Материал любезно предоставлен Tablet
Смотришь новый документальный фильм об экранизации «Скрипача на крыше» и только диву даешься: отчего мы идеализируем не самое, мягко говоря, светлое прошлое?
«Если меня уколоть — разве у меня не пойдет кровь? Если меня пощекотать — разве я не засмеюсь?» Так что не буду греха таить: мне очень понравился «Скрипач на крыше» — и как фильм, и как спектакль на идише. А новый документальный фильм про работу над киноверсией мюзикла — «Путешествие “Скрипача” на большой экран» — такой же добрый и обаятельный, так же богат сведениями, так же радует душу, как и сама эта киноверсия. Посмотрите — получите удовольствие. В нем столько занятного о Голливуде.
Угадайте, кто хотел сыграть Тевье? Фрэнк Синатра, ни больше ни меньше! Угадайте, кто режиссер, отдавший главную роль Хаиму Тополю? Норман Джуисон — он, похохатывая, сообщает нам: «Несмотря на фамилию, я гой!» Но гой и его команда вернули нас, словно по мановению волшебной палочки, в тот штетл, по которому мы, пожалуй, все еще тоскуем, а джуисоновский скрипач еще душевнее шагаловского: ведь за кадром играет на скрипке сам Исаак Стерн.
Фильм вышел на экраны в 1971‑м и завоевал три «Оскара». Режиссер (Джуисон), композитор (Джерри Бок), автор текстов песен (Шелдон Харник), продюсер (Роберт Бойл), художник‑постановщик (Майкл Стрингер), монтажеры (Энтони Гиббс и Роберт Лоренс), актеры и вокалисты (Тополь и остальные), художники по костюмам (Джоан Бридж и Элизабет Хаффенден), декорации, главный оператор (Освальд Моррис), хореограф (Джером Роббинс) — все поработали так, что о лучшем нельзя и мечтать. Рецензент «Голливуд репортера» поставил фильм на одну из верхних строчек в списке лучших экранизаций мюзиклов всех времен. Полин Кейл, кинокритик «Нью‑Йоркера», назвала его самым сильным музыкальным фильмом в истории.
«Путешествие “Скрипача” на большой экран» (продюсер Саша Берман, режиссер Дэниэл Рейм) — череда упоительных воспоминаний о закадровых происшествиях, кадров кинохроники (мелькают Гарри Белафонте, Джуди Гарленд, Алан Аркин , Роберт Кеннеди, Голда Меир и Давид Бен‑Гурион), и есть также интервью с актерами, сыгравшими в фильме. Кинокритик Кенни Туран замечает, что этот мюзикл — «почти как Бригадун . Он существует сам по себе и как вещь в себе».
Туран прав. Анатевка — этакий край мечты, она и ее жители нам очень полюбились. И все же, как мог бы спросить сам Тевье: откуда вообще берется эта еврейская ностальгия по странам, где жили наши предки, и конкретно по штетлам Украины/Российской империи? Чего нам, собственно, не хватает? Непролазной грязи проселков? Леденящей зимней стужи? Нищеты круглый год? Может, мы каемся за то, что утратили веру, и выражаем покаяние, преклоняясь перед евреями из Анатевки за их истовое еврейское благочестие? А может, для нас это способ соприкоснуться с бабушками и дедушками — предками, которых мы в глаза не видели, чьих лиц не можем даже представить (у нас нет их портретов и фотографий), чьих имен, и то порой не знаем?
Сколько еще выйдет прекрасных романов с причудливыми фабулами — таких, как «Затерянный штетл» Макса Гросса? Это виртуозная фантазия о штетле — неподвластный переменам, он целый век таился в дебрях польского леса. А когда на него натыкаются современные поляки, от этого одни беды. В 2010 году Дара Хорн опубликовала рассказ «Штетл‑парк», где штетл «Мир наших отцов» служил аттракционом в увеселительном парке — «человекоподобные аудиоаниматроны разыгрывали разные эпизоды истории восточноевропейского еврейства (с казаками — как же без них), а посетители сидели в тележках книгонош, ползущих по рельсам», — пока однажды не сгорел дотла.
В каком‑то смысле понятие «штетл» подверглось «диснеефикации», засело в нашем воображении этакой голливудской декорацией. Это недешевый аттракцион для туристов, во многом функционирующий, подобно музеям и мемориалам Холокоста, — споспешествует как благоговению, так и коммерции.
Собирая материалы для этой статьи, я обнаружила критический отзыв Рут Вайс о мюзикле «Скрипач на крыше», написанный в 2014 году. Правда, Вайс тоже очень понравился фильм (да и кому он не нравится?), но с оговорками.
