я снял только в 1961 году, когда судья Франкфуртер опубликовал потрясающую книгу воспоминаний. Его версия гибралтарского эпизода даже еще более забавная — и еще более шокирующая, чем у Вейцмана.

«Я считаю, — начинает он, — что из всех поездок, в которых мне довелось участвовать, самой фантастической была так называемая миссия Моргентау в июне–июле 1917 года» и далее рассказывает, как Моргентау в благодарность за вклад в президентскую кампанию Вильсона 1913 года получил пост посла в Турции, а когда Америка объявила войну Четверному союзу США вступили в Первую мировую войну 6 апреля 1917 года, до этого они сохраняли нейтралитет.
, оказался не у дел и ходил по Вашингтону, «приставая ко всем со своим гениальным замыслом оторвать Турцию от Германии и Австрии».

Сам этот замысел, по мнению профессора Франкфуртера (кем он тогда был), не показался, на первый взгляд, совсем уж диким. «Оставалась лишь одна небольшая проблема: как это провернуть».

Турция от нас далеко, и Моргентау велеречиво рассказывал о Мустафе Кемале и людях, которые, казалось бы, даже и близко не стояли к власти. В конце концов после кое‑каких дипломатических переговоров Вильсон получил согласие от Ллойд Джорджа Дэвид Ллойд Джордж (1863–1945) — премьер‑министр Великобритании в 1916–1922 годах.
и французского премьер‑министра Рибо Премьер‑министром Франции в 1917 году был Александр Феликс‑Жозеф Рибо (1842–1923), причем занимал эту должность в четвертый раз.
, длинноусого джентльмена, который звезд с неба не хватал, создать американо‑англо‑французскую комиссию, чтобы изучить ситуацию и, если возможно, добиться отделения Турции от Четверного союза.

Я тогда был помощником военного министра, и Бейкер Ньютон Дил Бейкер (1871–1937) — военный министр в администрации Вудро Вильсона.
завел речь о том, чтобы и я ехал с послом Моргентау. Я ничего о нем не знал, только слышал или читал о нем в газетах, как и многие. И полагал, что это выдающийся человек [я прочел это с облегчением. — М. С.], но почему‑то предложение Бейкера мне не очень понравилось. Я не хотел ехать с господином Моргентау. Наконец мы увиделись, и он меня удивил. Люди такого склада не очень мне по душе, в том смысле, что говорил он не по существу и несвязно, но бойко, многословно и витиевато. Не за что ухватиться, но я предположил, что это — наносное, не сам человек. Я не знал тогда, что наносное и было человеком.

Однако профессор Франкфуртер получил распоряжение от Вильсона и поехал — «версия была такая: им нужен специалист по международному праву… Я не был специалистом по международному праву, вообще ничего не смыслил в международном праве. Я знал лишь, где Турция на карте, вот почти и все, но, как это свойственно законникам, стал изучать дело…», и к тому времени как группа взошла на корабль, «узнал о Турции больше, чем Моргентау за все годы пребывания там, потому что мой взгляд был критичным, а его — общим, впечатлениями пустозвона». За несколько дней морского путешествия Франкфуртер и о Моргентау знал больше, чем тот сам о себе.

Вскоре стало понятно, что это человек огромного, безграничного самомнения. <…> После двух‑трех бесед я уже не в силах был этого вынести. Не помню точно, сколько дней плавания прошло — наверное, десять, — и я стал недосягаем. Он, бывало, спрашивает за ланчем: «Вы где были?» — «На верхней палубе, вас ждал» — или на нижней, неважно. Я действительно играл в прятки, поскольку быстро догадался: у этого человека мозгов нет. <…> Почему же он достиг такого положения? Что помогло ему? Деньги. На рынке нью‑йоркской недвижимости он прекрасно ориентировался… Ох, это так банально…

За подробностями этого тягостного путешествия читателю следует обратиться к воспоминаниям судьи Франкфуртера. Я же от себя добавлю лишь две фразы — короткие. После того как Моргентау — так об этом свидетельствует Вейцман — отговорил себя от этого своего проекта, он отправился во Францию доложиться генералу Першингу Джон Джозеф Першинг (1860–1948) — генерал армии США, 10 мая 1917 года назначен командующим экспедиционными силами во Франции, в августе 1917 года прибыл во Францию. . «Господин Моргентау, — с тяжким вздохом говорит судья Франкфуртер, — попросил меня поехать с ним, что я и сделал. Но все это было какое‑то ребячество! Помню, как сидел в кабинете Першинга и сползал со стула в надежде, что, может, стану совсем незаметным, при моем телосложении такое почти возможно, и Першинг даже не вспомнит, что я там вообще присутствовал».

Судья Франкфуртер заканчивает этот эпизод так: «Я считаю, что из одного умения делать деньги на нью‑йоркской недвижимости не следует, что вы глубоко понимаете людей, или народы, или знаете историю сил, которые сформировали наше прошлое, а следовательно, будут определять наше будущее».

Я мысленно снял с господина Моргентау обвинения в подлости, предательстве и политической ангажированности при расследовании погромов в Польше. Я пришел к выводу, что он просто не имел ни малейшего представления о реальном положении дел, а для выполнения данного поручения так же мало подходил, как и для примирения с Турцией. И когда он произносил те дурацкие речи перед еврейскими делегациями — он действительно так думал, если вообще способен был думать. И он действительно полагал, что служит интересам польских евреев, равно как и Польши, и Америки, и цивилизации вообще.

