Больницу — краснокирпичное неоготическое здание — построили на невысоком холме сразу после Гражданской войны. Официально она именовалась Мемориальной, но вскоре все стали называть ее Замком. Внутри ее осовременивали, и не раз, но балюстрады, башенки и высокие стрельчатые окна, из которых можно поражать стрелами врагов, — все это осталось, как прежде.

Как самая настоящая средневековая крепость, она накладывала неизгладимый отпечаток на весь окружающий пейзаж. Все, кто в ней работал, жил рядом или лежал в одной из ее палат, ощущали ее дух — благотворный или пагубный, а может, ни такой, ни другой, вот как сейчас. Она была хранилищем тайн — электронных данных, коварных бактерий — и приютом для существ, прибившихся, а то и живших здесь с самого рождения, вроде детей со СПИДом, синдромом короткой кишки, отсутствием мозгового ствола: в страхе их оставляли в Замке родители, иногда даже сбегая в другой штат. Здесь были прекрасные дамы, томившиеся в ожидании, — в ожидании смерти, и дряхлые старухи, будущее которых представлялось не радужней, и трепетные рыцари, и пекари с пакетиками чудодейственных приправ. А также урод‑привратник с добрым сердцем.

Зеф Финн в последние полтора года жил при Замке, сначала в корпусе для пациентов, а сейчас на верхнем этаже одной из ближайших трехэтажек. Пределы Замка он почти никогда не покидал: сновал то из Замка домой, то из дома в Замок. Однако в этот вечер отважился на вылазку — его пригласили на ужин вскладчину. И вот уже симпатичная девчонка о чем‑то спросила его, только он не расслышал вопроса… ну и ладно, о чем там они обычно спрашивают?..

— Я делаю местную анестезию, — догадался он.

— Ух, надо же. И в каком месте?

Зеф молча перешел от этой гостьи к другой. Большинство присутствовавших здесь были медики и знали, что те, кто занимается местной анестезией, специализируются на блокаде нервов. Многие знали Зефа. В расчете на знакомых он и согласился зайти, сунув пачку сырных палочек под мышку. Устроитель вечеринки, завотделением скорой помощи, был одним из немногих его друзей — выгуливателей, как он их называл: они вытаскивали его из дому, когда с загрузкой у него становилось посвободнее.

В настоящее время подружки у него не было. Они и раньше надолго не задерживались. Но были и такие, которым казалось, что его привычка отмалчиваться, прятать глаза — недостатки, которые можно исправить. Что его нужно спасать. Спасать спасателя, ха‑ха. Предприятие заведомо провальное.

— Он женат на своей профессии, — сказал о нем кто‑то из знакомых.

— Вот уж нет, — был ответ. — Он обручен со своей каталкой.

Зеф слышал шутку и не обиделся. Кто бы на его месте не почувствовал необоримую привязанность к этой тележке с четким набором выдвижных ящичков и контейнером для использованных материалов с одного боку? Иглы, шприцы, ленты для маркировки и интравенозные катетеры в верхнем. Еще иглы и ампулы — во втором. Наборы для проводниковой анестезии нервов в третьем. Все для неотложной помощи — в четвертом, наряду с лекарствами, названия которых звучат как стихи, по наблюдениям его несостоявшейся подружки, которая заучивала их наизусть, в надежде его заполучить. «Лидокаин, эфедрин, фенилэфрин, эпинефрин…» — начинала она, но на атропине затыкалась, бедняжка.

Уйдя с вечеринки, он отправился домой в обход больничной территории, то и дело поглядывая на величественное сооружение. Сзади раскинулась огромная парковка. Редкие старожилы — то есть те врачи, которые были молодыми во время Второй мировой, — помнили, как она год за годом расширялась.

Но задолго до того, как началась эта нещадная вырубка деревьев, возле Замка стали появляться жилые кварталы. В начале прошлого века возле Замка открыли станцию подземки и построили несколько трехэтажек. Они стали пристанищем — как и ожидалось — для городской бедноты. Одинаковые, как из одного помета, квартал за кварталом, дома эти были обшиты вагонкой, и на каждом этаже — балкончик. За домом был двор, общий для всех трех семей — некогда ирландских, теперь из более дальних мест: здесь были филиппинские кварталы, венесуэльский, Маленькая Бразилия… Взрослые в большинстве своем работали в Замке, другие ездили на работу в город подземкой. В каждом квартале были несколько ресторанов, бар, продовольственный магазин, пара яслей‑детсадов.

У этого района была одна особенность, о которой узнали лишь после постройки трехэтажек. Ручей, по большей части подземный, ненадолго выходил на поверхность и прорезал небольшой лесок. Там было топко — почти болото, и выживали лишь странные кусты и чахлые, редко стоящие деревья. Не то что строить на такой мягкой почве, даже спрятаться там было невозможно. Городские власти, поняв, что из участка выгоды не выжмешь, могли бы его чуть облагородить — поставить указатели с названиями растений, сделать что‑то вроде заповедника для людей и птиц. Но его просто оставили как есть. В районе Замка находились две государственные школы, каждая с игровой и баскетбольной площадкой, а у одной имелось даже бейсбольное поле. Так что ребят не тянуло в тот чудной лес. Днем туда наведывались разве что необычные дети, то ли затюканные бойкими сверстниками, то ли просто искавшие уединения. И Зеф захаживал туда изредка покурить, а еще реже — принять дозу.

