Жизнь моей матери
Материал любезно предоставлен Tablet
Chava Rosenfarb
The Tree of Life: A Trilogy of Life in the Lodz Ghetto. Book One: On the Brink of the Precipice, 1939
[Древо жизни: трилогия жизни в Лодзинском гетто.
Том первый: На краю пропасти, 1939 год
]The University of Wisconsin Press, 2004. — 314 p. Перевод с идиша
В трехтомной книге моей матери Хавы Розенфарб «Древо жизни: трилогия жизни в Лодзинском гетто» бескомпромиссно, точно и подробно изображено истребление еврейской общины во время Холокоста. Автор знала эту общину не понаслышке, была одним из ее членов: это придает роману достоверность и насущность.
«Древо жизни» («Дер бойм фун лебн») вышло в 1972 году. Идишская пресса тотчас же объявила роман шедевром, неустанно подчеркивала уникальность его места в литературе о Холокосте. Исаак Йонасович в ежеквартальном журнале «Фольк ун Медине» (Тель‑Авив, лето 1975 года) объявил: «“Древо жизни” превосходит все, что было написано до сих пор о трагедии восточноевропейских евреев, — или, точнее, превосходит все, что было написано в прозе по этой теме». С ним согласилось жюри, единогласно присудившее Розенфарб в 1979 году премию имени Ицика Мангера: жюри отметило, что «Древо жизни» «достигает высот величайших творений всемирной литературы и внушительно возвышается над еврейской литературой о Холокосте, литературой, посвященной уничтожению европейских евреев, в частности евреев польских». За этот роман Розенфарб получила массу других международных премий, в том числе канадскую имени Сегала и аргентинскую Найджера.
Однако, несмотря на восторги идишской прессы, в целом в мире роман почти не заметили и не оценили. По сути, он разделил плачевную судьбу языка, на котором написан. Публиковать его не на идише, а на любом другом языке было трудно в силу самих его достоинств — масштабной эпической композиции, сложности, детальности и объема. На иврит «Дер бойм фун лебн» перевели достаточно быстро (под названием «Эц хахаим»), а вот английский перевод много лет не находил издателя. Наконец в 1985 году австралийское издательство Scribe Publications, расположенное в Мельбурне, выпустило роман на английском. Из австралийского издания убрали предисловие и уместили трилогию в один‑единственный толстенный том. В 2004 году издательство Висконсинского университета выпустило австралийское издание — в мягкой обложке, но уже, как положено, в трех томах.
Я дочь Хавы Розенфарб, мы вместе переводили на английский «Древо жизни». Я очень надеюсь, что во время очередной годовщины восстания в Варшавском гетто, этот роман послужит напоминанием не только о тяжелых днях прошлого, но и о том, что литература способна и воссоздать их, и преодолеть.
* * *
В 1972 году, когда «Древо жизни» впервые вышло на идише, Хаве Розенфарб было 49 лет. Она уже 23 года жила в Канаде. У нее были двое детей и муж‑врач: казалось бы, обычная благополучная жизнь в, как она говорила, «канадской действительности». Но на самом деле и помыслами, и душой она оставалась в Польше времен своей юности, в родимой Лодзи.
Когда началась Вторая мировая война, Хаве было 16 лет. В 17 лет ее вместе с родными и прочими евреями Лодзи согнали в гетто, немцы устроили его в городских трущобах. В гетто ее взял под опеку Симха‑Буним Шаевич, великий поэт гетто, автор эпической поэмы «Лех леха» («Иди себе»): после ликвидации Лодзинского гетто ее текст нашли в мусорной куче. Шаевич ввел ее в кружок писателей гетто, и вскоре они признали талант 17‑летней Хавы: она стала самой юной участницей кружка. В августе 1944 года гетто ликвидировали, Розенфарб с семьей депортировали в Аушвиц, оттуда Хаву с матерью и сестрой отправили в трудовой лагерь Зазель неподалеку от Гамбурга: они строили дома для немцев, пострадавших от бомбежки. В 1945 году британцы освободили ее в Берген‑Бельзене. Пять лет Хава провела в Бельгии в качестве перемещенного лица, в 1950 году эмигрировала в Канаду и поселилась в Монреале.
