Дюрренматт утверждал, что Израилю необходимо палестинское государство так же, как палестинцам понимание того, что только Израиль способен обеспечить существование их государства в «центре нестабильности». Это и не давало покоя Дюрренматту в Израиле: как ему, воспитанному в центре стабильности, написать о центре нестабильности?

Был такой период, когда США установили эмбарго против Израиля, тогда как арабы получали от них оружие. Лански связался с итальянцами, контролировавшими нью-йоркский порт. Грузы, предназначавшиеся арабам, стали бесследно исчезать, либо отправляться в Израиль. Как говорит у Бабеля об одном из таких старый одессит: «У него душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь. Он наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его лавках».

Спилберг «на голубом глазу» рассказывает: то, что произошло в Мюнхене, – драма, а то, что произошло в ответ, – новая драма. Он хочет изобразить дело так: это – плохая политика. Спилберг делает вид, что не понимает, что это – война. И что на войне нет линий, нет политики, а есть только гибель или спасение. Враг убивает тебя, ты убиваешь врага, – не раздумывая над тем, сколько это стоит долларов и кто придет на смену убитым.

Еврейская мама всегда знает за сына, какую шапку ему надеть и на ком жениться. На свете есть множество людей, уверенных, что они лучше всех понимают, что к чему... Среди евреев процент таких умников исключительно высок. Почти каждый в глубине души, а чаще и в открытую уверен, что мудр, проницателен и разбирается в чужой натуре и в картине мира, как никто другой. Отчасти сам подход Озик к тем, кого она изображает, — пример такой позиции.

Арендт обнаруживает скрытую традицию, выработанную еврейской творческой мыслью в образе парии. И приходит к выводу о бесперспективности выживания в одиночку. Только с народом и только сообща с другими народами. Именно поэтому в «Пересмотренном сионизме» она безжалостно громит сионистов, сделавших ставку на сотрудничество исключительно с могучими покровителями в лице великих держав.

Возвращение к началам, к корням в «Сан-Ремо-Драйв» не заключается в одном только признании кровной принадлежности к бабушкам-дедушкам... К осознанию себя частью народа, характеризующегося такими-то качествами и имеющего такую-то историю. В последнее время эта история все чаще сводится к традиционным унижениям, противостоянию им, победам над ними. В «Улице» ее олицетворяют молодые евреи, возвращающиеся с наградами после 2-й мировой войны, и их отцы, сколотившие в это время состояния, достаточные, чтобы переехать в лучший район.

Дело, вернее всего, в том, что XX век заставил евреев последовательно пережить. Начиная с буржуазной благопристойности, смертельную западню которой высветили предчувствия Кафки задолго до открытия охотничьего сезона. Западню самой по себе возникающей власти. Неизбежно тяготеющей — не обязательно к фашизму, не обязательно к коммунизму, не обязательно к сионизму — но непременно к личной, а потому всеобщей, безвыходности.

В двадцать пять лет Примо Леви был отправлен в лагерь смерти. Немцам нужны были химики, он прошел строгий экзамен, получил призрачный шанс выжить. Выжил. Написал книгу «И это человек?» Через пятнадцать лет другую — «Передышка». Еще через пятнадцать — «Утонувшие и спасенные», а между ними «Периодическую систему»... Про его смерть, когда он, уже старым человеком, бросился в лестничный пролет, Эли Визель сказал: «Примо Леви умер в Освенциме сорок лет назад».

В письмах людям, призывавшим его заступиться за евреев, он употреблял самые сильные слова против погромщиков и их вдохновителей. Он давал адресатам право печатать эти письма. Но Толстой всю жизнь действовал только по необоримому велению души и совести. Он страдал, когда обстоятельства вынуждали его поступать против воли. Он не был уполномоченным по правам человека в России, который должен заниматься положением преследуемых.

Фигура Саши Черного — одна из центральных в годы Серебряного века, хотя стоит особняком. Сатирический склад его таланта и ума помещает его в перекрестье направлений, идущих, с одной стороны, от Козьмы Пруткова и еще раньше от стихотворных фельетонов Некрасова, с другой — от Гейне. Он оказал влияние на Маяковского, которым, как тот признавался, «был почитаем». Нетрудно показать, что и на Зощенко. Безусловно, и на обериутов.

30-я пришлась на второй послевоенный год. Разрушенный Ленинград, школа в три смены, десять четвертых классов. Со мной, 11-летним, за партой сидит Андреев, которому двадцать лет и у него двое детей. Пятилетка восстановления и развития народного хозяйства. Продукты питания в народное хозяйство не входят, обувь не входит. Помню пальто на ватине, из которого торчат руки.

«Я еврей, точно в том же смысле, что у меня две ноги, руки, глаза и т. д. Это просто свойство, которое я принимаю само собой разумеющимся, мне принадлежащее, часть минимального описания меня как личности. Я не испытываю от этого ни гордости, ни затруднений — я просто еврей, и мне никогда не приходило в голову, что я могу быть кем-то другим. На вопрос "зачем быть евреем?" я могу ответить не более развернуто, чем на "зачем быть живым?" или "зачем быть двуногим?".