К 69-й годовщине казни членов Еврейского антифашистского комитета

Антисемитизм — это не еврейская проблема.
То наша проблема.
Поскольку мы… еще не стали его жертвами — да, мы тоже, —
мы должно быть поистине слепы, если не видим,
что это наше дело, как никакое другое

Жан-Поль Сартр

Пять этих строчек помещены как эпиграф к 784-страничной книге Геннадия Васильевича Костырченко «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм» книга вышла в 2001 году в издательстве «Международные отношения» в серии «Библиотека Российского еврейского конгресса» . Труду Г. В. Костырченко предпослана короткая, но знаменательная декларация. Из нее явствует, что, признавая масштабность работы, издательство основное ее достоинство видит в том, что антисемитизм в политике Сталина рассматривается не как самоцель или «самодовлеющая проблема», а как инструмент тоталитарного господства, как «неразрывная составная часть режима». Но дальше следует оговорка, ради которой декларация, видимо, и составлялась: «издательство не считает нужным скрывать, что оно не согласно с отдельными оценками автора».

Серьезная оговорка. Напрашивается вывод, что вплоть до высшей ступени подготовки своего фолианта автор сохранял независимость суждений.

Разумеется, и я не согласен с «отдельными оценками», однако же в оговорках ни малейшей нужды не испытываю. Наоборот, выражаю полную солидарность с аннотацией, заключающей труд. Полвека ждал я фундаментального научного труда, позволяющего охватить вширь, копнуть вглубь кровоточащие вопросы отечественной истории, с которыми накрепко-наглухо связана, в частности, и моя жизнь.

«Тайная политика Сталина» вовсе не дебют автора. Но главное — исполненный драматизма, тернистый, казалось, нескончаемый путь к историческим рубежам «Тайной политики…» проделала на моем веку общественная мысль России.

Одним из истоков «Тайной политики…» явились воспоминания зэков. Эпоху от Февраля-Октября до Отечественной здесь опускаю хотя бы по той причине, что она исследовалась таким знатоком дела, как Михаил Яковлевич Геллер. А экскурс в послевоенную пору начну упоминанием о книге Юлия Марголина «Путешествие в страну Зека», книге замечательной, но, как пришлось убедиться, у нас мало кому известной. Издавалась — и переиздавалась — она на Западе.

Гражданин Польши, приехавший навестить близких в Прибалтику, но на всякий случай отправленный бдительными органами на свой, более гостеприимный Север, по сказочной милости фортуны уцелел в застенках и зонах, мало того — выбрался из них, сохранив ясность мысли и широту души. Юлий Марголин завершил свой мемуарный отчет к концу 47-го. По горячим следам. Уже за кордоном. Зоркий, до удивления точный и добросовестный наблюдатель, Ю. Марголин воссоздал картины пережитого, непотускневшие по сей день. Обнаружил и разработал сюжеты, которые обречены развивать гулаговские мемуаристы, если они берут в руки перья и перышки, чтобы поведать правду, только правду. Среди этих сюжетов у Марголина занял немалое место иудейско-еврейско-антисемитский.

Перешагну через десятилетие.

После хрущевского развенчания «культа личности» и начала позднего реабилитанса волны «самиздата» стали выбрасывать на скалистые берега официозно выдержанной поэзии и прозы крамолу, засорявшую чисто подметенный ландшафт.

Первой и мощной волной я бы назвал «колымскую». Подпольные перепечатки «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург расходились по городам и весям, как будто зимняя, по-колымски суровая стужа навсегда уступила свои права весеннему половодью. У Варлама Шаламова была другая эстетика. Настоенная на чистом спирту, она отторгала сахарок и любые примеси. Свою истинно художественную прозу Шаламов работал «под документ».

Они превосходно знали друг друга, Евгения Гинзбург, Варлам Шаламов и припоздавший мемуарист Борис Лесняк — в свою бытность зэком медбрат той же больнички в Беличьем, где отбывали часть срока и Евгения Гинзбург, и Шаламов; командовала больницей вольняшка, Нина Владимировна Савоева, будущая жена Лесняка.