«Тевье не допускает, чтобы любовь ставили выше целостности еврейского народа… Федька [украинец‑христианин, зять Тевье] дерзает поставить знак равенства между нетерпимым отношением Тевье к обращению [своей дочери] Хавы в христианство и притеснениями, которым царский режим подвергает евреев. Обвинение просто возмутительное… обвиненный в фанатизме за то, что ему дорога целостность еврейского народа, он [Тевье] в финале одобряет смешанный брак молодых… Пожалуй, у нас есть соблазн обратить обвинения, выдвинутые Федькой, против самого обвинителя: одни вышибают евреев из России, другие — еврейство из евреев… из авторов “Скрипача” включительно: они — вряд ли догадываясь, что творят, — уничтожают достоинство героя своего фильма».
Вайс цитирует Алису Соломон, театрального критика и преподавателя журналистики: та в своей научной работе дотошно описывает, но, как полагает Вайс, не осуждает «эволюцию, в результате которой драма Шолом‑Алейхема о сопротивлении евреев (коммунизму, меркантилизму, стяжательству, атеизму, сионизму, смешанным бракам) переродилась в классическую повесть об ассимиляции».
Тут Вайс права. Мюзикл действительно превращает Тевье в «общечеловеческого» героя. В документальном фильме Джуисон говорит: «Тема семьи — общечеловеческая. Семья есть у каждого. В конце концов мы все усаживаемся вместе за стол. Так происходит во “Власти луны”». (Этот фильм тоже снял Джуисон.) В документальном фильме Джон Уильямс (постановщик музыкальных номеров и дирижер в киноверсии «Скрипача») рассказывает нам: «Тополь был общечеловеческий еврей. Еврей откуда угодно». А сам Тополь говорит: «Я видел [мюзикл] в Югославии. Видел в Турции. Видел в Токио. Что хочу сказать: фильм посмотрели больше миллиарда человек. Не может быть, чтобы это были одни евреи».
Это же Голливуд — это то, что раскупают. Историю Анны Франк тоже раскупают, потому что из Анны тоже все настойчивее делали общечеловеческий характер, девочку, которая, «несмотря ни на что, все еще верила, что в глубине души все люди добры» . А тот факт, что теперь‑то мы знаем: Франк ни во что подобное не верила, роли не играет.
А вот что к критическому отзыву Вайс об этом особо полюбившемся зрителям мюзикле могу добавить я. Ирина Асташкевич, автор масштабной научной работы «Насилие по гендерному признаку: еврейские женщины во время погромов 1917–1921 гг.», приводит в своем исследовании вот такой разговор, звучащий до странности знакомо. Она нашла его в архиве Элиаса Черикоуэра в Институте еврейских исследований (YIVO):
«Жаль мне тебя, Мойшке, но тут уж ничего не поделаешь, сказал украинец своему соседу‑еврею примерно на первой неделе мая 1919 года, когда отряды Григорьева, захватив несколько городков неподалеку, приближались к Дмитровке — небольшому городу в Черкасской области к юго‑востоку от Киева на Украине, — так что теперь соседи разговаривали о том, чего не отвратить — о погроме. Вероятно, сосед‑христианин испытывал жалость, если и не сочувствие, к Мойшке — ведь тому предстояло претерпеть грабежи, унижения, пытки и насилие, но в то же время нееврею это, по всей видимости, сулило прибыль… При передвижениях вооруженных сил происходили погромы и “эксцессы”: евреев грабили прямо у них дома и на вокзалах, еврейских женщин насиловали, а еврейских мужчин пытали и в конце концов убивали».
Помните сцену свадьбы в «Скрипаче»? Местный представитель власти, симпатизирующий Тевье, предупреждает его, что получил приказ устроить небольшую заваруху, бучу, — так, ничего серьезного; но на самом деле погромы были такими страшными, что дальше некуда. Асташкевич пишет, что погромы накатывали волнами, один за другим, и каждый мог «продолжаться дней десять, город меж тем переходил из рук в руки… погром, донельзя разнузданный и жестокий, начинался сызнова».
В тот период (1917–1921 годы) подверглись «тысяче с гаком погромов примерно пять сотен населенных пунктов». Асташкевич считает это геноцидом, а частые, систематические изнасилования в качестве оружия можно счесть геноцидальным изнасилованием.
Оборванные жизни, помраченный рассудок, общины, целиком стертые с лица земли. Одни женщины пытались покончить с собой, кого‑то из них спасали, кого‑то нет, у других прекращались менструации, третьих приходилось помещать в психиатрические лечебницы, почти все потом до конца своих дней боялись выходить из дома. Сценарии таких «кровавых беспорядков» заранее продумывались, и «целью их была как социальная смерть» , так и физическое уничтожение… Многие штетлы разрушили настолько основательно, что восстановить их было невозможно.
Подробности душераздирающие, читать о них тяжко даже из нашего безопасного далека, через годы и расстояния. Извините, что делюсь ими с вами, но мне очень хочется, чтобы вы поняли, что такое на самом деле погром в местечке вроде Анатевки. Например, после того как местное население и казаки разграбили подчистую каждый дом и лавку, начиналась «развлекательная программа».
