Выставка «Найди еврея», устроенная в галерее «Граунд Солянка», не задает алгоритм поиска. Но, побуждая зрителей к искательской активности, отвечает вопросом на вопрос: евреи‑то вам зачем?

Искать евреев можно с разной целью. Например, чтобы наказать. Или, наоборот, возвысить, в приливе национальной гордости — отметить, сколько евреев среди нобелевских лауреатов или великих скрипачей. Можно еще, доказывая враждебность евреев всему русскому, высчитывать процент семитов среди членов первого большевистского правительства. Прямое указание «найди еврея», вызывая сегодня уже не страх, но улыбку, заставляет тем не менее испытывать смутную тревогу и вытаскивает из глубин памяти соответствующий ассоциативный ряд.

Мне первым делом приходит на ум оскаровская церемония 2010 года. Объявляя тогда имя награжденного за лучшую мужскую роль второго плана Кристофа Вальца, который снялся в «Бесславных ублюдках», его коллега Стив Мартин, соведущий вечера, отлично пошутил. «Он играл нациста, одержимого поиском евреев. Ну что ж, Кристоф, — на этих словах Мартин развел руки, словно обнимая зал, заполненный первыми лицами Голливуда, — тут у тебя богатый выбор». Зал умирал со смеху вместе с телезрителями — на то и евреи, чтобы оценить шутку про себя. Но это была Америка. Здесь же речь идет даже не о России, а об СССР последних десятилетий его существования. Когда, став составляющей государственной политики, антисемитизм пронизывал все сферы жизни страны. Когда слово «еврей» считалось неприличным, а де‑факто было табуировано и публично не звучало.

Публично не звучало, а дома произносилось. Детское воспоминание на эту тему Анны Наринской — литературного критика и сокуратора, вместе с Екатериной Бочавар, выставки — и стало для нее поводом. Дело было в 1970‑х. Беседа соседей была невольно услышана через тонкую стенку панельной девятиэтажки. Обсуждалась национальная принадлежность членов политбюро. «Ну Пельше, — говорил один голос. — Пельше очевидно еврей. Ты послушай, как фамилия‑то звучит: Пель‑ше». «А Шелест? — подхватывал другой. — Тут вообще все ясно». Руководствуясь той же логикой, к евреям соседи отнесли Суслова (якобы по матери) и Брежнева, с его‑то бровями. Было непонятно, антисемитский ли это диалог (гниды‑евреи уже и в верха пролезли), или, напротив, филосемитский (и во власти наши, несмотря ни на что). Ситуация эта вполне отражала исторический момент, который именуют периодом застоя, — время, когда позади остались не только борьба с космополитами и расстрел Еврейского антифашистского комитета, но и послесталинские оттепельные послабления. И наступила вязкая, как болото, безнадежная эпоха полураспада и гниения страны, в которой евреи вроде как и существовали, но формально — как бы и нет.

Это время и описывает экспозиция, созданная почти без предметов, скомпонованная из текстов, историй, видео, фотографий, звуков. Из песен Высоцкого и реплик Райкина, «дела самолетчиков» и событий, ставших отражением Шестидневной войны. Из страниц словаря еврейских имен, которыми дизайнер выставки Игорь Гурович покрыл стены галереи. «Сигалит, Сигаль, Сиги, Симха, Смадар, Став, Таир, Тали…» — и так от пола до потолка. На фоне этих «обоев», как в театральных декорациях, разыгрывается представление на тему феномена советского еврея, не имевшего аналогов вне страны.

Только в СССР в паспортах была прописана национальность — не как гражданство, а как этническая принадлежность. И только в СССР, не сохранив (в массе) религиозное просвещение и язык, евреи сохранили национальное самосознание. Их вынуждала к этому общность судьбы, от которой, наверное, можно было попытаться убежать — но вряд ли навсегда.

