Лет 25 назад в Нью-Йорке я встретился с Мареком Эдельманом. Тогда он был одним из последних, кто выжил после восстания Варшавского гетто. Говорили, понятно, о судьбе евреев, конкретных и народа. Он, в частности, сказал: «Евреев в мире больше не осталось. Может быть, несколько человек в Аргентине. А так, Израиль — это не евреи, никто не говорит на идише, и вообще в них нет ничего, что делало бы их евреями в классическом европейском понимании слова».

Юрий Веденяпин преподает идиш. Преподавал и в Гарвардском университете. Начинал юношей с изучения иврита, еще в Москве. Поехал в Израиль — не в последнюю очередь, усовершенствовать язык. И там впервые столкнулся с людьми, глубоко укорененными в идиш-культуре. Им было тогда вокруг восьмидесяти, и до конца дней они оставались полноценными носителями и языка, и быта, и установок, и культурных ценностей, в которых воспитывались. Одним из таких был Авром Карпинович из Вильны, с ним первым познакомился Веденяпин в Израиле. Сын директора еврейского театра, он получил европейское образование и одновременно вдохнул дурмана, вкусил сладости театрального мира. На спектакли приходили сливки городского общества, ремесленники, налетчики и проститутки. Он знал семь языков, но он знал также и песни вроде «Обещания» («Я ворую по ночам», далее соблазнение уличной девицы описаниями Буэнос-Айреса, Бойно, куда герой клянется ее увезти). Его сестра была предана сцене, восхищалась, например, Вертинским, однажды была приглашена для разговора, он спросил, не ищет ли она знакомства с ним, на что получил ответ, что ей достаточно его концертов.

Карпиновичи принадлежали к довольно обширному тогда кругу еврейской интеллигенции, уверенной, что еще немного и их культура, творческая, современная и при этом выстроенная на могучем фундаменте Завета и Книги, может стать вровень с культурами стран, на территории которых они столетиями проживали: Германии, бывшей Австро-Венгрии, Польши, Литвы. Для этого было достаточно оснований, выразительно реальных: искусства, литературы, философской и политической мысли, социальной активности. Совсем не сионизм привлекал их, а то, во что органически выливалась их конкретная жизнь. Насыщенная, выработавшая собственные глубокие традиции, пульсирующая живой кровью. После случившегося между серединой 1930-х и серединой 40-х никакого продолжения, никакого развития этой тяги, этих идей и деятельности не осталось. Не стало самого направления, спасшимся осколкам предстояло уйти в частную жизнь, поддерживать между собой частные отношения.

Другим слоем, где идиш сохранился как живой язык, оказались евреи, принадлежащие к разным, прежде всего хасидским, религиозным сообществам. Здесь это язык учения, толкования, разговора вокруг уже написанного и переданного изустно. Через друзей и друзей друзей Веденяпин свел знакомство и с этим кругом. Естественно, он был встречен с меньшим пониманием. Здесь были озабочены соблюдением заповедей, а не вопросами грамматики. Зачем тратить время на чепуху? Это уводит от главной миссии: спасения душ тех, кто бродит неизвестно где, в стороне от единственной, столбовой дороги, которая — вот она. Образец таковых — веденяпинская душа. Его лингвистические расспросы, его филологическое, историческое, психологическое любопытство не вдохновляли этих людей.

Сперва на его курс в Гарварде записалось три человека. Перед следующим семестром он провел небольшую пиар-компанию, выступал несколько раз с исполнением еврейских песен, студентов стало двенадцать. Три аспиранта, для которых изучение идиша — часть их большой академической программы. Остальных привел личный интерес. Ему хотелось, чтобы в семинаре были протестанты, негры, мусульмане, весь спектр американской университетской аудитории. Но пришли в память о бабушках, певших им в детстве на этом языке. И еще из желания таким обращением к семейному прошлому сделать приятное родителям, на этом языке уже не говорившим. Родители в самом деле были довольны: встретишь там стоящего парня (девушку), женишься нормально, на ком-нибудь приличном.

Я знал Юру как сына моих друзей. Однажды он приехал на пару дней с отцом, замечательным, тонким, честным поэтом, к нам в деревню. Мы пошли на Волгу, по пути собирали чернику, лисички попадались, земляника. Я решил на час записаться к нему тринадцатым, стал расспрашивать. Над великой русской рекой, между берез и сосен раздавались слова «ладино», «лоэз». Это кузены идиша: еврейские языки с испанской, романской основами. Они все складываются по одному принципу: их бытовая сторона питается повседневным словарем страны обитания, сакральная — ивритом, арамейским. Коренные жители воспринимают такую речь как диалект, те и другие понимают друг друга. То, чего не понимают, не понимают и соплеменники из простых, — как мои соседи по деревне не понимают языка, на котором разговаривают русские философы и профессора университетов.

Я знал, что он возит с собой гитару и вечером попросил спеть то, что он пел в Гарварде, чтобы привлечь студентов. Это было «Обещание», «Колыбельная», в которой мать рассказывает о пропавшем отце, несколько хитов из репертуара сестер Берри, еще несколько, все на идише. В одной песенке идиш чередовался с польским. И одна была на иврите — «Хабиби», арабское слово «дорогой», вошедшее в иврит. Песни на идише привели меня в состояние восторга, которое ни из чего не следовало. У нас в семье на этом языке не говорили. Ну может быть, слышал что-то в раннем детстве, и это как-то сейчас отозвалось, но волна тоски по утраченному и одновременно воспоминаний о счастье, когда утрат еще не было, захлестнула меня неизмеримо сильней, чем это можно было объяснить. На фоне идиша иврит звучал — как и всегда, когда я его слышу, — прекрасным, уникально гармоническим языком со своей торжественной мелодией, но, как всегда, было в нем что-то словно бы от эсперанто. А от идиша исходила теплота очага, домашний дух, ласка, память о том, что было в жизни лучшего. Я подумал, что, возможно, Эдельман прав: как жить тому, для кого это заложено в языке — который сейчас преподается как один из мертвых на DNELC, факультете ближневосточных языков и цивилизаций?

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 350)