Материал любезно предоставлен Tablet

В своей книге 2012 года «Золотая жатва» польский историк Ян Гросс берет за отправную точку любопытный фотоснимок. Большая группа людей — тут и мужчины, и женщины — позирует на открытом воздухе. У многих в руках лопаты, а на земле перед ними что‑то, похожее на человеческие кости. Это жители окрестностей бывшего лагеря уничтожения Треблинка, снимок сделан вскоре после окончания войны. Власти не установили в Треблинке памятных знаков и не взяли ее под охрану, и территория бывшего лагеря много лет была местом постоянных раскопок таких вот кладоискателей. Гросс написал в журнал «Таблет»: «И в Белжеце, и в Треблинке вошло в привычку забирать черепа домой, чтобы осмотреть попозже и “в спокойной обстановке”. Если находился хотя бы один золотой зуб, это уже считалось удачей».

В конце войны, до того, как подошли советские войска, немцы ликвидировали Треблинку — уничтожили улики своих преступлений и специально распахали поля, завалив останки землей. В ноябре 1945 года писательница Рохл Ойербах (1903–1976) осмотрела местоположение лагеря. Она приехала в составе польской исторической комиссии и написала книгу «В полях Треблинки». В главе «Польский Колорадо, или О золотой лихорадке в Треблинке» Ойербах вспоминает, что евреям перед отправкой в Треблинку советовали собрать и взять с собой все ценности, что у них еще оставались. Мы должны помнить, написала она, что убийство евреев «прежде всего было убийством‑мародерством. Отъемом золота и ценностей».

Однако с концом войны мародерство не прекратилось. Если попадался мертвец, не раздетый догола, писала Ойербах, была надежда, что один из его карманов не обшарили. Если попадались не сгоревшие тела евреев, была надежда, что из их ртов немецкая служба вертерфассунг «Вертерфассунг» — «количественный учет», «количественные заготовки» (нем.). Так называлось подразделение СС, которое занималось сбором, сортировкой и хранением всего движимого имущества евреев, находившегося в опустевших квартирах и зданиях в Варшавском гетто. — Примеч. перев. не выдрала золотые зубы. Ойербах называла «двуногими шакалами» и «гиенами» тех, кто отправлялся в поля Треблинки на поиски ойцрес багробене (закопанных кладов).

В словах «закопанные клады» сквозит глубочайшая, горчайшая ирония. Понятие «клада», зарытых в землю сокровищ, живо в нашей культуре, но обычно оно связано с надеждой и восторгом. Однако образ закопанного клада вызывает в душе кое‑что посерьезнее, чем детские фантазии о пиратской добыче или исступленная алчность послевоенных «черных копателей».

Археолог Корнелиус Холторф утверждает, что в наше время археология манит отчасти тем, что вызывает в памяти древние легенды о том, что скрывает «нижний мир», и о том, как это оттуда добыть. Из‑за ощущения, что внизу потаенные недра, мы можем почувствовать себя на земной поверхности шатко. Фрейд уподоблял психоанализ археологическим раскопкам человеческой души. Зарываясь в землю все глубже, мы можем совершать путешествия в прошлое и открывать древние города, а при разработках месторождений добывать для себя ценные металлы и минералы. Под землей покоятся тела умерших, а в «преисподней» находят покой души умерших. Разумеется, подземный мир — еще и источник опасности, чего‑то, что лучше предать забвению или, по крайней мере, лишний раз не ворошить.

На первый взгляд опубликованный Гроссом фотоснимок из Треблинки бередит наши чувства; как‑никак, на нем запечатлено издевательство над телами евреев даже после их смерти. Но он также вызывает из глубин сознания те поразительные образы, которые описывает в своей книге Холторф. Разорение могил — табу почти у всех народов. Мертвым телам место там, внизу, а не тут, наверху. А в Треблинке вместо того, чтобы подобающе увековечить прошлое, установив надлежащие памятные знаки и проявив хоть толику уважения, допустили, чтобы эта территория осталась плохо осознанным пространством, гротесковой пародией на нормальный порядок вещей, местом, где из человеческих останков можно было извлечь поживу. Как и землю Треблинки, недавнее прошлое беспрерывно, грубо перелопачивали, что помешало ему стать частью коллективной памяти.

