Собрание сочинений

Такие люди были раньше

Авром Рейзен. Перевод с идиша Исроэла Некрасова 24 апреля 2019
Поделиться

Авром Рейзен (1876–1953) — еврейский прозаик, поэт, драматург, уроженец Минской губернии. Его юношеские литературные опыты были замечены классиками И.‑Л. Перецем и Шолом‑Алейхемом. В 1911 году он эмигрировал в США, публиковал свои произведения в «Ди цукунфт» и газете «Форвертс». В 1928 году побывал в СССР, тогда же, в конце 1920‑х и в 1930‑х, в СССР вышло несколько его книг на идише и в русском переводе. Ныне издательство «Книжники» готовит сборник рассказов Рейзена под названием «Такие люди были раньше»: эта книга станет возвращением писателя к русскоязычному читателю спустя почти 90 лет.

Штетл и его обитатели. 1910. Из альбома «The Jewish World of Yesterday. 1860–1938». 

Пусть стоит как стояло

Дочка реб Гершона Зельда, девятнадцатилетняя девушка, договорилась с подружками, что в эту субботу танцевать будут у нее, потому что у Груни, дочки реб Исроэла, где они всегда собирались, теперь танцевать нельзя. В их большом доме поставили перегородку и на второй половине устроили галантерейную лавку. А у всех остальных домишки крошечные, не повернуться. Правда, у Зельды тоже не слишком просторно, но она пообещала, что все приберет и места хватит даже для кадрили на восемь пар.

Когда Зельда вернулась домой, отец уже ушел на рынок. Дома были только Зельдина четырнадцатилетняя сестренка Хайка и мать — женщина слегка за сорок.

— Мама! — объявила Зельда с порога. — В эту субботу у нас танцы. Ты ругаться не будешь?

— С чего мне ругаться? — Мать большими, добрыми глазами с улыбкой посмотрела на дочку. — Лишь бы отца дома не было, а так танцуйте себе на здоровье.

— Папы не будет, он в синагогу пойдет проповедника слушать, — уверила ее Зельда. — Значит, пару часиков потанцуем.

— Хорошо, хорошо, — согласилась мать.

Зельда осмотрела комнату, будто увидела ее впервые в жизни, состроила недовольную гримасу и заявила:

— Только, боюсь, у нас немножко тесно.

— И правда! — снова согласилась мать. — Повернуться негде! Как же вы будете лансье танцевать?

— Лансье еще куда ни шло, — ответила Зельда, — а вот для польки точно места не хватит.

Она немного подумала.

— Мам, а знаешь что? — Ей пришла в голову отличная идея, глаза засияли, будто она нашла действенное средство от ужасной боли. — Я кровати к печке переставлю, комод — вот сюда, а сундук…

— А сундук между кроватей поместится, — помогла мать.

— Да… — Зельда углубилась в свой план.

— И будет совсем свободно… И очень хорошо…

— Мама, ты мне поможешь?

— Да хоть сейчас!

И мать с двумя дочерьми принялись за работу.

Через полчаса все было готово.

— Ах, как замечательно! — восхитилась Хайка.

— Великолепно! — сияя, согласилась Зельда.

— Лучше, чем было, — высказала свое мнение мать.

— Свободно, как в поле! — продолжила Зельда.

— Можно даже на шестнадцать пар кадриль танцевать, — расфантазировалась младшая сестра.

— А на восемь пар тебе мало?

— Ну, это я просто так сказала, — ответила Хайка.

Обе сестры и мать нарадоваться не могли.

— А смотрите, как странно, — пустилась в философию Зельда. — Почему мы давно уже все не переставили? В доме даже светлее стало, посмотреть приятно.

— Это всегда так, доченька, — наставительно сказала мать. — До хорошего дойти нелегко…

Вернувшись домой, Гершон замер на пороге и вытаращил глаза:

— Это что такое?

— Как «что такое»? — испугалась Зельда.

— Это что такое? Или я заблудился? — Немного придя в себя, Гершон в своей обычной манере заговорил образами.

— А что тебе не нравится? — спросила мать, тоже не без испуга.

— Где комод, и где сундук, и где кровати? Что‑то я их не вижу. Может, я ослеп?

— Вот же они стоят… Мы их передвинули… — виновато объяснила Зельда.

— Зачем? — якобы хладнокровно спросил отец.

— Так лучше! — вмешалась маленькая Хайка.