«Древо жизни» берет начало в Аушвице. Вот что пишет Розенфарб:
Мы сошли с поезда в Аушвице, я стояла на платформе с вещмешком за плечами, одной рукой обнимала отца, другой прижимала под мышкой пачку стихотворений, которые написала в гетто. Капо вырвал у меня эту пачку и швырнул в кучу отобранных молитвенников, писем и фотографий. Мужчин отделили от женщин, отцу велели встать в колонну мужчин. Больше я никогда его не видела. Потом началась селекция. Нас с матерью и сестрой провели в ворота с надписью Arbeit macht frei. Вскоре я стояла голая, обритая налысо, зато мне сохранили жизнь. Тогда‑то в моей голове впервые мелькнула мысль написать книгу о Лодзинском гетто — разумеется, если мне удастся выжить.
Этой книгой и стало «Древо жизни», эпическая трилогия, хроника злоключений десяти человек из разных слоев общества, с разными политическими взглядами и разной степенью религиозности, в период с 1939 по 1944 год. Среди этих десяти и обнищавшие плотники, и богатые фабриканты. Сторонница ассимиляции пани Диаментова, учительница старших классов, польская патриотка; Эстер, ослепительная красавица и пылкая коммунистка, активная подпольщица в гетто; врач Михал Левин — он пишет, не может не писать письма женщине, которую до войны любил в Париже, но не отправляет. Наиболее автобиографические персонажи — Рохл Эйбушиц, альтер эго Розенфарб, старшеклассница с твердыми политическими убеждениями, и ее возлюбленный Довид (он ведет дневник): этот герой списан с Генека, впоследствии Генри, Моргенталера, он стал мужем Розенфарб. В дополнение к этим главным героям в романе изобилие запоминающихся второстепенных персонажей: создается ощущение, будто видишь общину, состоящую из отдельных личностей, и каждая из них по‑своему встречает страдания, причиняемые силами, ни укротить которые, ни умилостивить невозможно.
У некоторых персонажей романа были прототипы. Среди самых значимых — наставник Розенфарб, поэт Шаевич (1907–1944), в романе он выведен как Симха‑Буним Беркович. Отдельные подробности настоящей жизни Шаевича в гетто можно узнать только из «Древа жизни».
Другой исторический персонаж — он представлен в романе под настоящим именем — Мордехай‑Хаим Румковский, так называемый еврейский старейшина Лодзинского гетто. Румковский — одна из самых мощных и неоднозначных фигур в романе, самозваный спаситель евреев, который тем не менее помогал нацистам отправлять на смерть десятки тысяч евреев. «Древо жизни» описывает, как Румковский превратился из основателя и директора сиротского приюта «Хеленовек» в Лодзи до войны в марионеточного руководителя гетто, ставленника нацистов, вынужденного выполнять их приказы (пусть даже при этом он пытается «спасти» гетто).
Композиция «Древа жизни» подчинена хронологии, это позволяет проследить логическое развитие сюжета во времени, при том что каждая следующая глава строится вокруг одного из главных персонажей. Книга первая начинается с празднования нового, 1939 года в доме богатого фабриканта Самуила Цукермана и заканчивается в канун нового, 1940 года. За этот год судьба лодзинских евреев круто изменилась: вторжение нацистов в Польшу ознаменовало начало конца еврейской общины. Начиная роман за несколько месяцев до вторжения нацистов в сентябре 1939 года, Розенфарб показывает, какой была община до войны, когда люди еще могли позволить себе роскошь жить нормальной жизнью. Эта первая книга трилогии помогает читателю осознать, что будет утрачено, оценить энергичность и созидательную силу лодзинской еврейской общины: через считанные месяцы ей придется довольствоваться самым необходимым и бороться за выживание.
Следующие два тома «Древа жизни» — каждый из них охватывает два года из жизни гетто — в ярких и ужасающих подробностях описывают деградацию и распад этой некогда жизнедеятельной общины: по мере того как тяготы в гетто усиливаются, люди сбрасывают социальные маски, а случайные убийства, голод, болезни, депортация и смерть становятся обычным делом. Каждая следующая книга трилогии рассказывает о том, что удавка затягивается все туже: том второй начинается с создания гетто и заканчивается кануном очередного нового года. Том третий начинается с депортаций из гетто, депортации становятся все чаще и многочисленнее, в конце концов гетто ликвидируют. Хронологическая структура романа не дает читателям утратить связь с реальной историей, хотя события в жизни героев порой выходят из‑под контроля.