После войны Рохл Ойербах — по‑английски ее часто называют Рейчел Ауэрбах — оказалась одной из трех уцелевших участников «Ойнег шабес», секретного проекта по созданию архива Варшавского гетто. Архив — им руководил историк Эмануэль Рингельблюм — стремился оставить документы, которые рассказали бы о людях и целом мире, который тогда уничтожали. Рингельблюм, Ойербах и их товарищи собрали десятки тысяч страниц, документируя весь спектр еврейской жизни в Польше, а также чудовищность немецких преступлений.

Теперь архив лежал, закопанный в землю, где‑то глубоко под руинами разрушенной Варшавы. Но прежде чем Ойербах смогла хотя бы начать поиски тайников с документами, ей пришлось убеждать других, что они важны. Это было нелегко. Как пишет Сэм Кассов в «Кто напишет нашу историю»: «Денег было так мало, масштаб катастрофы едва начинали осознавать, а выжившие — так травмированы, что им было не до того».

На вечере памяти в 1946 году в Варшаве Ойербах снова говорила о том, как важно найти архив (цитата по «Кто напишет нашу историю»): «Помните <…> под руинами лежит национальное сокровище. Там архив Рингельблюма. Нам нельзя отдыхать, пока мы не откопаем архив <…> Даже если над ним руины в пять этажей, мы должны найти архив».

Два тайника с закопанными документами в конце концов нашли; третий все еще в земле.

Глубоко закопанные секреты и готовность их раскопать — вот что движет Ойербах, вот что главное в ее жизни. За ее тягой к раскопкам стояли не авантюризм или жажда наживы, а уверенность в том, что архив необходим для исцеления нации. Можно понять, отчего другим не хотелось углубляться в прошлое, — они не желали, чтобы земля уходила у них из‑под ног. Но Ойербах не могла оставить прошлое в покое, хоть и дорого поплатилась за это.

До войны Ойербах была известна изысканными, широкого охвата литературно‑критическими статьями. После войны она целиком посвятила свою жизнь наследию архива «Ойнег шабес» и проекту по сбору свидетельств и свидетельских показаний. Если после войны круг ее занятий значительно сузился, ее наследие далеко не одномерно: оно охватывает такие сферы как историческая документация, кинематограф, журналистика, сбор материалов в «Яд ва‑Шем», а также работа над своими мемуарами. Но при ее жизни совпало несколько факторов, оттеснивших Ойербах и ее труд на обочину, а учеников и детей у нее не было — некому было сохранить память о ней после кончины.

Она создала в новооснованном «Яд ва‑Шем» отдел сбора свидетельских показаний. И чуть ли не сразу у нее начался конфликт с его руководителями — их целью было широкомасштабное изучение преследований евреев. То были дипломированные историки, в большинстве своем они не испытали на себе ужасов войны в Европе. Ойербах не была историком и, сверх того, считала, что работу, которую делала она, могли делать только такие же выжившие.

В то время историки отдавали предпочтение документам перед свидетельствами очевидцев, и в результате появлялись истории Холокоста, где в центре внимания оказывались преступники, — такие, как книга Рауля Хилберга, в которой не нашлось места еврейским голосам и точкам зрения. Ойербах (и ее коллеги, выжившие в Холокост) считала, что свидетельствам очевидцев — место рядом с историографией, для которой ценны прежде всего документы. Неприязнь руководства к Ойербах и работе ее отдела однажды привела даже к ее (временному) увольнению.

