27 мая в Соединенных Штатах умер Илья Кабаков

30 сентября ему должно было исполниться 90. Самый знаменитый и успешный из русских художников второй половины XX — начала XXI века, главный герой московского нонконформизма, Илья Иосифович Кабаков «улетел в космос из своей комнаты», как персонаж его одноименной тотальной инсталляции, впервые показанной в 1985 году.

Кабаков придумал ее и построил за три года в своей мастерской на Сретенском бульваре, под крышей бывшего дома страхового общества «Россия». Эта мастерская была центром притяжения для неофициальной Москвы, точкой пересечения художников, писателей, музыкантов, философов. 

Инсталляция представляла собой заваленную мусором комнату без хозяина. «Одинокий обитатель этой комнаты, — читаем в комментарии, оставленном его “соседом”, — был обуреваем мечтой о полете в космос в одиночку, и мечту эту — свой “великий проект” — он, по всей видимости, осуществил». О серьезности подготовки свидетельствуют плакаты на стенах, макет квартала, где на крыше доме героя отмечена линия старта, чертежи пускового механизма, напоминающего катапульту. Тут и картина есть: ракета, стартующая с Красной площади. У двери — машинописные свидетельства «соседей-доброжелателей». Что полет удался, понятно из дыры в потолке. 

Это «Полетевший Комаров», один из героев кабаковских «Десяти персонажей» — серии альбомов, начатых в 1970 году. Ритуал демонстрации альбомов в той же мастерской — перелистывание, подчиненное строгому ритму, с неслучайными паузами, превращалось в  хэппенинг — когда этот жанр еще был не известен в нашей стране, как и прочие формы современного искусства, которые Кабаков здесь опробовал первым. И в своих альбомах Кабаков выступал именно как еврейский художник. Хотя сам он национальную особенность своего искусства всегда отрицал.  

Виктория Мочалова, вторая жена Ильи Кабакова, свидетельница всего, что происходило в 1970-1980-х в его мастерской, и участница андеграундного художественного процесса тех лет, вспоминает, как году в 1985-м художник Леонид Войцехов решил устроить выставку современного еврейского искусства и рассчитывал в том числе на Кабакова. А тот стал отказываться: дескать, нет у него еврейской темы. Заявил, что готов встать посреди выставки и спустить штаны: тем его еврейское участие и ограничится. Но стоит посмотреть альбомы, где не только автор комментирует действия персонажей, но и сами они пишут друг о друге, чтобы понять: осознанно или нет (хотя в неосознанности чего-либо умнейшего Илью Иосифовича, философа и антрополога, одинаково владевшего кистью и словом, заподозрить невозможно), листы его альбомов структурно напоминают листы Талмуда, где есть место не только основному тексту, но и комментариям, и последующим комментариям по поводу первых.

Все творчество Ильи Кабакова логоцентрично, будь то живопись — ранняя, начиная с хранящейся в Третьяковке «Смерти собачки Али», где слово, написанное на холсте, становится частью визуального образа, или поздние вещи, с рваными «окнами» в загрунтованном холсте в невыносимый, но постоянно напоминающий о себе соцреализм. Логоцентричны его тотальные инсталляции: и «Коммунальная кухня» (1994) с летающей по ней посудой и репликами на бумажках, повисших в воздухе и «озвучивающих» непрерывный скандал, и первый «Туалет» — гвоздь выставки Documenta IX в Касселе в 1992 году, и последний, эрмитажный «Туалет в углу», откуда доносился голос Кабакова: «Я ехала домой…»

«Художник обязательно должен работать с коллективной памятью людей», — настаивал он, комментируя свои тотальные инсталляции, в которых все мы, зрители, выступаем не свидетелями, но соучастниками. Большие, сложно организованные пространства, где каждый сантиметр продуман, засасывают нас в болото прошлого, откуда мы выныриваем, отягощенные печальным опытом, а иногда – как из «Лабиринта» — в слезах.

С тотальной инсталляции «Лабиринт. Альбом моей матери» (1990), впервые показанной в Нью-Йорке в галерее Рона Фельдмана (ныне принадлежащей лондонской Тейт, откуда в 2018 году работу привозили на ретроспективу Ильи и Эмилии Кабаковых «В будущее возьмут не всех» в Петербург и Москву), начался взлет художника на Западе. 