Удивительно точно передана непрекращающаяся тревога, пронизывающая все сферы жизни гетто; тревога эта связана с тем, что никто не знает, доживет ли он до вечера, доживут ли до вечера его близкие, удастся ли избежать шперре [запрет покидать дом] или депортации, а все более суровые указы и растущая нехватка продовольствия только усиливают эту тревогу. Именно из‑за этой тревоги, составляющей суть жизни в гетто — тревоги из‑за того, что не знаешь, доживешь ли до завтра, из‑за того, что не можешь распоряжаться собой, из‑за того, что ты пешка в чужой игре, — от описания Лодзинского гетто и веет такой жутью. И именно психологическое исследование того, каково это — жить с неослабевающим ощущением скорой гибели, — я считаю одним из вкладов романа в наше понимание Холокоста. Ярче всего роман передает неуловимую атмосферу, атмосферу страха, пронизывающего жизнь гетто.
Прибавьте к этому яркие описания самых разных героев. Десять центральных персонажей «Древа жизни» происходят из различных общественных слоев: таким образом, роман воссоздает еврейскую общину гетто целиком, во всей ее сложности. В нем подробно описывается повседневная жизнь в мастерских и пунктах выдачи продовольствия. В нем описываются собрания интеллигенции и еврейский преступный мир, идеологические отклики разных политических партий — сионистов, коммунистов, бундистов. Но, что важнее всего, в романе даны портреты тех обитателей гетто, кого Розенфарб знала лично, а именно деятелей искусства. Здесь и беллетризированный портрет вполне реальной поэтессы Мирьям Улиновер (она выведена в образе пожилой поэтессы Сары Самет, в чьей квартире собирается писательский кружок), и горбуна‑художника Израиля Лейзеровича. На обложке английского издания «Древа жизни» — фотография Лейзеровича, под мышкой у него папка с работами. Многие эскизы и картины Лейзеровича уцелели и в настоящее время хранятся в варшавском Еврейском историческом институте и израильском мемориальном комплексе «Яд ва‑Шем». Сам Лейзерович сгинул в Аушвице в августе 1944‑го.
Вопросы о роли и ценности искусства и культуры перед лицом варварства пронизывают повествование и разжигают споры в романе. В ходе трилогии поднимаются вопросы о «еврействе» еврейского искусства, о так называемой замкнутости идишской литературы по сравнению с «международным» характером литературы европейской, о том, каково соотношение идиша и иврита и какой язык более всего подходит для евреев, о том, как важны театр и концерты в гетто. В переломные моменты, в частности, звучит одна тема, а именно тема значимости западной культуры для евреев. К примеру, пожилая учительница литературы пани Диаментова обращается к «Буре» Шекспира, чтобы утешать старшеклассников в первые месяцы нацистской оккупации Лодзи. Она горячо верит в то, что культура — в данном случае культура не еврейская, а западная — означает спасение. Поначалу учеников трогает история любви Фердинанда и Миранды, но после того как нацисты бесчеловечно забирают прямо из класса нескольких мальчиков и принудительно отправляют на уличные работы, оставшиеся ученики не могут сосредоточиться: «Буря» вдруг кажется им далекой и бессмысленной, как сказка. Пани Диаментова предлагает ученикам плоды западной цивилизации, чтобы они могли забыть о своем нынешнем положении.
[Пани Диаментова] желала бы, чтобы ученики, как она сама, исповедовали вечные и нерушимые ценности… Она сознавала, что происходит вокруг, в городе, в домах. Но хотя бы [в школе] необходимо заставить их позабыть об этом: она верила, что только так они обретут достоинство и силы справиться с бурей, бушующей за стенами школы. Поэтому для первого урока литературы она и выбрала такого великана, как Шекспир, чтобы он помог ей справиться с этой задачей. Она рассказывала о Калибане и Просперо, разбирала диалог Просперо и Ариэля. Ученики слушали ее, но по их лицам она понимала, что своей цели не достигла.