— Просторнее, — поддержала ее Зельда.

— Они здесь в субботу будут тан… — Но Зельда подмигнула маме, и та замолчала.

— Лучше, просторнее!.. Что еще за новшества?! — взорвался глава семейства. — Для меня хорошо и просторно, как раньше было. Тоже мне, выдумали! Чего вам не хватает? Ну‑ка быстро взяли и расставили все по своим местам! Пусть стоит как стояло, слышите?

— Чем ты недоволен? — попыталась вступиться мать.

— Поговори мне еще! — рявкнул Гершон. — Не хочу таких новшеств! Сказал же, пусть стоит как стояло…

В местечке. Из альбома «Yiddishland» Paris: Hazan, 1999

Дочки

Дочки — это всегда наказание Г‑сподне, а такие, как у портного Лейбы, тем более.

Лейба никак в толк не возьмет, в кого они уродились. Он‑то совсем другой человек, тихий, мухи не обидит, и если бы не старая швейная машинка, на которой он иногда прострочит пару швов, его вообще было бы не видно и не слышно.

От машинки, конечно, шуму много, но он‑то в чем виноват? Не он же ее такой смастерил.

Впрочем, швейная машина редко нарушает тишину в доме. Таким портным, как Лейба, заказ перепадает раз в сто лет, да и работа, которую иногда удается найти, все больше ручная. Заплаты прострачивать не надо, а даже если какой‑нибудь богатей закажет новую одежду, то сукно настолько толстое, что машина не берет. Эдак и иглу сломать недолго, а новую покупать — не в таком Лейба хорошем положении.

И по сравнению с шумом, который устраивают Лейбины дочки, стрекот швейной машины, даже когда она работает, — все равно что флейта против десяти барабанов.

Шум начинается с утра пораньше, сразу, как только дочки просыпаются. Первой встает младшая, Лея по прозвищу Кошка: чуть что, она пускает в ход ногти и оставляет на лицах сестер глубокие отметины. Ее бесит, что Хаша, которую за острый язык и болтливость кличут Трещоткой, еще валяется в постели, и Лея дергает ее за косу. Тут просыпается старшая, Ента, которую сестры прозвали Старой девой, хотя ей не так уж много лет. Непричесанная, в одной рубашке, она сразу набрасывается на Лею с Хашей, дескать, чтобы их помирить. Но мир не наступит, пока Кошка до крови не расцарапает сестрам щеки, а сама не получит несколько крепких ударов кулаком или поленом, благо дрова в доме всегда под рукой.

Но мир между сестрами длится недолго. Пора чистить картошку. Старая дева говорит, пускай чистит Трещотка, Трещотка говорит, пускай чистит Кошка, а Кошка отвечает:

— Вы обе раньше замуж выйдете, чем я картошку чистить сяду!

В конце концов они принимаются за работу все вместе. Согласия добивается мать. Девушки не больно‑то ее слушаются, но печь уже растоплена, если не почистить, можно и без завтрака остаться.

А голод для них куда страшнее, чем ссоры и драки…

И так целый день. И завтра будет то же самое, и послезавтра, и в пятницу, и в субботу.

И Лейба, человек грамотный, потому что каждый день перед вечерней молитвой слушает в синагоге «Эйн Янкев», вздыхает на святом языке:

— Горе от таких дочерей!..

А его жена Груня, которая читает Тайч‑Хумеш, вторит на ивре‑тайч:

— Проклята утроба моя…

 

Что на том свете есть рай, Лейба не сомневается. Конечно, есть! Но попадет ли он туда, это неизвестно. Он постоянно слушает в синагоге «Эйн Янкев». О псалмах и говорить нечего. Каждый день читает тот, какой положено, по субботам — все, а в Рошешоно — шесть раз от начала до конца! Но вдруг этого мало? Нужны еще всякие достоинства, а есть ли они у него — Б‑г знает.

Зато Лейба уверен, что на этом свете рай тоже есть. Лейба чувствует его, видит его, живет в нем один месяц в году. Как это? А вот послушайте!

Никаких талантов у его дочек нет, ремеслу он их не обучил, портняжеством в местечке много не заработаешь. Неплохо бы их в лавку пристроить, но все знают, какие они буйные и распущенные, их в приличное место не возьмут.

Но кое‑что его дочери все‑таки умеют, а именно — раскатывать тесто.

