К 90-летию со дня рождения Анны Франк

Менно Метселаар и Пит ван Ледден.

Все об Анне: История жизни Анны, с ответами на многие вопросы и прекрасными иллюстрациями Хака Скарри

Пер. с англ. М. Переясловой. Москва: ИД «Книжники», 2019.

Билеты в амстердамский Дом‑музей Анны Франк всегда раскуплены на два месяца вперед. Я попал туда только потому, что пятая часть билетов поступает в продажу в день посещения: если встать рано утром, есть шанс купить. 1 млн 200 тыс. посетителей в год, более 3 тыс. человек ежедневно, — намного больше, чем в «Яд ва‑Шем».

Конечно, можно говорить о культе, индустрии — и все это будет правдой. Только надо понять, что иначе и быть не могло. Да, на месте Анны могла оказаться другая девочка, хотя бы кто‑то из ее подружек с известной коллективной фотографии 1939 года: Санна, погибшая в Аушвице, или Юлтье, удушенная газом в Собиборе. Но то, о чем 60 лет назад написал Илья Эренбург в предисловии к первому и на долгие годы единственному русскому изданию дневника Анны Франк — «За шесть миллионов говорит один голос», — все равно осталось бы неизменным.

И в этом нет никакого сговора или умысла. Просто человеческое сознание устроено так, что ему легче иметь дело не с абстрактными понятиями, а с конкретными образами, не с множествами, а с единицами. Один погибший ребенок вместо сотен тысяч беженцев. Один солдат вместо всех павших на войне. Праведник народов мира — Оскар Шиндлер. Еврейское сопротивление — Мордехай Анелевич. Выживший — Эли Визель. Жертва Катастрофы — Анна Франк.

Почему именно она? Отчасти лотерея, отчасти закономерность, второго, наверное, больше. Красивая девочка с чудной улыбкой, явный литературный талант, дневник, найденный и изданный сразу после войны, когда место было еще вакантно, — идеальный кандидат. В результате история, начавшаяся в конце 1940‑х, продолжается по сей день: десятки миллионов экземпляров на всех языках, бродвейский спектакль, бесчисленные театральные постановки, экранизации.

Есть и другие причины. Поле для поиска персонификации Холокоста было изначально сужено. Очевидно, что по резонам отчасти политическим, отчасти психологическим на этом месте могла оказаться девочка из Голландии, Франции, Австрии — но не из Советского Союза, не из балтийских стран и даже не из Польши. Опять же, дело не столько в умысле, сколько в том, что происходившее в СССР или в так называемом Генерал‑губернаторстве слишком сильно отличалось от того, что видели жители оккупированных стран Западной Европы. Другой мир, другая война.

Еще важнее то, о чем говорит Синтия Озик в эссе «Кому принадлежит Анна Франк?»: «Многие считают дневник документом Холокоста, каковым он, безусловно, не является». Дом 263 по набережной Принсенграхт, где больше двух лет скрывалась семья Отто Франка, — это не ад и даже не предбанник ада (таковым с бóльшими основаниями можно было бы назвать пересыльный лагерь Вестерборк, куда Анну и других обитателей Убежища направили после ареста). Катастрофа началась в момент задержания, продолжилась в Аушвице и завершилась в Берген‑Бельзене.

Но всего этого в дневнике нет. А значит, ничто не мешает современному подростку видеть в зеркале дневника себя, свои вопросы, свои проблемы и отождествлять себя с автором. Хроника отсроченной гибели превратилась в подростковый роман, в то, что называется модным термином young adult. Синтия Озик уверяет, что в Японии слова «Анна Франк» стали для девочек эвфемистическим обозначением месячных (в дневнике речь идет о первой менструации), — лучший пример того, какую эволюцию проделал дневник в читательском сознании.

Поэтому школьники, даже мало что читающие, дневник Анны Франк читают и перечитывают безо всякого принуждения. Поэтому же для многих юных посетителей музея вся история с Убежищем — что‑то вроде приключенческого романа или триллера. «Комната страха», пусть и с трагическим, в отличие от фильма, финалом. Они знают этот дом наизусть — вот здесь Франки прятались, здесь ходили в туалет, обедали, а вот тут Анна целовалась с Петером.

Еще один важный момент — в дневнике есть героические голландцы, которые, рискуя жизнями, помогают Отто Франку и его семье, но нет доносчика, наведшего нацистов на Убежище (его имя доподлинно неизвестно до сих пор, хотя предположений было выдвинуто множество). Предательство остается за кадром точно так же, как и многомесячная агония автора дневника. Европейский читатель, вышедший из подросткового возраста, не встает перед выбором и может комфортно самоотождествиться с благородными спасителями евреев.

Плохими оказываются одни немцы. Впрочем, и они нашли выход. Первое немецкое издание дневника вышло еще в 1950 году, но переводчица выкинула оттуда все негативные упоминания немцев. В результате «борьба против немцев» превращается в «борьбу против угнетения» и т. д. В этом переводе текст переиздавался до 1991 года.

Все это я пишу вовсе не для того, чтобы кого‑то в чем‑то укорить, кого‑то кому‑то противопоставить. Повторю в третий раз — речь не об умысле и не о сговоре, а об исторической неизбежности. «Время выбрало брата Карла» — этот же трюк оно проделало и с девочкой Анной. Миру нужен был такой документ, такой образ автора, они не могли не появиться.

Да, адаптация, да (еще одно модное слово) апроприация. Проблема в том, что любая книга о Холокосте, даже свидетельства выживших, любой фильм, даже документальный, — неизбежно адаптация. Примо Леви, Имре Кертес, фотографии трупов, кинохроника — все это о Холокосте, но не Холокост. Как «Колымские рассказы» — не Колыма.

Катастрофа — это то, что не здесь и сейчас, а там и тогда. И чем дальше мы отходим от нее во времени, тем с большей очевидностью она превращается не только в литературу, но и в кино, комикс, квест, онлайн‑игру. Можно, конечно, этим возмущаться, а можно принять ситуацию как есть. В конце концов, 9 мая на Тверской тоже вздрагиваешь от интонационного несоответствия того, что вокруг, старым песням, звучащим из динамиков. И не только рафинированному Окуджаве, но и Блантеру–Исаковскому или Листову–Суркову. Но и это не столько злая воля начальства, сколько естественный и неизбежный бег времени: непосредственные свидетели ушли, смыслы сместились, и формат поменялся вслед за ними.В замечательной и недооцененной повести Юлия Даниэля «Искупление» герой смотрит на столичных интеллигентов, перемежающих застольные беседы о «Комеди Франсэз» хоровым исполнением блатных песен, и вздрагивает от осознания: «Это превратилось в литературу — безумный волчий вой, завшивевшие нательные рубахи, язвы, растертые портянками, “пайка”, куском глины падавшая в тоскующие кишки…» В литературу, однако, все это превратилось не в московских салонах, а раньше, в тот момент, когда вор в бараке впервые провыл: «Ты, начальничек, ты, начальничек, / Отпусти до дому…» Это уже было — о лагере, но не лагерь. Можно мечтать о стихотворении, способном разбить окно, но никто еще не умер от того, что прочитал «Смерть Ивана Ильича».

Война — это прошлое. Катастрофа — это прошлое. И если символом ее оказалась именно Анна Франк — значит, так тому и быть. По крайней мере, подростки читают с интересом и в музей ходят не из‑под палки.

P. S. Книга «Все об Анне» совершенно замечательная. Читать/смотреть всем! 

Приобрести книгу можно на сайте издательства «Книжники»