«Карнавал насилия, где чего только не было — пытки, изнасилования, убийства, — разыгрывался на второй день погрома, то был своего рода “театрализованный уличный праздник”. Участники погрома специально гнали евреев на улицы и устраивали охоту — жертв мучили на глазах зрителей: “аудиторию” составляли сами погромщики, местные жители и перепуганные евреи. Жестокость ритуализировалась, воспроизводила предыдущие погромы, но часто в более гротесковой и ужасающей форме. Пожилую чету — обезумевших от страха Юдко Гуршевоя, семидесяти пяти лет, и его жену Бруху — раздели догола и гнали по улицам, словно зверя на охоте, под ликующие крики казаков. Протыкали жертв штыками, стараясь убивать не сразу, чтобы раненые мучались и истекали кровью в агонии, иногда длившейся несколько дней. Престарелых родителей бросали умирать, не позволяя их близким прийти к ним на помощь… Погромщики громили все аптеки подряд так, чтобы негде было получить медицинскую помощь; единственному оставшемуся медику, нееврею, строго, под страхом смерти, запретили оказывать какую‑либо помощь евреям».
Помните: все это происходило на Украине, в таких пригородах Киева, как Макаров, а также в Бердичеве, Житомире и Проскурове (ныне Хмельницкий) на Западной Украине, где произошло «самое большое кровопролитие, в результате него погибли, по разным оценкам, от 800 до 1500 евреев».
Щадя ваши чувства, избавлю вас от других подробностей — им нет ни конца ни края.
Разумеется, одна песня, без обиняков говорящая о нищете и ужасах штетла, в фильме и мюзикле — как не быть — есть: ее поют жители Анатевки, отправляясь в изгнание. Она так и называется — «Анатевка»:
Пригоршня того,
Горсточка сего,
горшок,
метла,
кастрюля,
шапка.
Давно бы надо взять да поджечь ее со всех концов…
Что мы тут оставляем?
Да почти что ничего. Только Анатевку.
Анатевку, где ели впроголодь и работали за двоих.
Анатевка, где еще на свете шабес может быть таким
сладким?…
Где каждый встречный мне знаком,
а скоро я буду на чужбине, всем чужой,
буду искать лица старых знакомых.
Я из Анатевки,
Мое место в Анатевке,
Ветхой, неказистой Анатевке,
В моей милой деревеньке, в моем городишке.
Номер не дотягивает до хора евреев в опере «Набукко» Верди, в вавилонском плену тоскующих по Иерусалиму, — тем не менее это своего рода похоронный плач. Из скольких мест евреям приходилось бежать — конечно, если им повезло вовремя оттуда убраться? И все же здесь прощание почти мирное — как минимум, не второпях. Жители Анатевки предвкушают, хоть радость их и горька, что начнут новую жизнь. В их отъезде в эмиграцию мы узнаем себя — или, по крайней мере, свое родовое прошлое — и сопереживаем.
Но я просто обязана спросить: есть ли у еще какой‑нибудь группы потребность романтизировать или смягчать ужасы насилия, которому она подвергалась? Это что же, как и еврейский юмор, притупляет боль позора или обиды?
Можем ли мы себе представить, чтобы афроамериканцы ностальгически умилялись, вспоминая об оковах в трюмах кораблей, везущих их из Африки в Вест‑Индию? Или романтизировали суд Линча и изнасилования на плантациях? Или продажу детей, оторванных от матерей? Я бы сказала, что задача порнографии в сценах насилия над рабами в фильмах XXI века (например, в «Джанго освобожденном») — устыдить белых зрителей. Картины садистских наказаний и садизм не смягчают. Напротив. Жестокость показывают, словно под увеличительным стеклом. Ее подчеркивают и осуждают, а не смягчают, не закрывают на нее глаза.
И все же, несмотря на все, о чем в «Скрипаче» умалчивается (либо, наверное, именно за это), мы все любим и его, и истории из жизни штетла. Документальный фильм вам тоже понравится. В том, что касается нашей ностальгии по Анатевке, мы неисправимы.
Доктор Кристин Бачо считает ностальгию формой тоски по родине, тоской по временам и краям, когда все было легче и проще, — даже если таких времен и краев никогда не было или мы сами никогда в них не бывали. Это способ приобщиться к прошлому нашего этноса и так отдать ему дань памяти. Мы евреи, а значит, нам хочется хотя бы символически сохранить некую «общность» и ту уверенность в своих ценностях, которую, возможно, уже растеряли.
Полагаю, такая ностальгия также отражает желание перечеркнуть или переделать прошлое, смягчить — по крайней мере, задним числом — насилие и унижение. Мы оглядываемся на минувшее с любовью, чтобы утешить своих предков.
А еще, как всегда, тоскуем по раю.
Оригинальная публикация: Nostalgia for the Slaughterhouse
«Скрипач на крыше»: за экраном легендарного фильма
Шелдон Харник и универсальная еврейская тоска «Скрипача на крыше»
