Еще рассказывали, что реб Дувид — убежденный миснагид, что он ни во что не ставит хасидских праведников и терпеть их не может. Однажды он проклял одного из них и поэтому охромел. А так это был самый обычный злой ребе. Но он обладал одним достоинством, за которое мы прощали ему и то, что он миснагид, и даже его проклятый ремень от машинки. Никто в целом мире не умел так объяснять Пятикнижие, как наш реб Дувид. Был у него к этому особый дар, и неважно становилось, что учитель миснагид и ремнем дерется. Каждое слово он подносил, как лущеный орех, и клал ядра нам в рот, чтобы мы ощутили их вкус во всей полноте.

Ципеле была — кровь с молоком. Посредине изящного подбородка — ямочка, которая улыбалась сама по себе, даже если Ципа того не хотела. А когда она разжимала тонкие, свежие губы, еще две ямочки улыбались у нее на щеках. Точеная фигурка, длинные ноги со стройными бедрами, которые двигались при ходьбе, как живые существа, — все притягивало взгляды и молодых, и пожилых. К тому же Ципеле очень украшали густые волосы цвета перезрелого каштана.

Да, соглашался он, его отец сыграл свою роль в ужасных событиях в оккупированной Польше во время войны. Нет, отец не несет уголовной ответственности за тогдашние кошмары, ибо был «достойной натурой». Верно, существуют изобличающие документы периода его губернаторства в Кракове и Лемберге, но подписи Отто на них нет. Мое упоминание о трех письмах, о которых я узнал в министерстве юстиции в Вашингтоне, Хорст отмел.

«А разве плохо, — думаю, — если бы круглый год стояло лето? Не лучше было бы, если бы молились и каялись, когда на полях еще колосится хлеб? Неужели Всевышнему не нравилось бы, если бы молитву вел молодой кантор с красивым голосом, а не Мошка, который скрипит, как тупая пила? И вообще, почему евреи выбрали себе такие грустные праздники, такие мрачные?»

В фате Тойба, бледная, с пересохшими губами, смотрелась как дочь великого раввина, а не торговца сеном. Мама даже сказала, что руки, которыми Тойба всю жизнь чистила картошку и мыла посуду, к свадьбе остались белыми и нежными, как две голубки. Отец надел праздничный кафтан и новую суконную шляпу, мама  —  ​черное платье и свежее белое жабо. Тойба в длинном пальто поверх свадебного платья, а я в новехоньких штанах забрались на телегу и поехали в местечко.

Тойба выставила правую ногу. Чеботарь тщательно ее обмерил. Ни один сапожник в мире не стал бы снимать мерку так долго. Чеботарь сказал, что такую же красивую, изящную ногу он видел только у своей матери, царство ей небесное, и что туфли, которые он сошьет для Тойбы, императрице можно будет носить. И не соврал. Этот литвак умел не только молиться и красиво петь змирес.

В пятницу утром, когда мы с отцом еще спали, Тойба уже спешила в ближайшее местечко купить фунт плотвы, кусок телятины и две‑три халы. Но чолнта тут не поставишь. И хотя Тойба большая мастерица готовить, нет у здешней еды ни субботнего вкуса, ни субботнего аромата.Не хватает стола с белой праздничной скатертью, посеребренных подсвечников, чистого желтого песка на полу. Не хватает даже старухи Павловой, которая топила у нас печь.

Особенно восторженный прием Рейзену оказали в Советском Союзе, здесь его приветствовали не только читатели и коллеги, но и представители власти. Именем Рейзена назвали два еврейских колхоза, издали несколько его книг на идише и в русских переводах. На русском языке он удостоился даже двухтомника. Дело в том, что советская литературная критика видела в Рейзене классово близкого, идеологически правильного автора.

Здесь хорошо знают отца. Ему тут всегда рады, поэтому рады и нам. Привечают, как родных. Дочь Лузера Сура, которая сперва вышла к нам босиком, надела туфли на шнурках и красную блузку. Постукивает по полу высокими каблуками. Подает борщ со сметаной, необъятный каравай, масло, которое она сбила сама, и сыр. А может, мы желаем молока прямо из‑под коровы? А может, творогу?

Что их держало? Точно не любовь к Крыму, Украине, русским или татарам. Жизнь Подольского вращалась вокруг иудаизма и Израиля. Он приглядывал за синагогой, отпирал двери утром по субботам. Носил армейское кепи защитного цвета в знак солидарности с еврейскими поселенцами. Пристально следил за развитием событий в Израиле, читал в интернете газеты на иврите... Что мешало ему вернуться туда, куда безусловно стремилась его душа?

Пару раз я видел, как Янкл с Янинкой сидели на оглобле омнибуса и что‑то ели из одного кулька. И Янкл как‑то признался мне, что Янинка уговаривает его креститься. В смысле, не сейчас, но потом, когда он вырастет. Она говорит, ее отец устроит его надзирателем, а они поженятся и поселятся на бульваре, где только гои живут. Все это Янкл рассказал по большому секрету. Конечно, он не выкрестится. Неохота ему становиться гоем. Не любит он их и побаивается. Но на Янинке все‑таки женится.

Мама позвала в гости вдову Гителе, маленькую старушку, которая зимой и летом ходила в черном кафтане, как мужчина, и никогда не расставалась с дырявым зонтиком. Мама говорила, что зонтик служит Гителе надежнее, чем собственные ноги. А еще говорила, что дочь стекольщика Йосла Гителе очень умная: может разобрать главу Пятикнижия с комментарием Раши и даже страницу Талмуда. Хоть она и беднячка, мама считает за честь, что Гителе согласилась прийти к нам на праздник.