Вроде бы трое колымчан-правдолюбцев. При всем различии их талантов и убеждений люди схожего опыта, одной судьбы. Однако об их единстве говорить не приходится. Из их уст я слышал очень разное освещение фактов, имеющих касательство к нашей теме. И в их мемуарных текстах конфликт проступает отчетливо.

Ноябрь 62-го. В сооружавшейся сорок лет плотине официоза навсегда пробил брешь получивший наконец пачпорт, легальность, крестьянско-экибастузско-новомирский сын Иван Денисович. Из романа «В круге первом» Солженицына отправились в мемуарные путешествия Рубин-Копелев, Сологдин-Панин. Отправились вслед за Солженицыным, а позднее наперерез ему.

Такая уж выпала карта, что Майкудук, где я, продолжая «путешествие по стране Зека», застрял на три года, был центральным лагпунктом Песчанлага и желдорузлом, который не могли миновать зэковские этапы из Колымы или Тайшета в Казахстан, из Казахстана в Воркуту, Норильск и другие злачные места. Не сразу сообразил я, какое счастье привалило — встречать гостей из Степлага, Минлага, Озерлага, Камышлага… В частности, из шараги, где поначалу кантовался библиотекарем Солженицын, из Экибастуза, где бригадир Солженицын домотал до конца восьмилетний срок.

Наивно предъявлять автору упреки документального свойства: «В круге первом» — роман! Между тем вариации на еврейскую тему задели многих его читателей. И умудренных, чутких его почитателей.

Перед глазами сценка. Надежда Марковна Улановская, зэчка, жена битого-перебитого зэка Александра Петровича Улановского, мать и соавтор по мемуарам дочери-зэчки, прекрасной писательницы, в ту пору еще не вдовы Анатолия Якобсона Майи Улановской, с трудом подавляя волнение, высказывает Александру Исаевичу горечь по поводу разработки еврейских мелодий в романе…

Разговор состоялся на исходе шестидесятых в двухкомнатной квартирке, в том доме на Садовом кольце, где находился кинотеатр «Встреча». До издания романа было еще далеко-далеко. Сидя в большой комнате, мы трое — Надежда Марковна, Владимир Гершуни и я — передавали из рук в руки странички рукописи, пока Солженицын в соседней комнатушке с непременным для него напором и пристрастием допрашивал Михаила Петровича Якубовича — будущего персонажа «Архипелага», по приглашению Улановских приехавшего недельки на две погостить из Караганды — уже не из лагеря в Майкудуке, а из инвалидного дома, возведенного нашей бригадкой «Ух!» и почему-то еще стоявшего.

Великий «Архипелаг ГУЛАГ» жанрово аттестован автором скромно, мудро и, пожалуй, лукаво: «опыт художественного исследования». «Опыт» — это ведь почти набросок, в котором дозволительны вольные пассажи, гипотезы, версии — иными словами, крупицы свободы… Разве не так? «Художество» допускает, больше того —предполагает право на вымысел. Сектор свободы в нем шире, чем в «опыте». Вот «исследование» — понятие из другого ряда. Оно требует достоверности. В нем заложено стремление открыть истину.

Когда «Архипелаг» вышел в свет, мир принял его, как высшую истину, добытую героически. Иначе и быть не могло. Создание «Архипелага» — подвиг. Закордонной критике в тот час не могло в голову прийти, что творению полубога позволительно предъявить упреки. Да она и не в силах была осмыслить творение, вникая в тонкости лагерного бытия. После долгой эпохи молчания об изнанке российского социализма, в контексте «холодной войны», доведшей до белого каления воителей в космосе пропаганды, трехтомный удар арестанта по силе своей приближался к взрыву супербомбы.

Отечественной критике было невмоготу разбираться в тонкостях «художественного опыта».

Оглядывая поле сражения с верхних этажей зданий на Лубянке и Старой площади, командармы провели рубку-сшибку, как встарь, по-буденновски: «Даешь!» Дружно, хором распевали те, кто «против». Смышленый народец брюзжал и постанывал хоть «за», хоть «против» на кухнях.

