А где ж трусость-то Ицкина, Иван Дмитриевич? В дореформенные времена (конец 1850-х гг.), бесправный, на птичьих правах живущий еврей бережет покой столицы, сидит в засадах, вяжет душегубов, останавливает разбойничков, вступает в открытую схватку со скупщиками краденого, выслеживает разорителей-мошенников... Почему назвали вы его трусом, Иван Дмитриевич? Если рассказываете о человеке смелом самоотверженно... Так трусом-то зачем обозвали верного и надежного соратника?

Каким может быть еврей, если он — Эйнштейн? Евреи гордятся Эйнштейном, гордятся тем, что он «один из нас». Так грекам льстит, что Эвклид был их, арабам, что Авиценна. Как любили говорить советские ораторы — гордость тут законная. Не следует только упускать из виду главное качество его натуры: быть самим собой — а не кем-то, кто нравится другим. Так что нам, прежде чем записывать его в «свои», следует внимательно вглядеться — в него и в себя — и тогда решить, записал ли бы он в «свои» нас. 

Рукопись романа «Жизнь и судьба» Гроссман опрометчиво сдал в журнал «Знамя». В редакции мурыжили рукопись, вызывали автора на заседание редколлегии. Автор разумно не воспользовался приглашением... И тогда главный редактор «Знамени» переправил роман литературоведам с Лубянки. Те отреагировали вполне профессионально... 60 лет назад, 14 февраля 1961 года, все экземпляры рукописи романа «Жизнь и судьба», хранившиеся у Василия Гроссмана, были конфискованы КГБ.

Щаранскому и бесчисленным другим советским евреям, чьим единственным подлинным еврейским опытом был опыт антисемитизма, это новое звено, лично связующее его с Израилем, открыло, как ничто другое, путь к еврейской идентичности. Мысль о том, что где‑то на нашей планете есть страна, которая любит их и хочет принять, — страна, которую они могли бы назвать «домом», — повелительно завладела их умами.

Кровавый навет не был средневековым изобретением. Он возник в раннее Новое время. Большинство процессов, описанных в книге Тетер, происходило начиная с XV века и позднее, то есть после распространения в Европе печатного станка. Книгопечатание обычно без всякой критики прославляют как инструмент просвещения (даже Просвещения) в Европе, но оно упростило и распространение кровавых наветов.

Чтобы отразить колоссальный масштаб Шоа, Грюмбер прибегает к принципу синекдохи — трóпа, когда часть замещает целое. Он обходится без пустого многословия и второстепенных подробностей, и его лаконичная проза передает всю весомость 6 млн жертв. Хотя Грюмбер называет «нашим героем» отца, бросающего крохотную дочку в лесу у железной дороги, чтобы спасти ей жизнь, он ни разу не упоминает его имени, словно придать персонажу индивидуальные черты значило бы занизить масштабы всеобщего истребления.

От книги к книге Израиль у Шалева все больше походит на такое разросшееся до размеров государства местечко. Это идеал — человеческих отношений, домашности, желанной простоты, — который предлагает (почти навязчиво) писатель.

Дюрренматт утверждал, что Израилю необходимо палестинское государство так же, как палестинцам понимание того, что только Израиль способен обеспечить существование их государства в «центре нестабильности». Это и не давало покоя Дюрренматту в Израиле: как ему, воспитанному в центре стабильности, написать о центре нестабильности?

Был такой период, когда США установили эмбарго против Израиля, тогда как арабы получали от них оружие. Лански связался с итальянцами, контролировавшими нью-йоркский порт. Грузы, предназначавшиеся арабам, стали бесследно исчезать, либо отправляться в Израиль. Как говорит у Бабеля об одном из таких старый одессит: «У него душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь. Он наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его лавках».

Еврейская мама всегда знает за сына, какую шапку ему надеть и на ком жениться. На свете есть множество людей, уверенных, что они лучше всех понимают, что к чему... Среди евреев процент таких умников исключительно высок. Почти каждый в глубине души, а чаще и в открытую уверен, что мудр, проницателен и разбирается в чужой натуре и в картине мира, как никто другой. Отчасти сам подход Озик к тем, кого она изображает, — пример такой позиции.

Не все еврейские материалисты отказывались от религиозных аспектов еврейства. Некоторые из них видоизменяли предназначение религиозной традиции. Аарон Шмуэль Либерман, крупнейший еврейский марксист, пытался сочетать каббалистические теории Ицхака Лурии и Моше Хаима Луццато с теорией божественно‑человеческого искупления, в которой искупительный тикун достигался не аскетизмом, а трудом.

Арендт обнаруживает скрытую традицию, выработанную еврейской творческой мыслью в образе парии. И приходит к выводу о бесперспективности выживания в одиночку. Только с народом и только сообща с другими народами. Именно поэтому в «Пересмотренном сионизме» она безжалостно громит сионистов, сделавших ставку на сотрудничество исключительно с могучими покровителями в лице великих держав.