Этим летом лес исследовали двое шестиклассников из филиппинского квартала, Джо и Аселль, Джо — потому что любил растения и насекомых, Аселль — потом что любила Джо. Каждый вечер Джо терпел почти бессловесное присутствие Аселль. После школы главным ее делом было помогать своей единственной сестре (мама девочек умерла). Но если ее помощь вдруг не требовалась, тогда она хвостом ходила за Джо, слушала его как небожителя. Хотя нет, иногда просто ложилась на траву и слушала птиц.

— У нас дома слишком тихо, — объяснила она.

— А у нас — нет.

Для Аселль три человека в квартире — уже много, а у Джо — постоянно сменяющаяся толпа родственников. Даже подвал заняли. По‑настоящему тихо было лишь у медика на третьем этаже. Джо разрешалось ходить туда в любое время, даже в отсутствие хозяина, но и с Зефом комната была все равно что пустая.

Каждый день эти дети часами бродили по болоту, лазали по деревьям, гонялись за кроликами, кромсали дождевых червей и даже построили что‑то вроде индейской хижины, которую назвали Замок‑2.

У Замка‑1 было три входа. К широкому первому, спроектированному для конских повозок, теперь подъезжали кареты «скорой помощи». Второй вел на парковку и потому стал считаться главным входом. А бывший главный вход с пятью арками — четыре окна и дверь — принимал тех, кто пришел пешком, приехал на автобусе и поднялся сюда по лестнице с множеством ступеней или кого вкатил по витому пандусу хилый родственник, а то и — если им было по пути — сам Зеф.

Такой маршрут Зеф предпочитал остальным. Рано утром, после вечеринки, он поднялся по этой самой лестнице, зажав под мышкой шишковатую трость — наследство от отца, единственное его наследство. Толкнув массивную дверь, он вошел в старинный, с голыми балками, холл, затем в старомодный, похожий на клетку, лифт, и далее в оснащенный по последнему слову техники хирургический блок. И, как обычно, стал переодеваться и мыться. У Зефа был более чем скромный гардероб: он все еще выплачивал — и еще не один год будет выплачивать — долги за обучение в колледже и на медицинском отделении, но на работу неизменно являлся в пиджаке и при галстуке. Можно подумать, строгий костюм сделает его более представительным. На деле же он казался еще более чудаковатым и неуклюжим: рослый, долговязый тип с тростью, которая ему без надобности.

— Может, в этой палке кинжал спрятан, — предположил один из пациентов.

— Не проверял, — соврал он.

А что касается его внешности, то у него были каштановые волосы, целая копна, курносый нос, широкий подбородок — и еще манера во время разговора глядеть собеседнику куда‑то в район шеи, неважно с какой стороны. «Контактируй», — учили наставники. «Посмотри мне в глаза», — умоляли женщины, причем все до одной. Контактировать? Смотреть в глаза? Это не о нем. Он всегда был самодостаточным. Окончил медицинский благодаря хорошей памяти и ловким пальцам. И несмотря на этот повышенный интерес к области шеи, общаться с больными умел; на их вопросы отвечал спокойно и обстоятельно, давая понять, что он всецело с ними, хоть и косится в сторону. Впрочем, некоторым так даже больше нравилось.

Глаза у Зефа, если приглядеться, были синие. Когда он давал общий наркоз — время от времени ему поручали не только местную анестезию, — он склонялся над пациентом и просил посчитать с десяти до одного, и незадолго до семи случалась кобальтовая вспышка. Но в основном Зеф отвечал за местную, терпеливо распределяя определенное количество анестетиков к определенным нервам, а заодно вводя и немного седативных. Чем меньше, тем лучше, но все же их должно быть достаточно, чтобы удерживать боль на безопасном расстоянии. Для Зефа боль была заклятым врагом, к пациентам, независимо от пола, он относился как к своей страдающей матери, а к хирургам — как к драконам, равнодушно творящим изуверства. В речи пациентов, на этой стадии уже находящихся под воздействием успокоительного, случались долгие сонные паузы между фразами, а иногда и между словами, но то, что они говорили, лишь в редких случаях превращалось в бессмыслицу. С самого начала беседа шла в доверительной манере и вскоре становилась совсем личной, хотя темы затрагивались не сказать чтобы романтичные. Любительская орнитология. Джаз. Иммигранты, которых слишком много. Зеф своими ответами как бы вызывал их на откровенность, продолжая говорить о том о сем, а его руки и глаза меж тем были заняты делом. Какого цвета амадина? Берд вам нравится больше Колтрейна Дональд Берд, Джон Колтрейн — американские джазовые музыканты XX века. — Здесь и далее примеч. перев. ? Да, многие у нас родом из других мест, а сами вы путешествовали? — ответ, призванный сгладить неловкость, если их кто услышит. В операционной бригаде часто были сплошь выходцы из азиатских стран или из Южной Америки, хотя лечащий хирург обычно был янки. Или еврей. Иногда ирландец. Зеф — ирландец с обеих сторон, хотя его отец был не хирург, вообще даже не врач, а бездельник хиппи, который назвал одного из своих детей Зефиром, завещал ему прогулочную трость и временами действительно нес бессмыслицу.

