В корпусе одного из Провиантских складов на Зубовском бульваре, где располагается Музей Москвы, поставили новый спектакль продюсера Леонида Робермана и режиссера Дмитрия Крымова «Двое. Чаплин и Михоэлс», сообщает «Российская газета».

Как отмечает автор статьи великий американский комик и великий советский трагик в реальности виделись пару минут, когда Михоэлс как глава Еврейского антифашистского комитета ездил в 1943 году в США собирать у состоятельных евреев деньги на борьбу с фашизмом. В спектакле Крымова деньги, война, фашисты упомянуты, но вынесены за скобки. До того ли двум великим актерам, если уж они встретились. Они на голову выше прочих – в прямом смысле: гигантские куклы, созданные Виктором Платоновым и управляемые несколькими кукловодами. Чаплин — старик с голливудской улыбкой и седым чубом, Михоэлс — плешивый очкарик с горестно вздернутыми бровями и отвислой губой, с него вечно падает шляпа и съезжают очки. Оба сыграны и в живом плане; Михоэлс — Максим Виторган: грузный недотепа, смущенный присутствием гения и своим положением просителя, Чаплин — Роза Хайруллина, без единого чаплинского жеста создающая образ маленького, грустного, одинокого человека.

Режиссер этой встречи — карлик во френче и сапогах. Он вызывает Михоэлса к себе, и ожидание бесконечно, как ряд стульев, уходящих вглубь необозримого пространства, застланного красными коврами, а тяжелый письменный стол в далекой перспективе, зеленая лампа, карта СССР и бьющий в глаза резкий свет — это узнаваемые без пояснений обстоятельства встречи государства и человека. Диктатор вызывает у Михоэлса ужас — ложечка в стакане звенит, стакан трясется в огромной руке. Общее у двух гениев — инородство (в Чаплине подозревали цыгана) и талант. Им трудно найти тему для разговора, пока речь о деньгах, или о дрянном кофе, или о нравах американок. Но как только Чаплин просит Михоэлса показать, как нужно играть Лира, азарт захватывает обоих. Конечно, то, что Виторган разыгрывает над тряпичной рукой, изображающей тело Корделии, никак не соотносится с работой Михоэлса.

Это пародия на театр переживания, и его персонаж входит в раж, забывшись, бьет по рукам и тычет под бок «ученика», проповедуя систему Станиславского. Хайруллина-Чаплин в ответ показывает театр представления, почти цирковую миниатюру, и пантомима с цветком безмолвно и ясно рассказывает о горе осиротевшего короля. Как и почему вдруг оба они решают сыграть сцену первого бала Наташи Ростовой — неважно, важно, что огромный Михоэлс кружит маленького Чаплина, и звучит толстовский текст, и гремит вальс Шостаковича. И тут могло быть что угодно, неважно, что ничего этого не было, потому что сейчас оно на сцене — есть, и у зрителей перехватывает дыхание. Как и у Михоэлса, вопящего «Я не хочу уезжать!» как и бросившегося ему на грудь Чаплина, по-детски беззащитно предлагающего и то сыграть, и это, и еще что-нибудь. Ничего уже не сыграют, и вообще не встретятся, и титры над сценой сообщат о дальнейшей судьбе каждого.

«Дмитрий Крымов словно восстановил справедливость — не историческую, а метафизическую, согласно которой диктаторы — по колено гениям, великий американский комик может сыграть трагедию, а наш великий трагик так же, как и его заокеанский коллега, будет всемирно известен и не стерт с тех кинопленок, где снимался в эпизодах», — заключает автор статьи.