Как Лейба ни беден, на субботу все‑таки наскребает, и по четвергам вся семья раскатывает тесто для лапши. Благодаря этому тесту Лейба и удостоился рая на земле.

Дочки — мастерицы хоть куда, в местечке им развернуться негде, им большой город подавай, где их работу оценят и оплатят по достоинству.

И сразу после Пурима три сестры отправляются в ближайший крупный город раскатывать тесто для мацы.

Вот тут у Лейбы и начинается рай.

Он остается один. Жены тоже нет, она уходит на целый день здесь, в местечке, тесто месить.

А Лейба потихоньку делает работу, которую к своему, христианскому, «Пейсаху» заказали деревенские мужики, и думает: «Как хорошо жить на свете без жены и дочек!»

Рай, настоящий рай!

 

За два дня до Пейсаха дочки возвращаются домой. Едва заслышав их голоса, Лейба пугается до смерти: рай кончился, начинается ад!

Но, похоже, он ошибся. Три сестры с веселыми, добрыми улыбками заходят в дом, держа в руках узелки.

Лейбе кажется, он их не узнает. Неужели это его дочери?

— Папа, как поживаешь? — ласково улыбаясь, спрашивает Кошка.

И голос такой мягкий, нежный, что у Лейбы слезы на глаза навернулись.

— Ента, — спрашивает Кошка, — у тебя жир, который мы к Пейсаху привезли?

— Да, — отвечает Ента.

«Кто такая Ента?» — удивляется Лейба. Он уже год этого имени не слышал. «Ага! — вспоминает. — Это же Старая дева!»

— Хаша, давай его распакуем, — говорит Ента.

«Кто такая Хаша? — снова дивится Лейба. — Да это же Трещотка!»

Если бы Лейба так не смутился, он обнял бы своих трех дочек, прижал к себе тонкими, слабыми руками и расцеловал.

А дочки достают деньги, кто сколько заработал.

Вечером, получив расчет, приходит мать.

Когда посчитали, всего получилось больше сорока рублей.

— По‑царски Пейсах справим! — говорит Груня.

А дочери скромно молчат.

— Я тоже кое‑что заработал, — слабым голосом отзывается Лейба и вытаскивает из тощего кошелька десять злотых. — И еще Степан мне за кафтан рубль должен. Это хорошие деньги!

— Мы теперь богачи! — смеется Лея.

— Ента, — говорит Хаша, — а давай‑ка, милая, приберем в доме к празднику.

— Давай! — соглашается Ента.

— Я тоже вам помогу, — добавляет Лея.

И три сестры дружно берутся за уборку. Рассказывают о большом городе, и смеются, и веселятся.

А Лейба слушает, смотрит и глазам не верит.

 

Пейсах у Лейбы отмечают на широкую ногу.

В первый день после обеда три дочки, сытые, нарядные, отправляются на прогулку. На улице стоят женщины.

— Что это за девушки?

— Да это же Лейбины «рты».

— И правда. А я и не узнала.

— На заработках так преобразились, — смеется одна.

— Отъедаются на Пейсах, вот и тихие, — поддерживает ее другая.

— А что же вы думаете? — уже серьезно говорит первая. — Когда люди сыты, чего им ссориться? А этим весь год есть нечего, вот и ругаются на чем свет стоит.

— Все из‑за бедности, — вздыхают женщины.

А сестры невдалеке от местечка сидят на изумрудной травке, вспоминают большой, прекрасный город и воркуют, как три голубки.

 

Так продолжается до конца Пейсаха.

Но с первой черствой буханкой хлеба, которую после праздника достают с чердака, в дом Лейбы возвращаются ссоры и проклятия.

Кошка, Трещотка и Старая дева опять не могут поладить друг с другом, и ругаются, и царапаются…

А Лейба опять вздыхает на святом языке:

— Горе от таких дочерей!..

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Еврейская культура и интеллектуалы

В этой книге идишская литература представлена под эгидой, если так можно выразиться, братства интеллектуалов самого высочайшего калибра. Критики, изучив идишскую литературу, признали ее кошерной. Такое ощущение, будто два мира, олицетворяемые Элиэзером Гринбергом и Ирвингом Хау, — два мира, которые несколько лет неторопливо флиртовали друг с другом, — теперь наконец‑то соединили руки в знак признания своего родства. Университет и ешива, большой город и штетл сошлись, чтобы постичь мудрость друг друга, и обнаружили, что могут найти общий язык, удобный им обоим, — английский язык.