Моргентау, следует отметить, был фигурой представительной — тот тип еврея, который верит, что в конечном счете антисемитизм навлекают на себя сами евреи, своим поведением. Не то чтобы, спешат поправиться такие люди, антисемитизму можно найти оправдание; обвинения, исходящие от антисемитов — что евреи плохие, что среди них больше, чем это допустимо, жуликов, поджигателей, подпольных работорговцев, уклоняющихся от призыва и предателей, что еврейские банкиры тайно правят миром, — все эти обвинения явно основаны на смехотворных предрассудках. Но — такой они делают вывод — к чему давать почву для таких предрассудков, держась за иврит или идиш и, еще хуже, заявляя о своем существовании как народ?

Такая банализация серьезного недуга фольклорного сознания, затронувшего западную цивилизацию, сама по себе — результат антисемитизма. Кроме того, это превращает в насмешку страшную трагедию еврейских страданий. Евреи, как может показаться, претерпевали массовые казни и гонения не из‑за своего желания хоть как‑то сохранить, пусть и не в полной мере, свое проникнутое особым значением мировоззрение, а из‑за неуместных, вызывающих раздражение специфических особенностей; 6 млн погубленных в Европе — предостережение от глупой бестактности.

Я мысленно перелистываю страницы истории европейского еврейства. Возвращаюсь к погромам в Польше, случившимся в день окончания Первой мировой войны. Мы не знали, что это была прелюдия к самому жуткому эпизоду в истории еврейского народа; но мы знали, что это зловещее начало «новой эры». Наши сердца — я говорю о евреях, разделяющих мои взгляды, — переполняла горечь не только из‑за самих погромов, но и оттого, что мир изо всех сил старался их не замечать. В Америке о первых шести погромах в Польше сообщалось так туманно, словно специально старались, чтобы эту новость никто не заметил. И лишь после массовой еврейской демонстрации в Нью‑Йорке американская общественность возмутилась. Воздействие демонстрации, писали в «Маккабиан», печатном органе американских сионистов, «можно оценить по одному этому факту: ей удалось пробить стену молчания, которой окружила польские кровавые бесчинства американская пресса. И эту стену, разумеется, возводили, нянчась с Польшей. Этой стране предназначалась роль барьера перед большевизмом».

Германия тоже должна была стать барьером для большевизма менее чем через четверть века; следовательно, и к немецким «беспорядкам», жертвами которых были евреи, следовало относиться с величайшей осторожностью. Моргентау в своей статье в «Уорлд уорк» рассказывает нам, что Пилсудский пришел в бешенство, когда погромы в конце концов стали достоянием гласности. «Беспорядки? Иностранная пресса чудовищно преувеличивает то, что случилось с незначительным количеством евреев». Евреи не должны были кричать, когда их убивали и грабили; это расстраивает важные переговоры ради сохранения мира и свободы во всем мире. Слово, которое использовали потом немцы, Greuelpropaganda, Распространение измышлений о совершаемых зверствах (нем.).
 — пропаганда жестокостей; и в Америке и в Англии всякий, кто считал, что что‑то нужно предпринимать из‑за Нюрнбергских законов Нюрнбергские законы — два расистских (в первую очередь антиеврейских) законодательных акта, провозглашены по инициативе Гитлера 15 сентября 1935 года на съезде Национал‑социалистической партии в Нюрнберге. , получал ярлык поджигателя войны. Пилсудского, как и русских правителей до него, и немецких — после, бесило, что иностранцы вмешиваются во внутренние дела его страны. Как Польша, или Россия, или Германия обращаются со своими евреями — их дело, и ничье больше. Я снова процитирую статью Моргентау в «Уорлдс уорк»: «“Почему вы не доверяете благородству поляков? — кричал Пилсудский. — Не нойте, что привилегий в статье [имеется в виду статья 93 Версальского договора, подписанная представителями Польши] мало или они безрезультатные. Пусть мало, пусть безрезультатные — как вам будет угодно, но эта статья создает некий орган, власть, к которой можно обратиться помимо законов этой страны. Каждая фракция в Польше согласна, что нужно не утеснять евреев, и все равно мирная конференция, по настоянию Америки, оскорбляет нас, рассказывая нам, что мы не должны их утеснять”».

Пилсудский тревожился, что отчет Моргентау может нанести Польше вред. «Эти мелкие несчастные случаи, — сказал он, — остались в прошлом, а вы теперь приехали, чтобы снова все разворошить, и, наверное, напишете отчет, который еще больше подорвет к нам доверие за границей». Репутация Польши все равно пострадала в связи с учиненными там погромами, но не из‑за отчета Моргентау, а из‑за демонстраций и акций протеста, в результате чего и была создана эта комиссия. Изменились в результате и приемы польского антисемитизма. Открытые погромы были слишком очевидны: скрытый погром в виде бойкота и экономического удушения был более действен и не позволял драматизировать события. После 1919 года открытые погромы не поощрялись, скрытые же проводились со все бóльшим размахом, пока страну не захватили, с одной стороны, нацисты, а с другой — коммунисты.