Когда через несколько часов после операции Зеф навещал своих пациентов, они, похоже, не помнили тех разговоров, а иногда даже не узнавали человека, который стоял теперь у их постели и не сводил глаз с шеи пациента. Но он не расстраивался, что его забыли. Со временем он свыкся, хоть и не без труда, также и со следующей чередой визитов к следующему ряду хирургических пациентов, хотя входил в палату всегда так, будто он железный и забыл себя смазать. Он оглядывался по сторонам, пока на краткий миг не встречался взглядом с человеком на койке. Называл свое нелепое имя. Пожимал руку, если пациент был к этому расположен. Он здесь, чтобы ответить на вопросы, пусть даже самые банальные. Садился, обычно на стул, в крайнем случае на табурет, показывая всем своим видом, что никуда не спешит. Он отвечал на вопросы, делая пометки в блокноте, а когда вопросы истощались (хотя некоторые повторялись вновь и вновь), он сам направлял разговор в нужное русло, объясняя простыми словами, как действует наркотик, какова продолжительность действия, какие возможны побочные эффекты, и что может понадобиться интубация через нос, и почему запястья пациента необходимо привязать к боковым планкам. «Я о вас позабочусь», — говорил он. А потом, и это было уже не так трудно, как в первый раз, — снова встречался глазами с пациентом. За этим иногда следовало рукопожатие, и они прощались.

Теперь, в полседьмого утра, он направлялся в бумажных тапках в приемную операционной, и был там первым из врачей, но вторым из персонала: операционная медсестра уже его ждала. Она помогла ему надеть маску и перчатки, и он вошел в жемчужно‑серебристое святилище. Проверил сокровища в своей драгоценной тележке. Вскоре появились и другие врачи. А потом — первый пациент, распростертый на каталке. И началось.

Это был полный мужчина пятидесяти семи лет, и ему срочно требовалось операция по протезированию коленного сустава.

— Я сейчас сделаю укол, в точности, как я объяснял, — сказал Зеф, и, пока он еще говорил, иголка достала до нужного нерва.

Зеф приблизил лицо к лицу пациента, чтобы удобней было беседовать, а заодно — чтобы следить за датчиками и не мешать хирургам, уже сгрудившимся возле колена, как стая шакалов.

— Есть какие‑нибудь ощущения в левой ноге? — спросил Зеф, и медсестра царапнула ступню.

— Нет, — ответил мужчина.

Медсестра щипнула его за бедро.

— Какие‑нибудь ощущения в левом бедре? — спросил Зеф.

И снова «нет».

— Готов, — объявил Зеф начальственно, чего не позволял себе за пределами операционной.

Пациент рассказывал Зефу о плавании на яхте:

— Это ни на что не похоже, такое ощущение, что тебе все подвластно, ты победитель, вроде… вроде как…

— Ветер? — подсказал Зеф.

— Не чувствуешь тела… мысли уходят… и ты весь из воздуха и неба.

— Вода?

— Патока… арахисовая паста.

Зеф уменьшил подачу верседа Версед — торговое название транквилизатора медазолама.
.

— Давайте вместе со мной когда‑нибудь, док.

— С удовольствием.

Следующая пациентка оказалась до того разговорчивой, что Зеф добавил в ее капельницу диазепама и продолжил выслушивать ее жалобы на детей и внуков: судя по его репликам, можно было подумать, что он только и делал всю жизнь, что усмирял строптивых отпрысков. Третий пациент, мальчик с предположительно операбельной опухолью в брюшной полости, находился под наркозом. Зеф, не имея возможности общаться с ребенком, погруженным в медикаментозный сон, отметил, что опухоль обширная и не подлежит полному иссечению. Последней операцией была лампэктомия Удаление опухоли молочной железы. , и она прошла без сучка без задоринки. Женщина на операционном столе кокетничала с ним, и он отвечал ей в том же духе, стараясь, чтобы она по возможности оставалась в более или менее ясном сознании.

— Вы когда‑нибудь были влюблены, Синеглазый? — хихикала она.

Потом — душ в полной тишине, второй раз за день, и вся налипшая болтовня тем временем утекала в больничную канализацию.

