То, что автор умер за год до окончания войны, когда вскрылись все факты и подробности случившегося, стало в определенном смысле достоинством книги. Мы знаем, к чему идет, что будет с близкими героев, оставшимися в Германии или воюющими с ней. И какая роль уготована самим героям, спасшим свои жизни. Зингер обращается к их поступкам, словам, позициям не задним числом, а сейчас, непосредственно — когда они только еще бежали от нацизма, не отдавая себе отчета в том, что бегут от смерти.

То, что евреи, сколь бы эмансипированы и ассимилированы они ни были, ориентируются — кто инстинктивно, кто сознательно — на традиции и что эти традиции уходят в древность, — всем известно и давно стало общим местом. Точно так же, сколь бы нов и неожидан ни оказался последний по времени писатель, сколь бы новаторским ни обладал подходом и сколь бы свеж ни был его взгляд на мир, натура и характеры изображаемых им евреев неизбежно будут опираться на уже изображенных. Тридцать лет тому назад, сто лет, пятьсот, тысячу — пока так или иначе не упрутся в изображенных в Библии.

Мне не казалось, что родители входят в специальный еврейский круг или что большинство их друзей евреи. Довоенная ленинградская коммуналка, двор в Свердловске, куда нас эвакуировали, двор в Ленинграде после войны, сослуживцы отца и матери, близкие знакомые — при чем тут евреи? Родственники — ну да, но их было немного, тоже война постаралась. И сказать, что они были какие-то специально еврейские, я никак не мог: обыкновенные дяди-тети — как все.

Не приходит автобус. Ждущий его человек разглядывает на билете компостерные дырочки прежних кондукторов. Вдруг выясняется, что автобусы вообще перестали ходить. Оказывается, они в одночасье умерли, все. На улицах валяются их трупы. Кучами. Их убили. Люди, потенциальные пассажиры, испытывают и жалость, и раздражение. От автобусов остался только ненужный билет. С дырочками, которые стоят в глазах. Рассказ был об автобусах, только о них. А вышло, что о Холокосте.

Грейс Пейли родилась в Бронксе, в семье еврейских эмигрантов с Украины, в 1922-м. И героини ее рассказов вышли из круга ее подруг, ее школы, ее квартала. Так что номинально Пейли с полным основанием может быть зачислена в прозаики еврейской жизни. Но в том-то и дело, что номинально, формально. И круг, и речь, и взаимоотношения, и интересы этого поколения были куда больше американские, чем еврейские. Чем еврейские — их родителей и всех предков, проживших в черте оседлости.

Эзра Паунд — одно из самых громких имен поэзии модернизма и модернистской культуры как таковой. С приходом к власти нацистов он выработал также и собственные политическую и экономическую программы. Ядром их было разоблачение финансового капитализма, основанного, по убеждениям Паунда, на мировом ростовщичестве, проводимом и внедряемом евреями.

Как тогда евреи массово переходили в ересь объявившего себя Мессией Саббатая Цви, так клялось население Советского Союза в верности Сталину и через несколько лет ринулась Германия под знамена Гитлера. Тогдашний Зингер не мог этого знать, он мог только предполагать и угадывать. Возможно, он был наделен необычайной проницательностью, возможно, нездешним чутьем.

Жизнь Марека Эдельмана продолжалась не четыре года под немцами в гетто, а потом оставшиеся 65 лет «нормально». Она продолжалась четыре года в гетто, из них месяцы смертельных вылазок, боев, прятания, ухода на «арийскую сторону», возвращения за стену, за проволоку. Это так радикально переменило состав его крови, что и оставшиеся 65 лет жизни вроде бы нормальной он прожил полноценно, так же как те четыре, так же как те месяцы на краю смерти.

Устройство нацистской системы унижения и истребления заведомо противоестественно, нестерпимо, постоянно выводит на гибельные, леденящие кровь коллизии. Но и они становятся повседневностью, напряжение сменяется относительным успокоением, хождение по краю смерти делается привычным, оставляет место бытовым отношениям, чувствам, какому-никакому юмору.

Я помню, что подростком слышал от взрослых фамилию Бергельсон. Не сказать, чтобы часто: Квитко, например, вспоминался много чаще. И оба они сильно уступали месту, которое занимал в разговорах Михоэлс, убийство которого в 1948 году стало потрясением, и надолго, для еврейской среды в СССР. Злодеяние принесло почти официальную установку, открыто объявив: в практику входит этот метод политических и личных расправ режима. Так что арест 1949-го и расстрел 1952 года люди, знающие, откуда и куда идет дело, приняли со скорбью и отчаянием как неотвратимость, как очередное звено в кующейся цепи.

Ни религиозная традиция, ни идеи сионизма не были тогда ему близки — молодость, юношеские искания, желание сменить среду, не изменяя прошлому и воспитанию, привели его в Иерусалим. Через пять лет Шмуэль-Йосеф Агнон уезжает в Германию, попадает в еврейский интеллектуальный круг, сближается с Бубером и Шолемом, женится. В 1924-м пожар, хочется сказать посильнее, пожирает его дом, огромную, полную редких книг библиотеку, весь архив. В том числе и рукопись «Рассказов о Бааль-Шем-Тове».

Зингер признается, что решение своего героя уважает, однако не разделяет. Бунт и молитва, говорит он, сопротивление и смирение, вера и сомнение, отчаяние и надежда совмещаются в нашей душе. Если бы этого не было, мы потеряли бы «величайший дар, полученный нами от Б-га, — свободу выбора».