Миновала еще эпоха, другая. Диву даешься, сколько нападок-разоблачений обрушилось на труженика, вкалывавшего, как никто на Святой Руси, за годы, истекшие со дня его выдворения, возвращения, — нападок отовсюду: из Штатов, из Европы, из Средней Азии… И литераторы из благородных, — и шушера развенчивают Неистового Старца как липового историка, политолога, проповедника, драматурга, как графомана, двадцать лет гонявшего «Красное колесо». А вот на главный труд, на «Архипелаг», руки не подымаются. Если и подымаются, то редко; к тому же не руки, а так, ручонки. Немудрено. Кто не залетал в еще сталинский «Архипелаг», тому неглупые люди, видимо, подсказали: нравственное право судить не грех бы сначала подзаработать. И предмет надо бы усваивать, если ручки чешутся. А кто залетал в старорежимный ГУЛАГ и узнал что почем, тот не спешил срывать голос в осипшем хоре ниспровергателей… С грустью заметим, что знатоков осталось — раз-два и обчелся.

Итак, «Архипелаг» — истина в последней инстанции? Нет.

Майкудук от Экибастуза по казахстанской мерке — ближе некуда. Между ними какая-нибудь Франция. Когда «волынку» в Экибастузе подавили, закоперщиков привезли к нам. Одних загнали в карцер, других — в этапный барак, но разве есть в России забор, где умельцы не отыскали бы дыры?

Кое-кому из нашенских был важен разговор о «волынке». Совсем не мешало нам по-свойски, по-домашнему усвоить «уроки Октября». Во время одного из толковищ услышал я от Андрея Андреевича, седого красавца из воронежских, получившего от фюрера «Железный крест» и вроде бы представленного ко второму, что врача в больнице зарезали. Врача? Странно. В лагерях врачей режут нечасто. Во время восстания убирать их вовсе не резон…

Не сразу разобрался я в этой истории. Хорошо, что экибастузцев потом встречал и на воле. Солженицыну известен, например, мадьярский прозаик Янош Рожаш. Зарезанный даже в штате больницы не состоял. Доверили бедолаге тащить на себе туберкулезное отделение. На репутации эскулапа — ни пылинки. Но нашелся жаждущий свести под шумок сабантуя личные счеты. Читая «Архипелаг» годы спустя, нахожу объяснение убийства: еврей, стукач. Куда же проще: если зарезали, то стукач, а если ушел от расплаты, то русский и обрел святость. В этой байке для несмышленышей правды не больше, чем в россказнях Дмитрия Панина, якобы направлявшего бунт. Вздору в них — с три короба. 

Освобождался я из Кенгира. Глава о восстании в Кенгире венчает «Архипелаг ГУЛАГ». По чьим исповедям глава строилась, кое-что известно. Автор сообщил лишь общую цифру: доверились ему 227 мемуаристов. Один из них — бывший майор Советской армии Макеев. В поражении поднявших голову зэков он был убежден. Кенгир — против России? Ха-ха!

Майор ушел в пролом стены 4 июня 1954-го, не дотянув до середины «волынки». Покинул лагерь, откликнувшись на радиопризывы, по сути — на приказы начальства. Когда же оправданный властью отставник, на воле — московский учитель, прочитал свой художественно обработанный опыт — повесился.

Из главы о Кенгире следует, что предводителем восстания был экс-полковник (точней — подполковник. М. К.) Капитон Иванович Кузнецов. Неверно. Его использовали в роли переговорщика. Ему на грош не верили вожди восстания, прежде всего бывший власовец, уроженец Рязани Глеб (Энгельс) Слученков и родившийся в селе под Дрогобычем Михаил Келлер. Лихой малый. В отряде бандеровцев сражался и с немцами, и с русскими. В лагерях, начиная с Караганды, получал срок за сроком — по серьезным поводам. В детали входить здесь незачем, тем более что я писал о Келлере в «Новом времени». Подчеркну лишь, что прокаженный стукач Капитон Иванович Кузнецов мирно почил в Анапе, а остальные члены «Комиссии», руководившей восстанием, были расстреляны.