Пытаясь сформулировать, что такое эта общность еврейской судьбы, воспользуемся помощью Юлиана Тувима. В 1944‑м, узнав о гибели в Варшаве матери, он написал знаменитое воззвание «Мы, польские евреи». «Я — поляк, оттого что хочу быть поляком», — писал Тувим, объясняя, что это его выбор, и береза и ветла ему дороже пальмы и кипариса, и поляк он оттого, что поэт, а поэт — оттого, что поляк. А еврей он по крови — не той, «что течет в жилах», а той, «что выкачивают из жил». Так мы, даже забывая о происхождении, моментально вспоминаем о нем, когда евреев начинают бить. Спустя десятилетия после публикации текста Тувима, не испытав его боли и страданий, но просто ощущая гнетущую безысходность советского застоя, советские люди тоже задавались вопросом, что в них было такого еврейского, что заставляло их чувствовать, что они не как все. И дело было не только в том, что не пускали за границу и не принимали на мехмат.

Наринская описывает, как при выдаче ей первого паспорта сотрудница паспортного стола, изучив метрику, предложила девочке «с этим что‑нибудь сделать», — а та гордо отказалась. Мама моя тоже отказалась, когда ее из сострадания записали русской. Ей тогда поменяли паспорт. А отцу моего друга в такой же ситуации не поменяли: зачеркнув «русский», написали «еврей», поставили печать и велели «исправленному верить». Да как тут не поверить! И как могла я об этом не вспомнить, когда все картинки с выставки, все анекдоты и истории, звучащие здесь из уст Анатолия Наймана, Льва Рубинштейна, Ларисы Богораз, Александра Гельмана, Людмилы Улицкой, Георгия Пинхасова, побуждают зрителей, слушая их, вспоминать свое.

«У меня получалось так, что в каждом фильме есть еврейский персонаж», — признавался режиссер Михаил Калик, один из героев выставки, в которой ожидаемо много не только про литературу, но и про кино. Есть и «Комиссар» Аскольдова, сразу отправленный на полку, и мультипликация (от интеллигентного кота Леопольда, противостоящего гопникам, до Чебурашки, подозрительно приплывшего в ящике с апельсинами), и «Бриллиантовая рука», где героиня Нонны Мордюковой говорила: «Сдается мне, ваш муж тайно посещает синагогу». И так было снято. Но шел 1968 год, после Шестидневной войны от Гайдая требовали «синагогу» заменить «домом терпимости», сторговались на «любовнице», и, если приглядеться, видно, что звук не совпадает с движениями губ.

Звонок в Тель‑Авив вместо Телави в «Мимино», как ни странно, прошел цензуру — в 1977‑м. А старик Хоттабыч, который в сказке Лазаря Лагина (Гинзбурга) первоначально, в 1938‑м, был еврейским мудрецом, к 1950‑м в этом качестве оказался непроходным. Заклинание Хоттабыча «Лехододиликраскало», с помощью которого он творил свои чудеса, было переделанным субботним гимном «Лехо доди ликрас кало, пней шабес некабело» («Иди, мой друг, навстречу невесте, встретим лик субботы») и в следующих редакциях выпало. У меня стоит книжка Лагина, где имени Лазарь вовсе нет, — только инициал. Зная, как, согласно мемуару Бенедикта Сарнова, в 1947‑м Лагин, будучи функционером Союза писателей, травил космополита Иоганна Альтмана, писателю трудно сочувствовать. Но все эти детали — не более чем гарнир, подчеркивающий вкус главной еды.

Выставка вытаскивает из советского искусства самое комплиментарное, что оно имело сказать о евреях. Например, персонажа Зиновия Гердта из «Места встречи изменить нельзя». Жаль, что не нашлось места для менее известного, но более важного для Гердта, по его собственным словам, фильма «Я вас дождусь…». Он сыграл там старика, потерявшего в войну всех. На вопрос, как его зовут, старик отвечает: «В том‑то и дело, что Аркадий Лазаревич».

Не упомянута тут обаятельная картина «Хроника пикирующего бомбардировщика» Наума Бирмана, сумевшего в 1967‑м протащить через антисемитскую цензуру «Ленфильма» нежнейшего героя — летчика Гуревича. Нет аристократа Смоктуновского в роли интеллигентного очкарика — лейтенанта Фарбера из фильма «Солдаты», снятого в 1956‑м Александром Ивановым по повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Выставка не может и не должна вместить все. Сделанная на средства гранта Российского еврейского конгресса, она лишь заявляет тему и требует продолжения. Хотя бы потому, что многие, даже побывав в залах «Граунд Солянки», пребывают в убеждении, что антисемитизм, по крайней мере бытовой, — дело прошлое. И больше его нет.