Когда раввин изучал Тору, его жена говорила, что слышит, как ангелы поют, а когда она готовила рыбу к субботе, раввин уверял, что чует ароматы райского сада. Раввин и его жена были друг другу под стать: оба добрые, праведные и мудрые. Если они чем и различались, то лишь тем, что жена не очень‑то разбиралась в комментариях к Талмуду, а муж понятия не имел, как рыбу жарить.

Его блуждающий взгляд наткнулся на девушку. Она стояла у мясной лавки. Одета бедно, но с претензией. Голова непокрыта, лицо бледное, измученное, но по‑детски нежное. Девушка с таким несчастным видом рассматривала аппетитные копченые окорока на витрине, что Лейпцигер резко остановился...

Музыканты заиграли новый фрейлехс, и вдруг Лейпцигер сделал открытие, что его пальцы в ботинках шевелятся в такт. Стало весело, легко на душе, и когда брат жениха опять потащил его в круг, Лейпцигер уже не сопротивлялся... Он вдруг заметил, что его колени, обтянутые светлыми, почти белыми штанинами, прыгают ему прямо в лицо! Он мог бы поклясться, что перед ним маячит престарелая сватья, тряся жирным подбородком, под которым болтаются концы шелкового платка… Кто‑то крикнул: «Ай, молодцы, евреи!»

Немало погибших уже лежало в лужах крови, лицом вверх, руки и ноги раскинуты в стороны. Но орудие все гремело, и человечки бежали прямо на него. Великая борьба за свободу. И вдруг один солдат из тех, что так искусно обращались с орудием, совсем молоденький, безусый, еще не получивший ни царапины, сел на землю и разрыдался, кусая пальцы. Наверно, ему очень захотелось к маме

Затеяли тогда одну мелочь — мир переделать. Сперва Россию, потом все остальное. Но пока на России остановились.Страна уже дрожала как в лихорадке. С каждым днем массы сильнее втягивались в борьбу, и подвиг за подвигом вспыхивал, как ракета, ослепительно красным огнем. Один за другим гибли крупные и мелкие представители власти, и старый режим отвечал, и хорошо отвечал, кроме прочего, еврейскими погромами.

Евреи стремглав неслись по улице, как листья в бурю. На стуле сидел бледный ребе с дрожащими губами. Мама лежала на кровати, как скомканная, смятая простыня. И Меерл совершенно ясно понял, увидел, что все это не миновало, а только начинается, и несчастье, большое, настоящее несчастье приближается и вот‑вот обрушится на их дом, на их головы, как гром, — и снова дикий, беспомощный крик ужаса вырвался у него из горла…

Шум погрома то приближался, то удалялся, как пожар по соседству, и вдруг охватил дом со всех сторон. Стекла разбились вдребезги, несколько камней влетело в комнату, и вдруг в дверь и окна полезли гои, молодые парни с дубинками, ножами и красными, пьяными рожами. Реб Шахна почувствовал: надо что‑то делать. Тяжело встал со стула и, прямо на глазах у погромщиков, медленно пополз под диван. Парни расхохотались.

О том, откуда берутся дети, Хаим от старших учеников в хедере получил кое‑какое представление, правда, довольно далекое от истины, и попытался объяснить Лейзеру, как это происходит, но тот выслушал его без особого интереса. Зато Геску, которая действительно интересовалась вопросом, к разговору не допустили. Она успела уловить пару слов, подслушивая, когда Хаим растолковывал Лейзеру, что к чему, а тот внимал с открытым ртом, но ничего не поняла. Братья заметили ее, и она получила пару тумаков.

В тесной, но светлой студии, среди картин и эскизов, с палитрой и кистью в руке художник искал истину. Он то переживал глубочайшие муки, то испытывал величайшую радость — муки и радость творчества. Глаза широко открыты, грудь вздымается, рука замерла в воздухе, в любую минуту готовая поймать легчайший мазок, тончайший штрих, приближающие к правде. Губы художника шевелятся, тихо бормоча какое‑то заклинание, и кажется, что он не работает, а молится.

Праведником он не стал… Моя Сора ему спичку подложила на мешочек для филактерий, в складку, так спичка там две недели пролежала. Я ему, разумеется, пощечин надавал: «Почему, мерзавец, не молишься?» Я сам не Б‑г весть какой праведник, но чтобы еврей филактерий не надевал? Учиться хочешь? Прекрасно, я тебе не запрещаю, но это уж слишком! Ладно бы невежда какой, не знает, что надо, что нет, но ведь столько лет над Талмудом просидел и вдруг молиться перестал.

Все местечко считало Беню умнейшим человеком, величайшим знатоком Торы и Талмуда, но, кроме того, в «ихних» науках Беня тоже разбирался. Такой ни перед кем в грязь лицом не ударит. Он уже третий год сидел на шее у тестя. Беня молился в другой синагоге, а к нам, наверно, зашел посмотреть, что тут творится, и, может, затеять с «немцами» диспут, разбить их в пух и прах, тем самым прославить Всевышнего, а заодно и собственную репутацию поддержать.

Сын смотрел на мать, усохшую от нужды и тяжелого труда, на ее грязную, рваную одежду; его взгляд скользил по так называемой мебели, по давно немытому полу, по всей комнате. Мойше все еще улыбался, но улыбка уже была вымученной, а потом перешла в гримасу отвращения… Ему стало тоскливо, он охотно сбежал бы отсюда. Особенно раздражали латунные подсвечники на комоде. В них будто выражалась вся бедность, грязь и тоска темной жизни в темной комнатушке…