Судьбы их знаю я досконально: в памятном 91-м я вместе с другими узниками Кенгира-Джезказгана (украинцами, литовцами — Большим Интернационалом) был приглашен Алма-Атою отметить годовщину восстания. Хоть стой, хоть падай… 

Уверен, никто — кроме Назарбаева — не посмел бы в республике сделать тогда столь неожиданный, тактически дерзкий ход: зачем Алма-Ате брать на себя вину за гибель тех, кто сложил свои кости, понастроив в Казахстане шахты, рудники, города, заводы? Виновата Москва…

37-й «юбилей» я не праздновал, а провел в архиве. Своего, можно сказать, кровно-родного гостя уважили по законам Востока и допустили в святая святых; в конце-то концов дела давние, Алма-Ата не осудит. Лихорадочно перелистывал я анкеты, доносы, докладные — ничего интереснее в жизни не читал.

По сей день ищу разгадки: отчего Александр Исаевич, отлично зная, что Мишка Келлер — чистопородный еврей, утаил это грустное обстоятельство? Выходит, раз зарезали, то жид и стукач, ну а ежели расстреляли доброго молодца, то извините?

Третья из мемуарных волн, о которой нельзя умолчать, — ахматовская.

Столетние юбилеи Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой, сняв с великих поэтов долгую опальность, породили шквал воспоминаний. Над бескрайним их потоком возвышаются, однако, две-три вершины: «опыты художественного исследования» Н. Я. Мандельштам, покоряющие тома Лидии Корнеевны Чуковской, семьдесят лет вызревавший, окрашенный праведным гневом труд Эммы Герштейн…

Поближе к середине шестидесятых я был удостоен приема в бывшей квартире Виктора Шкловского. В Лаврушинском. Дочь Шкловского Варенька, муж ее Николай Панченко, в ту пору Коля, давали приют вдове Гения. Мне обещана была рукопись первой книги воспоминаний. Как заведено было — на денек, на другой, ну еще на ночь. Разумеется, под строжайшим секретом. Надежда Яковлевна ничуть не сомневалась, что, осчастливленный рукописью, я расстелюсь.

К сожалению, глаз лагерный. Вчитываюсь в сцену ареста — и морщу лоб.

В тот вечер к Поэту заглянул переводчик Бродский (не путать с Иосифом!). Знаток поэзии, любитель потолковать о ней. Дотолковался до позднего часа, когда нагрянули посланники Лубянки. Квартира маленькая, но обыск тянулся долго. Бродский ни жив ни мертв. Наверное, с жизнью простился. Но, распростившись, заметил, что деятелям гэбухи не до него. Отважившись, задал вопрос: не позволено ли будет ему покинуть?..

— Да вали отседова, кто тебя держит…

В педантично-буквалистской близости к тексту не вижу необходимости. Важен лишь психологический штрих: совпадением визита Бродского с визитом агентов Надежда Яковлевна пользуется как доказательством, что Бродский — стукач.

Какой же олух предупреждал бы светского трепача: вечерком явимся брать Мандельштама… Где-нибудь как-нибудь, но трепанет непременно. И будь на месте Поэта Б-жьей милостью здравомыслящий обыватель, дал бы деру, рвал бы когти, не оглядываясь.

На хрен нужен русским гостям переводчик при обыске? Как раз присутствие Бродского свидетельствует, что любитель потолковать о поэзии — едва ли агент прозаического ведомства. Подозреваю, что напрасно Н.Я. заклеймила Бродского недрогнувшей рукою. В лагере отвечали бы за такие шутки собственной головой.

Правда, в хрущевской Москве наконец можно было остаться безнаказанной. Чего дрожать, если Бродского уже нет на свете, никто за него мордашку страдалице не начистит, да и сам бы любитель поэзии на это не решился, не потребовал бы у Дамы сатисфакции.