Однажды, вскоре после дождя, случилась неприятность. Сползая на пятой точке к ручью, Аселль напоролась на что‑то вроде кинжала, так ей показалось. На самом деле это был всего‑навсего обломок тонкой ветки. Он бы не наделал большого вреда, будь она в джинсах, но в этот день на ней было прошлогоднее выходное платье. Ноги под полосатым мини были голые, и верхняя часть бедра и даже часть ягодицы оказались беззащитны перед этим миниатюрным оружием, хуже того, сучок оказался еще и с заостренным ответвлением на конце — вонзился с легкостью, а вот попробуй вынь его, в чем убедился Джо.

— Он как рыболовный крючок, с загибом назад, — объяснил Джо Аселль. — Их так нарочно делают… чтобы не выскользнул, иначе рыба уйдет.

Аселль лежала ничком.

— Вытащи его, все равно как.

Он нагнулся и стал разглядывать древесный прут, впиявившийся в ее нежное тело.

— Нет, такой крючок порвать может. Он вошел наискось, как заноза. И совсем близко к… коже, к поверхности. Может, мне удастся сделать надрез и вынуть его.

— Может, ты будешь меньше болтать и что‑нибудь сделаешь?

Джо достал карманный ножик — псевдошвейцарский армейский нож, исправно служивший обоим все лето. Подарок на день рождения. Даже подделка была такой дорогой, что всем родственникам пришлось скинуться.

— Надо стерилизовать лезвие.

— Поплюй на него.

Но он поступил иначе: отвернулся и помочился на лезвие и на свои руки.

Потом дал ей свой скомканный и грязный носовой платок и велел зажать его зубами. Указательным и средним пальцами растянул кожу над пораженным участком и сделал молниеносный надрез самым кончиком ножа — ровно такой глубины и длины, чтобы можно было тем же лезвием, держа его плашмя, поддеть сучок. Заодно вышел и коварный гарпун. Вся эта штука лежала на ее бедре; он смахнул ее. Кровь уже едва сочилась.

— Сильно болит, но не так, как раньше, — сказала Аселль. — Прости, что наорала на тебя.

Возле главного входа — теперь главного, не того изначального, где каждый день проходил Зеф с тростью под мышкой, — был сувенирный магазин, которым с недавних пор заведовала Виктория Тарнапол. Виктория родилась в Замке, но редко бывала в нем после того заурядного события, случившегося почти шестьюдесятью годами ранее. А вернувшись, пусть даже владелицей дурацкой сувенирной лавки, полагала, что это на время.

В сувенирном магазине посетители, явившиеся с пустыми руками, могли прикупить коробку душистого мыла, вышитый платочек или стеклянную конфетницу, чтобы порадовать больного на смертном одре. Вращающаяся стойка с книгами в мягких обложках оказалась очень кстати, как и игры и головоломки для детей. А с тех пор как здесь воцарилась Виктория, появились еще два круглых столика со стульями — она подавала посетителям кофе и чай, а к ним пирожные, которые пекла дома с утра пораньше. Ее мини‑кафе пользовалось успехом — многие посетители недолюбливали больничный кафетерий, где можно случайно подслушать разговоры врачей о таких заболеваниях, о которых и знать не хочется.

Мистер Баханде, охранник, нес службу возле стеклянной двери сувенирного магазина. В первые дни он лишь вяло кивал новой заведующей. Но в одно прекрасное утро он не позавтракал, потому что его старшая дочь — лицо как у богини и при этом деформация позвоночника — все никак не могла пристроиться за верстаком, а младшая, обычно приходившая ей на помощь, опаздывала в школу, поэтому ему пришлось самому приготовить все три сэндвича с копченой колбасой: для себя, для Камиллы и для Аселль. И в короткий утренний перерыв, вместо того чтобы гулять по больничному саду, он, проголодавшись, отправился прямиком в кафетерий. Но задержался у витрины полюбоваться корабликом в бутылке — надо как‑нибудь попробовать тоже такую штуку сделать, — а потом, оторвавшись от корабля, заметил чуть подальше круглые столики, за одним из них сидел понурый мужчина, а за ним в небольшом закутке — заведующая. Седые волосы коротко острижены, а горбинка на переносице только добавляла прелести и без того интересному лицу. Она что‑то нарезала, и вид этого чего‑то подействовал на него как магнит. Это был линцский торт Австрийский открытый пирог с миндальным маслом и джемом, украшенный решеткой из теста.
. Оказалось, он даже вкуснее, чем тот, что готовила его Мэри, упокой Г‑споди ее душу.

С тех пор он стал заходить каждое утро в четверть одиннадцатого. Перепробовал все виды хлеба, пирожных и тортов, ел лимонный французский торт и пахлаву и прямо‑таки воздушную штуку, внутри которой, кажется, растекался не шоколад, а сама его Б‑жественная сущность. Ему все понравилось, но он предпочитал менее сладкую выпечку. Она стала готовить побольше такой, поменьше приторных десертов.

Поскольку в сувенирном магазине до одиннадцати народу почти не бывает, они могли спокойно общаться. Как‑то утром — на блюдечке лежал имбирный кекс с кусочками имбиря — он попросил ее присесть за его столик. Поколебавшись с минуту и машинально поправив ладонями волосы, облегающие голову, как шапочка, она снова вымыла руки, отрезала себе кусочек и села напротив него.

