Сыгранная этим великим русским артистом роль Тевье-молочника в одноименном телефильме Сергея Евлахишвили – одна из самых впечатляющих и в галерее представленных им героев, и среди тех, кто когда-либо брался воплотить образ Тевье.

Сейчас еврейскую дилогию братьев Вайнеров принято считать очень слабой. Не знаю, почему. На меня эти две вещицы произвели тогда, в 1994 году такое впечатление, что я решил немедленно взять интервью у Аркадия Александровича — Георгий уже жил в Штатах, и с ним мне было суждено познакомиться только через годы, на похоронах Аркадия.

Великий еврейский писатель о своем языковом и литературном наследии, о цыганской жизни и о катастрофической пропасти между старым и новым еврейством.

На 86-м году ушел из жизни израильский прозаик и поэт Аарон Аппельфельд. «Лехаим» беседовал с писателем в 2011 году. Сегодня мы снова публикуем это интервью.

В синагогу приходят люди разных политических взглядов, но не стоит путать дом молитвы с политической ареной. Главное — это внутренний настрой людей. Да, больно, да, все приходится пропускать через себя, но здесь очень много тех, кто нуждается в ободрении и поддержке.

В фильме мне важна визуальность. Диалоги и вообще текст — мои враги. Когда в начале фильма мы видим Михаэля дома, мы смотрим, что его окружает, и понимаем, как он живет и что с ним произошло. Сам же герой произносит за всю сцену единственную фразу: «Я никого сейчас не хочу видеть». Мне кажется, когда я помещаю героя в четыре стены, мне лучше удается все объяснить

Ушел из жизни выдающийся израильский переводчик Рафаил Нудельман. Совместно с женой, Аллой Фурман, он открыл для русскоязычного читателя творчество Меира Шалева. В переводах тандема вышли также книги Шмуэля Агнона, Давида Гроссмана, Ури Орлева и других израильских писателей. В 2011 году Нудельман и Фурман стали лауреатами премии Федерации еврейских общин России «Человек года». Вскоре после церемонии награждения «Лехаим» побеседовал с лауреатами о прозе Шалева и секретах переводческого ремесла. Сегодня мы публикуем это интервью.

Я был бы рад, если бы кто‑нибудь нашел эти листы и я мог бы дописать в книгу еще одну главу. Но за то время, что прошло с момента издания моего расследования, появилось мало новостей на эту тему. Всплыла кое‑какая новая информация о библиотеке, где хранился Кодекс Алеппо по прибытии в Израиль, — библиотеке Института Бен‑Цви. Мы знаем, что там был скандал с пропажей многих древних рукописей, в этом отношении история Кодекса Алеппо не уникальна. И эта новая информация подтверждает мою версию. Но по‑прежнему никто не пытается официально проверить частные коллекции, в частности коллекцию семьи Бенайау.

Меер Аксельрод никогда не порывал с еврейством, не ассимилировался до такой степени, чтобы вновь обрести себя на выставке. Это было внутри — достаточно увидеть у него этот жест, лицо, платок, повязанный у еврейской женщины, мимику, поворот головы. Люди говорят у него на идише нараспев, как говорили в местечке. Кроме того, у по‑настоящему еврейского художника все внутри дрожит при воспоминании об ужасах, которые творятся и творились. Он пытается снова об этом заговорить в пространстве, которое позволяет, наконец, высказаться открыто.

Три дня в России с официальным визитом находилась делегация кнессета во главе со спикером Юлием Эдельштейном. Приезд совпал с 30‑летием репатриации Эдельштейна. Вместе со спикером кнессета по памятным местам прошел корреспондент «Лехаима», взявший у него эксклюзивное интервью.

Тогда он и сделал фотоаппарат — две коробочки вложил друг в друга, линзы от бабушкиных очков приспособил, вставил стеклянную пластину, в коробку из‑под ваксы положил магний… Пшикнул и снял собор. Его потом взорвали, и других изображений не осталось. Так папа стал потихоньку снимать. Дома играл на скрипке. Бабушка просила: «Сыграй мне “Коль нидрей”!» И давала пять копеек. Он копил, копил и лет в 14 подписался на фотоаппарат — теперь сказали бы, в кредит.

Я все время пытаюсь использовать энергию объективных событий, пусть самых трагических, энергию мира, идущую на меня извне, но при этом превратить ее «на выходе» в нечто крайне субъективное, «незаведомое», иногда даже орнаментальное. В этом смысле можно, наверное, использовать и метафору «пляшущего Холокоста», несмотря на всю ее чудовищность.