Никто не придет в приемную на Кузнецкий, 24 просить справочку от Органов — для Народного суда, — что оклеветанный Бродский в списке их агентов не состоял. А если бы заглянул на Кузнецкий, то благородному защитнику гражданина Б. невзначай задали бы вопрос: «Ах, вы читали нелегальщину? Будьте любезны, пройдемте. Здесь недалеко». И в самом деле — Лубянка рядом.

После строжайше точных разборов Лидии Корнеевны и признаний Эммы Герштейн, воспоминаний Эдуарда Бабаева и его жены было бы по меньшей мере бестактно пересчитывать, сколько честнейших доброхотов оболгала Н. Я., сводя счеты с постаревшей «Софьей Власьевной». Н. Я., как видно, уверовала, что, оскорбляя других, возвышает себя.

Помнится, первым взорвался от гнева Вениамин Каверин, справедливо полагавший, что его за чтение «нелегальщины» уже не посадят. Отклик на мемуар Н. Я. назывался «Тень, знай свое место!». Из знатоков литературной жизни Питера и Москвы двадцатых годов я без труда назвал бы сейчас хоть дюжину знакомых Н. Я., которые о ней и слышать, и говорить не желали. Чтобы не быть голословным и многословным, упомяну лишь Анастасию Ивановну Цветаеву…

Еще штрих на скорбную тему из переполненной-перегруженной свалки памяти.

Н. Я. отправляется в Союз писателей к всесильному Алексею Суркову — хлопотать об изданиях Поэта или о прописке, жилье… Прощаясь с «каторжанкой» — так назвала себя Н. Я. во «Второй книге», — Сурков опускает в карман просительницы пачку или пачечку денег. Но что за охота быть обязанной очередному благодарителю? Их и без Суркова — не продохнуть. В конце первой книги Н. Я. восклицает: «Нет, не давал Сурков денег!»

И я готов поклясться, что не может быть этого никогда. Но их ветром надуло, что ли, треклятые эти денежки?

Начитавшись мемуарно-мнимуарной литературы, я куда пристальней начал следить за движением литературы архивно-документальной. 

«Курва буду, не забуду» один из лазурных дней, когда и для меня раскрылись двери бывшего ЦГАОР — Центрального Государственного архива Октябрьской революции.

Никто не обязывает верить документам. Лишь из сочетания собственного опыта, архивных залежей, откровений мемуаристов контуры правды намечаются.

Завершив нерасчетливо долгий разбег, перехожу к 12 августа: ровно 69 лет назад в этот день было расстреляно руководство ЕАК. Черный том назван: «Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. Стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета».

До конца дней своих я к Черному тому обречен сохранять личное отношение.

Месяц или побольше просидел я на Лубянке, годик с хорошим гаком — в Лефортово одновременно с членами ЕАК. Проходил я по другим делам, но тоже — «по особо важным». Имел честь познакомиться со следователями коллег по камерам. Имена давно обнародованы, повторяться незачем. В лагерях встречал зэков, не удостоенных расстрела, но имевших прямое касательство к Еврейскому антифашистскому, к Соломону Михоэлсу. После реабилитации, уже в Москве, встречался с детьми, с родичами погибших. Опыт мой допускал и даже требовал осмысления хотя бы публицистического, но я долго не откликался на зов судьбы.

Вот они, имена, с которыми история породнила, — начиная с Абакумова Виктора Семеновича, министра госбезопасности СССР с 46-го по 51 -й, подписавшего ордер на мой арест и расстрелянного 19 декабря 54-го.

Ох, до чего же капризна дамочка эта, История!

В предисловии один из составителей Черного тома — В. П. Наумов — отмечает: после ареста в ночь на 28 января 1949 года Маркиш подвергался допросам ежедневно по два-три раза в сутки. Его допрашивали днем с 11-12 до 17, а затем снова вызывали на допрос в половине 12-го ночи…

Добавлю, что днем спать в камере запрещалось, и вертухай — если, сидя на койке, арестант задремал — обязан был дергать его без устали. Ночные допросы продолжались до 5 утра. Непыльная эта работенка растянулась до 19 апреля. Потом вдруг наступил перерыв, но с 3 мая конвейер вновь заработал и не останавливался еще месяц. За февраль, март и половину апреля (к слову: зачем считать только до половины апреля; весенний май рылом не вышел?) Маркиша вызывали на допрос 96 раз. За первые два с половиной месяца следствия арестант помещался в карцер трижды. Провел в нем 16 дней.