Джо и Аселль, не сговариваясь, отправились в Замок — к старому входу, тому, которым пользовался Зеф. В приемной скорой помощи Аселль назвала свою фамилию и номер семейной страховки. Она знала его наизусть, потому что сюда часто приводили сестру. Врач подумал, что Джо и Аселль — брат с сестрой, и разрешил ему остаться в кабинете, но во время осмотра задернул занавеску.

— Я сделаю тебе укол новокаина и потом промою рану. Попроси маму менять повязку каждый день и накладывать мазь и не принимай ванну сегодня. Я сделаю тебе прививку от столбняка на всякий случай.

Проделав все, о чем предупредил, он перевернул ее на спину, легко приподнял — она была девочкой щуплой — и снова поставил на ноги.

— Голова не кружится? — спросил он. Его рука лежала у нее на плече, и это действовало успокаивающе, что и требовалось в первые минуты. — Сидеть будет больно еще пару дней.

Он отдернул занавеску: Джо терпеливо ждал, сидел на табуретке, на коленях — полиэтиленовый пакет с заляпанными кровью трусиками Аселль.

— Это ты сделал надрез, парень?

— Да, — ответил Джо.

— Молодец.

— Молодец, — подхватила Аселль, когда они вышли, и попыталась взять его за руку, и через минуту‑другую он позволил ей это сделать.

Зеф готовился навестить пациентов, назначенных на операцию завтра. Надел свежий халат и брюки, потому что людям нравится, когда их врач в форме.

Первой была старая бездетная вдова с раковой опухолью языка. Болезнь прогрессировала — она не обращала внимания, не обращалась ни к стоматологу, ни к лечащему врачу, повязывала голову платком при любой погоде и даже придумала отговорки, чтобы не навещать своих немногочисленных друзей, еще живых, хоть и недееспособных. Но вчера ее настиг злой рок в виде трещины на тротуаре. Санитары скорой помощи, пристроив распухшую руку ей на бедро, осторожно сняли пресловутый платок. Пораженный участок выпирал, как абрикос. Врач скорой помощи закрепил лонгеты на ее сломанных пальцах, после чего старушку быстро перенаправили в отделение хирургии головы и шеи, осмотрели, побеседовали и назначили операцию.

Конечно, из‑за деформации языка ее речь была нечеткой. Но Зеф понимал все, что она говорила, и время от времени одаривал ее взглядом.

— Я умаа… айёт, — с трудом выговорила она.

Он знал, что на самом деле она так не думала, на самом деле она думала, что язык вырежут и она после этого почти сразу же умрет, а если затаиться, то по крайней мере можно еще пожить, хоть и в одиночестве.

Она хотела знать — теперь она писала в блокноте, держа карандаш относительно здоровой рукой, — много ли от языка оставят. А то хирург ей не сказала.

— Она и не может сказать, миссис Флаэрти. И я тоже. Но я могу сказать, что есть множество способов, с помощью которых врачам удается восстановить речь у некоторых пациентов. — Этого пока достаточно, и снова взгляд в сторону, правда, он пожал ей руку.

— Аоий айик, — пробормотала она на прощание.

Хорошим мальчиком он себя не чувствовал. В ближайшие два дня, когда он будет навещать ее после операции, она не сможет произнести даже эти гласные, и если терапия все же поможет этой женщине с уполовиненным языком, то это будет чудо. Но он не лгал.

Он посмотрел карту следующего пациента. Ничего необычного. Женщина, белая, тридцать шесть лет, не замужем, здорова, один аборт. Близких родственников нет. Жалобы: боли в спине уже несколько месяцев, с недавних пор сильные боли при ходьбе. Рентген и МРТ позвоночника показали затемнение в области L4–L5 Четвертого и пятого позвонков. , но суть новообразования неясна. Биопсия позвоночника открыла больше: четвертая стадия.

Ее звали Кэтрин Эдриен. Тонкие лучики морщинок у глаз. Вертикальные ямочки на щеках — как улыбчивые скобочки вокруг пухлых губ. Узкое лицо с острым подбородком. Он мог спокойно наблюдать, потому что она спала и он мог без стеснения смотреть на ее лицо.

Он глянул на свой планшет. Надо навестить еще троих пациентов — успокоить насчет завтрашнего, убедить, что они в надежных руках, или по крайней мере боль от скальпеля он приглушит так, что они ее не почувствуют. К мисс Эдриен он потом еще вернется.

Словно по сигналу, она открыла глаза. Они были синие, почти такого же цвета, как те, с которыми он старался не встречаться в зеркале.

— Добрый день, мисс Эдриен. Я Зефир Финн, ваш анестезиолог.

— Как мило.

В палате мисс Эдриен были и стул, и табурет. Но Зеф решил сесть на краешек кровати.

— Вы волнуетесь из‑за завтрашнего? — спросил он.