Ойербах имела самое прямое отношение к судебному процессу над Эйхманом и расценивала его как момент отмщения лично за себя. Она считала, что архив «Ойнег шабес» — это обвинительное заключение, предъявленное немцам. Весь размах их преступлений можно было понять, только сопоставив его с кипучей жизнью уничтоженного ими мира. Однако сторона обвинения считала, что упор на еврейской жизни и стойкости умалит обвинение в уголовных преступлениях. Таким образом, и сам ход судебного процесса, и позиция руководивших им мужчин сработали на то, чтобы роль Ойербах в исторических событиях вновь оттеснили на обочину.

Однако в последние несколько лет оценка Ойербах и ее места в современной еврейской истории претерпела изменения. Фортуноффский видеоархив свидетельств о Холокосте в Йеле недавно провел необычайную конференцию, посвященную необычайной жизни Ойербах: «Мост между свидетельствами военного времени и послевоенными свидетельствами». Директора архива Стивена Нэрона в немалой мере вдохновил состоявшийся ранее менее масштабный семинар, посвященный чтению трудов Ойербах, на котором он побывал в Израиле.

Нэрон рассказал мне: «После посещения “Яд ва‑Шем” я получил копию руководства Ойербах по сбору устных свидетельств — 18‑страничного документа на иврите, составленного в 1962 году… Когда я его прочел — и это, в сущности, не было для меня неожиданностью, — стало совершенно ясно: то, что побудило Ойербах записывать свидетельские показания, ее методология <…> предвосхищали работу, которую Фортуноффский архив начал в Нью‑Хейвене в 1979‑м».

До войны Ойербах была в основном журналисткой, решительной противницей ассимиляции, писала и на польском, и на идише. В 1933 году она переехала в столицу идишского литературного мира — Варшаву. В ее анализе виден опередивший время феминистский подход, в ее журналистских работах часто шла речь о женщинах‑писательницах, гендере и дискриминации. Однако ее критический ум и феминистское самосознание только осложняли ее отношения с идишским литературным миром, глубоко укорененным в сексизме.

Хуже того: «великой любовью» Ойербах был поэт Ицик Мангер. Собственно, много лет о ней если и вспоминали, то по большей части лишь в связи с Мангером. Она сама задавалась вопросом, не повредило ли ей то, что ее воспринимают прежде всего как «литерарише байлаге» («литературное приложение») — так презрительно назвали бы ее на идишском сленге, то есть фанатку. Но отношения Ойербах с ветреным Мангером были не шашнями знаменитого поэта с поклонницей, а чем‑то намного более серьезным. В умственном отношении Ойербах и Мангер были равны, и Ойербах вкладывала много сил в работу Мангера, помогая ему с рукописями и деловыми предприятиями. Взамен Мангер, склонный к рукоприкладству алкоголик, бил и публично поносил ее.

Если бы Ойербах писала стихи или романы, не исключено, что новые поколения гораздо быстрее «открыли бы ее заново». Однако ее великий литературный труд был связан с архивом «Ойнег шабес». Ее самая известная работа — пожалуй, «Изкор» (1943), ее поминальный плач после массового вывоза людей из гетто в лагеря. Десятки лет она обрабатывала и перерабатывала тексты, которые написала в гетто. После ее кончины в 1976 году оказалось, что она завещала кое‑что в дар «Яд ва‑Шем», и в результате две ее важные работы — «Байм лецтн вег» («На последнем пути») в 1977 году и «Варшавер цавоэс» («Варшавские завещания») в 1985‑м — были опубликованы посмертно. Сегодня, труд всей жизни Ойербах, похоже, наконец‑то получил признание. В 2020 году на английском вышли несколько переводов ее критических трудов, что подготовило почву для более основательной переоценки ее наследия. Но меня преследует мысль о третьем, до сих пор не найденном тайнике «Ойнег шабес». Последние 30 лет жизни Ойербах провела, роясь в самых тяжких, какие только доступны человеческому воображению, событиях, пытаясь докопаться до того, что так и не нашла.

Оригинальная публикация: Buried Treasure