Вот лишь один из нескольких фрагментов «Древа жизни», заставляющий нас усомниться в том, помогает ли и впрямь западная культура ответить на вопрос, как жить еврею в мире, где презирают евреев. Изучая с учениками нееврейские произведения, пытаясь найти исцеление и утешение в европейском культурном наследии, пани Диаментова принимает представление о ценности этого наследия и стремится его увековечить. Но младшее поколение это представление отвергает. В романе описано несколько противостояний такого рода, и всякий раз представители младшего поколения оказываются «больше евреями», они более склонны ставить под сомнение гуманистические представления старших о ценности и универсальности западной культуры.
* * *
Обитателей гетто «Древо жизни» описывает без сантиментов. Даже если герои романа — жертвы нацистов, это вовсе не значит, что они жертвы невинные. Розенфарб не опасается описывать стукачей и соглядатаев в гетто. Например, шпион и осведомитель крипо (уголовной полиции), садист Адам Розенберг самый жалкий, самый презренный — и при этом один из самых удачных персонажей «Древа жизни». Черствый муж и отец, он любит свою собаку больше, чем жену и сына, и не делает ничего, чтобы спасти их от депортации. Он манипулятор, он эксплуатирует слабых. При первом своем появлении он самодовольный лодзинский фабрикант, дни напролет забавляется с аквариумной рыбкой, придумывает, как бы унизить секретаршу, — и прячет голову в песок. Эта его черта приводит к тому, что он, несмотря на солидное состояние, до последнего откладывает отъезд и решается бежать из Лодзи, когда уже поздно: город оккупируют нацисты.
Однако едва слабака Адама заключают в гетто, как выясняется, что он виртуозно умеет выживать — именно благодаря своей беспринципности. Он предает всех, кого нужно предать, чтобы выжить. Была у него в натуре и садистическая жилка. Примечателен эпизод, в котором Адам купает молодую любовницу, поскольку убедил себя, что она нечистоплотная. Вода в ванне обжигающе горяча, Адам трет жесткой щеткой обнаженную девушку, пока та не теряет сознание. В продолжение этого эпизода удовольствие оттого, что он причиняет боль, сменяется нежностью и жалостью к жертве. В этом коротком и жутком отрывке Розенфарб хладнокровно препарирует противоречивые чувства, обуревающие мучителя. Страдание не делает персонажей Розенфарб ни добрее, ни великодушнее, оно лишь подчеркивает те свойства, которые были в них и до войны, а в некоторых случаях обращает эти свойства в противоположные. В то же время «Древо жизни» не позволяет нам упустить из виду тот факт, что страдание причиняют внешние силы и величайшее зло — нацизм.
Один из наиболее сложных психологических портретов у Розенфарб — Мордехай‑Хаим Румковский, глава юденрата Лодзинского гетто. Впервые мы видим его на праздновании нового года у Самуила Цукермана, Румковский собирает средства на сиротский приют, которым руководит. Эпизоды в приюте ясно дают понять: Румковский купается в лести тех, кто слабее его. Старикан питает слабость к молоденьким девушкам, в кульминационном эпизоде первой главы он, сводив свою подопечную из приюта, 15‑летнюю Сабинку — как не побаловать девочку — в Луна‑парк, пытается совратить ее. Но изнасиловать невинную девушку в кустах на окраине парка ему помешали польские парни, затянувшие хором: «Хеп‑хеп , вставь ей, старый еврейчик! Вставь ей!» Вот вам напоминание, что еврейский мир довоенной Польши еще до вторжения немцев обступала ненависть антисемитов. Парадокс в том, что именно антисемитизм поляков‑хулиганов спасает невинную еврейскую девушку от изнасилования еврейским же сластолюбцем.
Румковский у Розенфарб сознает свое предназначение: «Он пришел в этот мир, чтобы стать Моисеем — таково его предназначение… Он появился на свет, чтобы управлять не приютом, а целым народом». Он опасен, поскольку до такой степени верит в собственную значимость, что не замечает того, что происходит вокруг. Он, как ни странно, восхищается Гитлером. Когда начинается шперре, Румковский с сожалением понимает, что «ему уже никогда не сидеть с Гитлером за одним столом, не обсуждать создание еврейского государства».