— Скажем так, мне любопытно.

— То есть?

— Интересно посмотреть, что за чужеродная штука прилепилась к моему позвоночнику. Мне бы хотелось посмотреть на экране, как ее убирают.

— Некоторые операции на спине делаются под местной анестезией, — сказал он, будто читая по бумажке. — Больные на операционном столе видят монитор. Многие закрывают глаза. Но мы не знаем, насколько глубоко проникло ваше новообразование, и не имеем права касаться органа, пока вы в сознании.

— Вы можете ее заспиртовать?

— Я спрошу у хирурга.

Она вздохнула.

— Что бы там ни нашли, главное — болеть так не будет.

В ближайшее время ее парализует, предположил он.

— Да, — сказал он с уверенностью.

А потом — как будто она уже вверилась его заботе, как будто он уже сделал нервную блокаду, ввел успокоительное и лишь не дает ей полностью отключиться — он начал говорить. Книги на тумбочке у постели были детскими — «Дом на Пуховой опушке» «Дом на Пуховой опушке» (1928) — вторая книга А. Милна про приключения Винни‑Пуха.
, романы Питера Дикинсона Питер Дикинсон (1929–2015) — английский детский писатель, автор произведений в жанре научной фантастики.
, братья Гримм.

— Я тоже это читаю, — сказал он. — Только такое. Хочется немного волшебства.

— И чистых радостей.

— И хороших концовок…

Она преподавала математику в местном колледже, второразрядном.

— Я все время придумываю что‑то новое, пытаюсь сделать урок интересней, но некоторые все равно засыпают. Я как снотворное — может, нам стоило бы посоревноваться…

И далее они естественно перешли к играм, обсудили шахматы, «Эрудит» и «Ред сокс» Бостонская бейсбольная команда.  — он старался не упоминать коллективные виды спорта: она, вероятно, играла в теннис, бедняжка. Так прошел час. И прошло бы больше, но вошел хирург — и обнаружил, что лучший его анестезиолог сидит прямо на постели пациентки.

Зеф вновь стал роботом, вскочил:

— Добрый день, доктор Шапиро.

Доктор Шапиро кивнул и взял миссис Эдриен за руку.

— Как сегодня самочувствие? — начал он.

Зеф пошел к двери, обернулся, и взгляды их встретились. Два синих сполоха.

Как сообщил ей врач, то, что вцепилось в позвонки L4 и L5, пробралось внутрь. Криостатный срез, сделанный в отделении неотложной помощи, подтвердил, что опухоль злокачественная, она уже поедает кость и наверняка дала метастазы.

Гектор Баханде и Виктория Тарнапол, слово за слово, стали делиться друг с другом. Гектор говорил о том, с какими надеждами приехал в эту страну и какие потом его постигли несчастья: болезнь дочери, смерть жены, упокой Г‑споди ее душу, необходимость искать работу рядом с домом. Виктория рассказала, что ее, самую младшую в семье, сестры заставили бросить художественное училище, чтобы ухаживать за матерью, у которой было слабое здоровье. Мама все требовала, чтобы она нашла мужа, который перевез бы их всех в квартиру получше. «Вот если бы ты лучше готовила…»

«Не будет же она жить вечно», — уверяли ее сестры, хоть сами в это не верили.

Что ж, мама в конце концов умерла. Виктория не уверена, что хочет, чтобы Г‑сподь упокоил ее душу.

— Как ваша старшая дочь проводит время? — спросила она у Гектора.

Он просиял. Он был коренастый, с намечающимся животиком (наросшим из‑за недавних поблажек), носом‑картошкой, с короткой шеей и большой бородавкой на щеке.

— Вырезает, — сказал он, и его некрасивое лицо еще шире расплылось в улыбке. — Вырезает из дерева животных и людей.

Знаем‑знаем, миленьких овечек и мультяшных красоток… Она уже пожалела, что спросила.

— Да я вам покажу! — Он уже сунул руку в карман. — Остальные побольше, это одна из тех, что поменьше.

Собака — вернее, щенок, — с ужасом, вовсе не умильно, выглядывала из мужской куртки. О том, что куртка мужская, можно было догадаться по пуговицам на правой стороне, а еще был галстук — полоски намечены тонкими насечками. Головы у торса не было, он заканчивался чуть ниже потрепанной куртки.

— И много еще такого? — быстро спросила она.

— Много, много, но только покрупнее.

— Она их продает?

Он пожал плечами:

— Заходит тут один человек, посмотрит, возьмет одну‑две, потом занесет немного денег.

Жулик, догадалась она…

— Вероятно, я могла бы делать то же и давать вам больше комиссионных.

Он осторожно вытер губы.

— Мисс Тарнапол…

— Виктория.

— Меня Гектор зовут. Виктория, вы меня извините, но кто тут купит резные поделки? Скорее уж ракушечные салфетницы…

— Да, вы правы… но у меня остались знакомые в артмире. Одно время я декорировала витрины и была нарасхват. Гектор… могу я прийти взглянуть на остальные?