Смею заверить: даже Ивану Поддубному такая нагрузка показалась бы ощутимой.

Усталые от непрерывных катастроф, привыкшие к чужим бедам, люди, наверное, возразят: дело известное, стоит ли ворошить? Но у меня к равнодушно-высокомерным давний счет… Сплошь и рядом они сводят признания политзэков тридцатых-пятидесятых годов к одной лишь физической невыносимости выдержать истязания. Слишком многие из сегодняшних знатоков, бросавших взгляд на пожелтевшие протоколы, снисходительно прощают «сдававшимся» их слабость. В разысканиях своих они прозрачно намекают, что сами бы непременно устояли. Ей-ей, иногда хочется умерить их гордыню: надеть ежовые рукавички да посчитать, через часок или два перейдут они с баритона на тенор.

Дело не только и не столько в «физике».

Допустим, сорвавшись с цепи, следователь требует признания, что ты шпион английский, французский, японский… Или проще: что ты кенгуру, муравей, крокодил, картошка. Если подследственный не полный кретин, то в карцере или в камере, избитый до посинения, он решает: кончать надо с этой бодягой. В лагерях воздух получше. Да, кенгуру, муравей… но крокодил — это не я. Ах, не ты?! Да, да, крокодил, картошка…

В «Стенограмме» пуды безумия.

Отправляясь в США по высочайшему поручению, Михоэлс берет с собой Библию. «Для чего это?» — спрашивает член судейской коллегии. Фефер, под присмотром которого ездил Михоэлс, поясняет: в США «нам нужно было иметь дело с отсталой аудиторией, которая могла бы не понять нашу пропаганду против фашизма, приходилось иногда опираться и на язык Библии… Между прочим, Библия — один из величайших памятников еврейской культуры. Надо сказать, что Библия пригодилась…»

Криминально-библейский мотив проходит через всю стенограмму. На другой ее страничке председатель коллегии генерал-лейтенант Чепцов углубляет мысль рядового члена коллегии (второго из трех) генерал-майора юстиции Дмитриева, а может, и третьего — генерал-майора юстиции Зарянова. Чепцов не желает им уступать в проницательности. Он уличает: Фефер и сам обращается в своей поэзии к каким-то древним образам — «Волосы Самсона», «Мудрость слов библейского Исая»… «Где тут культура советских людей?»

В самом деле — где? Не доросли Самсоновы волосишки до Октября.

Трем генералам действительно невдомек, не дотянулись генералы до несекретных десяти заповедей.

Чепцов уличает Фефера: вам известны показания свидетельницы Гордиенко М. В. Она призналась, что Гольдберг дал ей шпионское задание… «А она ведь украинка, а не еврейка». Фефер удивляется: зачем Гольдбергу понадобилась Гордиенко, когда у него было столько знакомых евреев? У Чепцова контрдовод: Гольдберг состоял в интимной связи с Гордиенко… «Из этого вытекает» (!), что занимался сбором шпионских сведений.

До чего хитро! Подложить гостю аппетитную украиночку, нехай получают удовольствие. Ах, трахнул? «Нормально, Григорий…» Если гостю дала, то уж нам в показаниях не откажет. Пусть попробует…

Суд призвал ученых экспертов. Мудрецы установили, что в документах ЕАК «проводились тезисы (!) об исключительности еврейского народа, воспевались библейские образы, пропагандировался классовый подход к евреям по признаку одной крови». Что верно, то верно: классовый подход по крови — в самую точку.

Важнейший мотив — историко-политический.

41-й. Вероломное нападение… Нехорошо! Как истинному джентльмену, Гитлеру бы предупредить: «иду на вы». Теперь трижды необходима поддержка мирового сообщества. Создаются комитеты: Славянский, Молодежный, Еврейский… Но кому же поручить создавать их, евреев, комитет?