При этом нельзя сказать, что Румковский отъявленный негодяй. Он убежден, что только он может спасти евреев, и действует из альтруистических побуждений — хотя бы иногда. Он способен проявить отвагу. Но по мере того как жизнь в гетто становится безысходнее, положение Румковского становится безнадежнее: нацисты требуют от него выдавать все больше и больше евреев для депортации в лагеря смерти. Розенфарб в леденящих душу подробностях описывает, как Румковскому приходится снова и снова идти на сделку с совестью, дабы оправдать перед самим собой высылку сперва детей из своего любимого приюта, потом всех детей младше 10 лет, потом пациентов больниц, престарелых, западных евреев, евреев, чьих супругов уже депортировали, и так далее. В рассказе об одном из самых страшных исторических событий — шперре — Румковский требует, чтобы матери гетто ради общего блага добровольно отдали детей нацистам.
Розенфарб не была лично знакома с Румковским, и его портрет в «Древе жизни» — вымысел. Однако ее явно завораживает моральная двусмысленность положения Румковского, крупица добра, таящаяся в нем под слоями самообмана, мании величия и мелочной жестокости. Попытка понять и передать зло изнутри также говорит о желании автора примириться с ним, беллетризировать жестокость, дабы вырвать клыки у чудища.
Однако какими бы сложными ни изображала автор персонажей‑евреев, нет никакого сомнения, что враги для нее — нацисты. Розенфарб не забывает о звере у двери, и хотя основное внимание в романе она уделяет еврейской общине Лодзи, присутствие нацистов более чем ощутимо. Жестокость их страшна и непредсказуема. Бибов и прочие ставленники нацистов в романе выведены под настоящими фамилиями, они слишком по‑человечески наслаждаются властью над другими, исполняют варварские указы, отстреливают наугад обитателей гетто, точно это животные в вольере. В одном особенно страшном эпизоде они убивают мальчишку — он тихо‑мирно сидит у водоразборной колонки и читает книгу, — потому лишь, что в знойный летний день он осмелился снять рубашку с нашитой звездой Давида.
Роман по большей части реалистичен, но местами проникнут символизмом. Так, пытки в Красном доме, штабе крипо, мы видим глазами муравьев: они только что вылупились и охотно исследуют мир — ползают по телу заключенного и тонут в выхолощенной бездне его паха.
Сквозь округлую желтизну, покрытую колючей, точно иглы, порослью — четырехдневной человеческой щетиной — муравьи спустились в долину человеческой шеи и достигли зыбкой поверхности, устланной мягкими вьющимися травинками‑волосками: человечьей груди. Долгий и увлекательный путь по ткани и коже в конце концов привел муравьишек к развилке: отсюда можно было двинуться либо в одном, либо в другом направлении — по двум раскинутым человечьим ногам. Вместо этого муравьи предпочли спуститься с живота в долину меж ног — и вдруг утратили почву под своими муравьиными лапами, очутились в жидкости липкой и красной — в глубоком море человеческой крови, сочащейся сквозь ткань между бедер. Муравьи не умеют плавать в человеческой крови. Они дрогнули. И утонули. Все, что они повидали на своем долгом и трудном пути, утонуло вместе с ними.
Муравьи есть муравьи, однако в микрокосме они олицетворяют обитателей гетто, ползущих опасным путем к кровавой кончине.
«Древо жизни» ограничивает перспективу повествования пределами гетто; роман завершается ликвидацией гетто и депортацией всех персонажей, включая Румковского. Лагеря смерти, ожидающие за оградой из колючей проволоки, обозначены краткой фразой: «АУШВИЦ. СЛОВА УМОЛКАЮТ… БУКВЫ УЛЕТУЧИВАЮТСЯ ДЫМОМ ИЗ ТРУБЫ КРЕМАТОРИЯ». После этого — несколько чистых страниц и эпилог. В эпилоге — действие происходит 10 лет спустя в Брюсселе — нам рассказывают, что трое персонажей выжили. Одна из выживших — автор романа, который мы только что прочли: мы видим, как она садится писать книгу и начинает ее с того самого первого абзаца. О судьбах других персонажей нам ничего не известно. Можно ли предположить, что кто‑то из них уцелел? Повествование об этом молчит, но молчание это зловещее.
Оригинальная публикация: My Mother’s Life
Благодарение Б‑гу в Аушвице
The Guardian: Я выжил в Варшавском гетто