— Я завтра принесу вам две.

Он принес единорога и округлую фигурку вроде матрешки. Единорог улыбался. Матрешка с резным лицом не улыбалась, рельефными руками она обхватила живот, и по всему можно было понять, что терпит она из последних сил и девять или десять куколок в ее утробе в конце концов разорвут ее на части.

— Ваш дилер, вероятно, дает вам десять процентов от того, что получает за эти вещи на самом деле. Если позволите, я попробую продать их и десять процентов оставлю себе, а остальное — вам. Сначала попытаюсь продать единорога, а матрешку поставлю под стекло для рекламы. Напишу: «Не для продажи»… это должно заинтересовать.

— Кого заинтересует роженица, которая вот‑вот помрет?!

— Посмотрим.

Она отнесла единорога в галерею, которая должна была открыться в Годольфине, где она жила, по тут сторону Бостонской ветки. Затем уговорила хозяйку процветающего бутика в модном районе выставить в витрине очередную фигурку, принесенную Гектором, — говорящего скворца в вязаном колпачке, где, если вглядеться, каждая петля как настоящая. Скворца купил эколог, вероятно, увидел в нем некий двоякий смысл. Свои комиссионные Виктория разделила с хозяйкой бутика, и после этого какая‑нибудь из работ Камиллы всегда занимала там почетное место. Некоторые стали заходить даже не за одеждой, а главным образом, чтобы посмотреть, что же теперь выставлено, хотя обычно покупали в конце концов кто юбку, а кто и весь наряд.

Когда стало холодать и начались занятия в школе, Джо и Аселль переместились из леса в дом к Джо. Они старались вести себя тихо в эти послеполуденные часы, зная, что родичи вряд ли одобрят их безобидное занятие: они читали анатомический справочник в напоминающей келью спальне Зефа. Они называли эту комнату Замок‑3.

Анатомия не была для них чем‑то загадочным. На уроках полового просвещения им показывали картинку, на которой застенчивый художник изобразил, как сперматозоид устремляется к свой напарнице — яйцеклетке, и знали, что в какие‑то периоды он до нее не доберется — может, из‑за месячных, а может, судьба такая. «Но судьба может обернуться против вас», — предупреждал учитель. В книжке по анатомии они видели изображенные художником разные виды опухолей: одни как кулек вермишели, другие как древесный гриб. А когда знаменитый футболист травмировал колено, телеведущие в новостях сообщили им — каждому по отдельности, поскольку они уже разошлись по домам, хоть и обсуждали это позже, — что колено — один из самых сложных суставов в человеческом теле. Там куча всяких связок, мениски, сухожилии, хрящи. Ненадежно как‑то устроено, заметила Аселль.

— Слишком там все взаимосвязано, — уточнил он.

Ее отец из‑за своего колена так мучился! Она хотела взять книгу с собой на один вечер, показать Камилле, которая посмотрит на разные плоские изображения и вырежет деревянное колено, как она это умеет. Но Джо не разрешал выносить книгу. И в один прекрасный день Аселль стала сама срисовывать коленный сустав в разных ракурсах. Джо бубнил себе под нос названия лицевых нервов — заучивал, наверно. Книга Зефа, открытая, лежала на кровати, дети пристроились рядом, на коленях. Джо все повторял свой перечень, она рисовала. Вдруг он обернулся к ней:

— Лакримальный, лингвальный, мандибулярный. Еще не закончила? Офтальмический.

— Закончила, — сказала она. Ничего, дорисует колено позже.

Они перелистнули несколько страниц и обнаружили кровеносную систему.

И вот — именно этого она и ждала — округлая конструкция с полостями, желудочками, артериями и предсердиями — атрия, — ничего общего с валентинкой. Но каким‑то образом в одном из этих желудочков зарождается любовь, а потом перескакивает в чей‑то другой желудочек, от одного сердца к другому, вот так все и происходит, так было в книжках, которые она читала. Случалось это во дворцах и городах и деревнях, в разных районах. И неважно, принцесса ли ты в замке и лежишь на перине, или прикована к инвалидному креслу, или работаешь в охране, или ты женщина с мальчишеской стрижкой. Книга по анатомии не уточняла, в каком именно желудочке таится любовь, но ведь анатомическая книга застенчива, как Зеф, как Джо…

— Скоро стемнеет, — сказал Джо.

— Я лучше домой пойду.

— На цыпочках, — предупредил он.

Кэтрин будут пичкать бесполезной химией в больнице: каждый день привозить ее на скорой и в то же время пытаться замедлить процесс, при котором будут отказывать другие органы, — слишком непрактично даже с точки зрения крохоборской страховой компании.

— Значит, я умру здесь, — сказала она, — от того или другого.