Это душераздирающая автобиография его матери, Берты Юделевны Солодухиной, записанная ею самой в 1980 году по просьбе сына.

Желтые листы полуслепой машинописной копии, разделенные на фрагменты, наклеены на грязно-розовые обои рядом с выцветшими фотографиями («снимал фотограф Юрий Блехер, муж тети Ривы, маминой сестры», замечает Кабаков). 76 коллажей развешаны в 50-метровом, закрученном в спираль темном коридоре. Тусклый свет редких лампочек заставляет напрягать глаза тех, кто медленно вчитывается в этот кромешный ад.

«Он возмутился и сказал, что ребенок ему не нужен», — о муже и отце своего сына.

«…Я была жена «лишенца», хотя официально я не числилась его женой». 

До войны они жили в Днепропетровске, где в 1933-м родился художник. Он возвращался туда лишь единожды, на похороны отца, с которым не общался. Потом была эвакуация в Самарканд, где он поступил в художественную школу при Ленинградском институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина. Оттуда его перевели в Московскую среднюю художественную школу (МСХШ), тоже эвакуированную, вместе с которой он и попал в столицу. Его мать перебралась туда же, чтобы быть рядом, согревать и  подкармливать. Пристроилась в Загорске, снимала койку в бывшей уборной, спала на доске.

«…Ночью пришли на проверку, где я прописана. Сказали, что у меня прописка загородная и я не имею права жить в Москве».

Есть удивительное устное свидетельство о школьных годах Ильи Кабакова, оставленное выдающимся концептуалистом Юрием Злотниковым. Как и Кабаков, Злотников происходил из еврейской семьи, был обрезан и стеснялся оголяться перед одноклассниками. Между тем, жизнь в интернате не допускала интимности. И однажды он увидел в душе новенького, который был как он, но шел при этом смело и уверенно. «Я очень благодарен Илье, — признавался Юрий Савельевич, — он показал, что не надо бояться». 

Кабаков поступил в Суриковский институт, на отделение графики. На последних курсах попал в мастерскую Фалька, начал зарабатывать иллюстрированием детских книг. На многие годы это стало для него источником постоянного заработка, а для себя он работал в стол.

В последние годы он не хотел говорить о своих детских книгах, настаивая, что это был чистый заработок. Возможно, книжная графика стала для него неотъемлемой частью того постылого советского, о котором, в конечном счете, все его искусство. Но отчасти Илья Иосифович лукавил. Хотя бы потому, что дипломом его в 1956-м стали иллюстрации к «Блуждающим звездам» Шолом-Алейхема. 

«Это было продиктовано, — как будто оправдывался он, — скорее, наивно-романтической самоидентификацией с героем книги».

Но все же, прежде чем приступить к диплому, Кабаков отправился в Молдавию: посмотреть, что осталось после войны от еврейских местечек.

И другая книга, сделанная тогда же: издательство поручило, по словам Кабакова, «оформить весьма третьесортно написанную книгу о еврейских местечках в революционные годы». Речь шла о романе Буси Олевского «Ося и его друзья». Перевод с идиша, автор погиб. «Это был вполне официальный заказ, — говорил Кабаков, — но когда я по этому заказу начал рисовать евреев, то вдруг почувствовал какой-то прилив исступленной творческой энергии. У меня как-то изнутри начали проявляться образы этих местечковых евреев, хотя сам я никогда не жил в таком местечке. Но это не были ни литературные образы, ни какие-то цитаты из Шагала, а именно внутреннее ощущение той паники, того страха, в которых жили эти люди». 

Понятно, что редактор попросил убрать это все — на дворе стояла «оттепель», но у Кабакова не было иллюзий. Впрочем, и страха не было. Его не было и тогда, когда «на шестом десятке лет преуспевающий член московской организации Союза художников СССР, не говорящий ни на одном нерусском языке, кроме детских остатков идиша, без тени сожаления сделался бездомным бродягой, кочующим по незнакомым странам и континентам, по казенным углам, со стипендии на стипендию». 

Так описывал отъезд Кабакова на Запад в 1988-м Антон Носик, его пасынок, в поздравительном тексте к 80-летию отчима.

Кабаков всегда делал то, что считал нужным, понимая, что «в будущее возьмут не всех». Но сам-то он уже там.