Эпштейн. Работал в Штатах. Агент НКВД. Годится.

Ватенберг. Бывший член компартии США. Перед арестом — старший контрольный редактор издательства. Годится.

Теулин Эмилия. Родилась в Швейцарии. С 1927 года член ВКП(б). В последнее время — заместитель редактора дипсловаря. Награждена орденом, медалями. Годится.

Продолжать перечень необязательно. Кадровый состав ясен. Но ведь на Эпштейна и Ватенберга американские евреи не клюнут. Аппаратные работяги не больше чем «базис». Необходима «надстройка».

Ясно, что возглавить комитет должен Михоэлс. Что войти в него должен Лозовский: член партии с 1901-го, знавший Ленина, при царском режиме осужденный за принадлежность к социал-демократам, в годы Отечественной — заместитель наркома иностранных дел… Актер Зускин. Поэт Квитко. Прозаик Бергельсон. Академик Лина Штерн… Состав президиума известен, не продолжаю.

Сколько бы ереси ни накопилось в сердцах расстрелянных и осужденных, фрондерство они утаивали — порою и от самих себя. Рожденные на рубеже столетия, они не могли не разделять надежд молодой эпохи. А главное, в годы Отечественной у них не было исторического выбора.

Впавшим в левизну интеллектуалам Запада у нас вошло в моду предъявлять обвинения: «Гады! Поддерживали коммунистический строй! Не хотели понять, чем является сталинский режим. Закрывали глаза…» Это Брехт не понимал? Томас Манн? Бернард Шоу?

Но вернемся на мгновение в тридцатые. Жесточайший экономический кризис. Избранный канцлером Гитлер. Война двух миров в Испании. Победа Франко…

Если мы настаиваем, что решающим фактором в разгроме фашизма был Советский Союз, почему левых на Западе надо клеймить слепцами, глупцами? Не их вина, что альтернативой Гитлеру был Сталин. Когда шел смертный бой, кто из евреев имел право сказать: «Я — за расизм. Против России. Против своего сжигаемого в печах народа»?

В дни широко отмечавшегося пятидесятилетия со дня гибели Михоэлса известный темпераментом диссидент напечатал в «Экспресс-хронике» статью «Миф о Михоэлсе». Александр Подрабинек признает, что Михоэлс не вешал крестьян, как Тухачевский, не расстреливал белогвардейцев, как Блюхер. Но он славословил режим. Прислуживал тирании… Статья вызвала полемику. В той же «Экспресс-хронике» Лев Левинсон, соглашаясь, что советская власть использовала имидж Михоэлса, настаивал, что воздействие его спектаклей, суть созданных им сценических образов нельзя сводить к соцзаказу. Они касались основ человеческого бытия. Великий актер играет, невзирая на царей и диктаторов, хотя ему приходится ездить в метрополитене имени Ленина, ходить по улице Ленина, получать и носить орден Ленина…

В «мифах» о Мандельштаме и Мейерхольде, о Булгакове и Шостаковиче искусство стоит выше, чем грехопадения их творцов. Если ниже, то надо прощаться с Пушкиным, камер-юнкером на содержании Николая I… Как было бы просто, если бы все распределялось по принципу: борец против тирании — значит, Великий Художник, конформист — значит, лжец в искусстве, ремесленник.

Следуя методу Подрабинека, ничего не стоит испепелить и Михоэлса, и Переца Маркиша, и Льва Квитко, и Бориса Шимелиовича — самого стойкого из подсудимых. Квартиру в прекрасном доме у Белорусского вокзала, где «над» поселился Алексей Толстой, а «под» — Леонид Леонов,  где жил сам Лебедев-Кумач, Маркиш получил? Так чего же ты хочешь? Ты власть поддерживал — она рассчиталась с тобою щедро, сполна.

Не знаю, какого числа, но допускаю, что как раз во время нашего муторно-долгого сидения в камере — генерал-лейтенанта Василия Григорьевича Терентьева, киевского поэта Давида Наумовича Гофштейна и меня, грешного, — министр госбезопасности самолично потревожил Давида Гофштейна.