Это было в пять часов вечера — именно в это время, только раз в день, они и могли поговорить. На полчаса сознание возвращалось к ней почти полностью. К концу первой недели они знали друг о друге все: и о ее мучительном романе, и о его безропотной матери — она следовала за Старой Тростью из коммуны в коммуну, волоча за собой Зефа, пока не умерла от истощения, и о том, как трудно ему общаться с людьми вне операционной, и о том, как горько ей, что жизнь ее приняла такой оборот. Он рассказывал ей об интересных местах в Замке. В подвале, например, гробница с прахом воина Гражданской войны, такая большая, что на ней вполне можно спать, — он иногда так и делает. Персоналу отвели комнату для разрядки, где, если есть свободные четверть часа, можно спокойно полежать на кровати, и тебя никто не потревожит. («Я держу под подушкой “Остров сокровищ”», — доверительно сообщил он.) Больничная часовня, до того простая и без каких‑либо конфессиональных примет, что, когда там никто не рыдает, больше напоминает вокзальный зал ожидания в два часа ночи.

Он часто приносил ей пирожные от Виктории, которая приберегала их для него. Кэтрин откусывала кусочек — остальное доедал Зеф. Однажды вечером после разговора с Кэтрин он пошел в сувенирный магазин и купил куклу‑мученицу.

— Преэклампсия Тяжелое осложнение при беременности.
, — диагностировал он.

Виктория осторожно сняла табличку «Не продается» и упаковала фигурку. Зеф поставил ее дома на полку.

Пришло время, когда органы у Кэтрин начали понемногу сдавать: почки, печень.

— Может, без химиотерапии мне будет не так худо, — сказала она.

— Может быть.

— Наверно, я попрошу отменить.

Он промолчал.

— А что бы вы сделали на моем месте?

— На вашем месте? Вышел бы за меня замуж.

Штативы для капельниц были их шаферами. Зеф пригласил Джо, а тот — Аселль. Мировой судья смотрел сквозь пальцы на возраст свидетелей: могут поставить подписи, и ладно. Бледный свет из трех стрельчатых окон освещал бледное лицо Кэтрин. Жених позаботился о цветах для невесты, купил кольца для обоих. Его «да» звучало очень уверенно, к большому удивлению всех, кроме Кэтрин. Он склонился над ней и поцеловал в губы. Ее дыхание отдавало горечью.

Он попросил отпуск с этого дня, и как члену семьи ему разрешили спать на складной койке возле ее постели. Трость он пристроил в углу. Внутри действительно был кинжал, и Зеф знал об этом. Однажды вечером Зеф достал его из ножен и помахал туда‑сюда, рассекая воздух. Кэтрин это позабавило. Он вернул кинжал на место.

Лежа на приставной койке, он держал ее за руку, и оба делали вид, что спят.

Она умерла через неделю от почечной недостаточности — более или менее спокойно, как бывает в таких случаях.

Камилла не произвела фурор, но все же приобрела в городе некоторую известность и прогнала пройдоху, называвшего себя дилером. Виктория убедила ее довериться в работе небольшому, но хорошо зарекомендовавшему себя агентству с толковым рекламщиком. Камилла согласилась, при условии, что фотографии ее никогда не будут публиковать и о ее инвалидности никто не узнает. Гордыня. Виктория надеялась, что со временем это пройдет. Пошли деньги. Жилище Баханде постепенно преображалось и наконец стало похоже на дом.

— Но как же насчет ваших десяти процентов? — спросил однажды после ужина Гектор.

Они с Викторией сидели на крыльце, Гектор вытянул ногу, подставив под больное колено плетеную табуретку. Ужин на всю компанию — рыба, салат, фрукты, хлеб с грецкими орехами — Виктория приготовила на кухне Баханде. Джо в эти предвечерние часы читал Ричарда Докинза Ричард Докинз (р. 1941) — английский этолог, эволюционный биолог и популяризатор науки. , Аселль занималась рукоделием: вязала кому‑то шарф. Зеф смотрел, как Камилла вырезает из дерева кошачью голову для его трости, одно ухо вышло обвислое. Только Камилла знала, что Зеф собирается отдать трость ее отцу. Когда Джо стал прощаться, Зеф прервал молчаливое созерцание и составил мальчику компанию. Девочки легли спать.

— Ваши десять процентов, — снова сказал Гектор.

— Агентом я никогда не была, а начинать поздно — возраст не тот. Продавать подарки — мое призвание.

— Вы сами для нас подарок, — произнес он с нежностью.

Как же он был хорош в новой рубашке — хоть и не намного красивее, чем в строгой форменной, которую надевал каждый день.

— Что касается возраста: вы не намного старше меня, — сказал он, наклоняясь к ней ближе, но еще не касаясь ее.

— Мне шестьдесят.

Он кивнул, ничуть не удивившись.

— Ну а мне сорок пять, а при моих суставах это все равно что пятьдесят. Переезжайте к нам жить.

Она подумала над его предложением. Сестры перестанут с ней разговаривать — так это же счастье. Хозяйка она опытная. Питаться семья будет лучше. И можно будет следить за романами, развивающимися по соседству.

— Мы сможем вместе ходить в Замок, — сказала она.

Он понял это как знак согласия и был прав.