Он был одним из самых ярких и успешных примеров соединения исследователя и мудреца и никогда не говорил незавершенные вещи. Даже вопрос и недоумение он облекал в совершенную форму. У меня перед глазами стоит часто повторяющаяся картинка, как перед кидушем в шабат или йом тов Миша протирает бокалы. Он мог произносить благословение только тогда, когда все сосуды сверкали своей прозрачностью и чистотой. Так же было и со словами.

Он сумел показать многим, как можно сочетать Тору с современной жизнью и движением вперед. Из общения с раввином Штейнзальцем было ясно: граница проходит не между светскими и религиозными евреями, а между образованными и невежественными. Религиозность, соблюдение заповедей, молитва всегда воспринимались раввином Штейнзальцем как совершенно естественное состояние.

Я много раз слышал от стариков и в Ленинграде, и в далеких от него регионах, что между религиозными евреями было своего рода согласие не учить детей. Разумеется, были героические личности, которые сохраняли традицию у себя дома. Но консенсусом стало соблюдение заповедей самим и необучение детей. Что это значило? Одно из объяснений звучит ужасно: да, иначе мы жить не можем! Это наша жизнь и наша вера. Но все это относится к прошлому. Этот мир ушел и к будущему не имеет отношения.

После молитвы ко мне подошел один из местных прихожан и спросил: «Откуда еврей?» — «Из Ленинграда!» — отвечаю. «Понятно, а где вы остановились в Вильнюсе?» — «Ну пока, честно говоря, нигде». — «Можете остановиться у меня. Я живу один в большой квартире. Это недалеко, в центре города». — «Большое спасибо! Не откажусь от вашего предложения!» — «Но я сейчас не иду домой. Вот вам ключ, приходите, когда вам угодно».

Реб Гейче, как и Авром‑Абба, любил рассказывать истории, а еще потрясающе пел. Но самое главное, что реб Гейче являл собой прекрасный образ живой еврейской традиции. В отличие от ленинградских стариков, которые старались не подчеркивать различия и специфику разных еврейских направлений, реб Гейче и не думал скрывать свое прямое отношение к общине любавичских хасидов.

На осенние праздники в Ленинград из Белоруссии приезжали собирать милостыню двое нищих, мужчина и женщина. Как звали женщину, не помню, но имя мужчины я запомнил с легкостью, потому что его звали Илья. Он был человеком необычайным. Как это ни странно, он считал для себя недопустимым жить на милостыню. Что он делал? Он покупал на все собранные, судя по всему немалые, деньги лотерейные билеты, с помощью которых регулярно что‑то выигрывал. На это и жил.

Талмудические познания Менахема Соловья были известны далеко за пределами Ленинграда, не случайно Авром‑Абба послал меня к нему. Говорили, что Соловей знает наизусть не только весь Талмуд и комментарии к нему, но и ряд более поздних алахических постановлений (поским), а заодно и 16 томов Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

Я нередко провожал Авраама Львовича домой, а жил он в самом центре города, неподалеку от Московского вокзала. Идем мы по Невскому проспекту, кажется возвращаясь из сукки, и вдруг раввин Медалье говорит мне: «Совсем иначе выглядел Невский проспект в двадцатых годах». — «А в чем отличие?» — «В том, что почти на каждом балконе сукка была! Идешь и видишь: там сукка, тут сукка. Но потом это кончилось».

«А что там делает Авром‑Абба?» — спрашивает раввин Берл. «Ну как что, — отвечаю, — субботнюю трапезу ест». — «Небось у него там и сто грамм водки имеется. А мне вот нельзя!» — с чувством глубокой зависти говорит Борис Львович. Мне как‑то странно слышать это почти детское выражение страсти, но я уже очень хорошо понимаю: страсть к жизни является главным качеством Бориса Львовича. Он провел большую часть своей жизни в лагерях, на поселениях, без семьи и друзей, но сохранил необъяснимую любовь к жизни

Многие из моих друзей, возможно, ожидали, что я крещусь, но этот шаг казался мне абсолютно бессмысленным. Зато христианским богословием я интересовался очень серьезно. Было совершенно очевидно, что известное мне христианство является очень искаженным отображением религиозных брожений прошлых эпох. Как‑то мы беседовали с одним моим христианским другом. Выслушав мои аргументы, он сказал: «Ты знаешь, наверное, кто‑то тебе советует креститься, но я не советую! У нас и без тебя своих еретиков хватает». Так постепенно я пришел к идее, что нужно заниматься изучением Торы. Ведь иудаизм — это единственная религия, в которой я могу быть еретиком и оставаться внутри!

Я порылся среди книг и взял с собой на операцию три из них, которые должны были мне помочь достойно вступить в союз со Всевышним. Первая — том «Еврейской энциклопедии» Брокгауза и Ефрона со статьей про обрезание. Идиотизм этой статьи и ее неадекватность к моей ситуации помнятся мне до сих пор, хотя прошло больше 35 лет. Вторая книга была «Бхагавадгита», а третья — том Платона с диалогом «Федон». Вооруженный такой мощной духовной поддержкой, я ехал в колясочке на операционный стол.