Абакумов потребовал от партийного поэта партийную правду. Только правду и всю правду, хоть вывернись наизнанку. Но «вся правда» поэтов Давида Гофштейна, Льва Квитко, прозаика Бергельсона начиналась с погромов на Украине…

Не хочу нарушать порядок Черного тома.

Благороднейший и честнейший (!!!) генерал-лейтенант Чепцов полон недоумения. В сотый раз повторяет он упрек, предъявляемый каждому, кого подвергал допросу: как же так? Показания подписаны вами. Где же вы правду говорите, там или здесь? Председатель коллегии уличает всех подряд: зачем же вы подписывали?

Веселые протоколы. Один за другим подсудимые отказываются от показаний, данных на следствии. Настаивают: их выбивали. Но наивные до небесной голубизны генералы никак не могут понять: почему? зачем?

В конце концов Чепцова следует пожалеть. Он тоже ведь арестант. Он превосходно знает, что протоколы суда пойдут к Самому Хозяину, по воле которого четвертый год варится несъедобная каша. А ежели Хозяин обронит: «Неважно Чепцов работает. Он что, потакает врагам?» Тогда гуляй, сердешный. Скорее всего в наручниках. Тогда жизнь твою переломят, как буханку — через колено.

Арестанты попали в ловушку, из которой не было выхода. Не могли они разговаривать на блатном жаргоне: «С прибором я на тебя, начальничек. Не давит? В рот тебе дышло, чтоб голова не качалась».

Объявить себя противниками сталинского порядка значило сделать царский подарок карателям. Это значило полностью оправдать и арест, и расстрел. В ту пору и Курчатов, и Королев, и Харитон, и Зельдович, и Сахаров, и даже Ландау, создавая атомную гарантию сталинскому режиму, работали под началом Лаврентия Берии не только за страх, но и за совесть.

Час «Архипелага» пробил лишь через двадцать лет.

Особая тема — Крым. Трижды криминальная после рождения Государства Израиль. Она очень волновала генеральский суд. В ту пору никому и не снилось, что Хрущев по пьяному делу подкинет Крым Украине и сплетутся в клубок крымские татары, требующие возврата в родные места; украинцы, бьющие по столу кулаком: «мое!»; русские, обживавшие Новороссию со времен императора Петра I, князя Потемкина-Таврического, графа Воронцова, герцога Ришелье, адмирала Нахимова и солдатиков, не щадя живота своего защищавших Севастополь… Сталин бы лучше с грузинской щедростью отрезал скифам и грекам благословенный край — конечно, на строго правовой основе: кто начинал обживать берега Крыма? Не Оттоманская же империя… Но слишком трезвым романтикам в ЕАК республика в Крыму казалась осуществимей, чем возрождение Государства Израиль…

Честно говоря, следя за ходом процесса, надоело уже толковать о сюжетах, историками хорошо разработанных и, надеюсь, достаточно ясных.

Кто это посчитал, что со времени суда над ЕАК прошло почти 70 лет? Совершенный вздор. Суд продолжается. Да с каким размахом!

Шесть миллиардов обременяют нынче многострадальную планету. Евреев среди них — щедро округляя — миллионов пятнадцать. От силы — четверть процента. И эта чекушка, четвертинка дала народам Библию, христианство в разных вариациях — католической, протестантской, православной. О Торе, Талмуде, о двоюродном братце Библии — Коране знают и незрячие, и глухие. Чекушка рожала без счета гениев, поднявших науку до космических высот. Соткала ковер искусства, украшающий храмы и хижины, города и веси. Так скажи «мерси», планета! Сберегай пятачок чудом воскресшей, ухоженной в поте лица, политой кровью землицы. Людишкам есть еще где разгуляться. И солнца хватает пока, и льдов, и лесов, и подземных сокровищ. Не жлобись, планета. Помни, сука позорная, лагерную мудрость: «жадность фраера сгубила».

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 105)