Выставка Григория Ингера «Мое детство» в Государственном музее Востока представляет художника, сделавшего темой своего творчества ушедший в прошлое еврейский мир.

В 1980‑х годах советская фирма грамзаписи «Мелодия» затеяла вдруг выпуск полного собрания записей Бетховена, сделанных отечественными музыкантами. Разноцветные обложки пластинок — 8‑я, 14‑я и 23‑я сонаты в исполнении Марии Израилевны Гринберг вышли, например, в красном цвете, — объединял один и тот же графический портрет композитора: немного странный, нетипичный, со сдвинутыми к переносице бровями и губами, сжатыми так напряженно, что видно было по нему, насколько жизнь героя тяжела и нехороша. Имя автора портрета на конверте не указали, хотя выполнивший его Григорий Ингер был в те годы жив и продолжал работать. Но бороться за авторские права не стал ни он, ни после его смерти его дочь.

Для меня эта голова Бетховена стала первым увиденным произведением Ингера. Обнаруженным случайно, задолго до знакомства с его рисунками к «Дон Кихоту» и знаменитыми иллюстрациями к Шолом‑Алейхему, которые сегодня воспринимаются как эталонные. Для Ингера же обращение к создателю «Оды к радости» было выстраданным, таким же понятным и логичным, как к главному идишскому писателю, на чьих книгах художник вырос. Бетховен для Ингера был символом музыки вообще. Музыки, к которой он оказался причастен с детства и которая была ему почти недоступна. Каким‑то внутренним слухом он умудрялся ее слышать («Какая изумительная красота звука, кристально чистого, незаметно переходящего от фортиссимо к тончайшему пианиссимо», — запись 1946 года в дневнике об услышанном по радио концерте Ойстраха) и всегда умел изобразить — и виртуозные скрипичные пассажи, и гнусавый нигун. В отсутствие других традиционных искусств музыка всегда была главным украшением еврейской жизни — и для Ингера тоже. Он был евреем не просто по рождению, но по вере, образу мыслей и способу существования, он жил и творил как еврей.

Обещавший вырасти в профессионального музыканта Герш (Григорий) Бенционович Ингер (1910–1995) родился в местечке Сарны (оно же Охримово), а вырос в Умани. «Я смастерил себе из щепки “скрипку” с нитками вместо струн. Смычка не было, и я извлекал пальцами звуки, похожие на жужжание мухи. В эти годы я уже умел молиться и во время молитвы, забыв о молитвеннике, излагал свои личные просьбы Б‑гу. Молитвы были кратки: “Б‑же, Б‑же, дай мне скрипку!”» — пишет Ингер в книге «Мое детство». Ровно так, «Мое детство», называется и нынешняя выставка в музее Востока, открытая до 31 марта. В числе прочих воспоминаний художника, его дневниковых записей и посвященных ему искусствоведческих текстов мемуар «Мое детство» вошел в альбом «Григорий Ингер» (составитель, она же куратор музейного проекта — Мария Гадас), выпущенный к выставке издательством «Книжники». Наряду с созданными Григорием Ингером иллюстрациями, в том числе поздними, к «Америке» Шолома Аша и «Путешествию Вениамина Третьего» Менделе Мойхер‑Сфорима, рисунками, посвященными Катастрофе, сериями о музыке и о Чарли Чаплине в этом альбоме впервые опубликован, а в музее Востока теперь впервые выставлен мрачный, почти черный, созданный как иллюстрация современной жизни, ингеровский «Библейский цикл».

Первые уроки скрипки Ингер брал, еще учась в хедере, но в 12 лет заболел тифом, после которого стал постепенно глохнуть. На снимке 1936 года, где Ингер сфотографирован со скрипкой в руках, и на более поздних автопортретах, где скрипка регулярно появляется, он уже почти глухой. «С вдохновением и тоской читал сонату Добровейна для скрипки», — напишет он в 1945‑м после очередного посещения библиотеки Московской консерватории.

Портреты Бетховена и Паганини станут его дипломными работами в Суриковском институте — там, переехав в Москву, Ингер окончит в 1936‑м отделение повышения квалификации и будет учиться, среди прочего, у блестящего графика Петра Митурича. А главное образование получит в 1920‑х в Киевской еврейской индустриально‑художественной профессиональной школе под руководством скульптора и графика Марка Эпштейна. И там сполна испытает влияние мастеров Культур‑лиги, составивших славу русского авангарда.

В графике Ингера конца 1920‑х годов можно обнаружить и следы его увлечения кубизмом, но уже тогда маркой художника стало обращение к детскому рисунку — условно детскому, в котором легко было впасть в стилизацию, добавив «правильному» изображению внешние штрихи детского художественного «косноязычия», но Ингер смог этого избежать.

Блестяще овладев академическим рисунком, к которому он будет время от времени возвращаться — в натурных набросках и портретах, работах, посвященных войне, которую он из эвакуации живьем не увидел. В более поздних, 1960‑х — начала 1990‑х годов вещах, как и в военных сериях, таких как «Камни Треблинки», «Лицо фашизма», «Бабий Яр», он уже будет вовсю использовать свой легко узнаваемый, счастливо найденный им когда‑то «детский» язык. Но сразу после войны, в отсутствие даже минимальной дистанции, отделяющей художника и зрителей от событий, а скорее всего, ввиду тотального запрета на любые признаки «формализма», Ингер будет демонстрировать ту самую академическую школу.

В 1940‑х годах он много рисовал войну и ее последствия, но даже тогда, на пике борьбы с космополитами, при убийственном в буквальном смысле тотальном антисемитизме тех лет, из общей трагедии страны выделял катастрофу собственного народа. Не потому, что остальных не жалко, но мысли об умершем прошлом, об уничтоженных штетлах своего детства заполняли все существо. «Читал материалы о страшном лагере смертников — Освенциме, — пишет Ингер в дневнике 13 мая 1945 года. — На его складах обнаружено семь тысяч пудов женских волос. Их носили девушки, молодые женщины, матери. Их ласкали солнце и ветер, их целовал любимый… Зачем я это записываю? Об этом невозможно молчать».

Гора тел на его рисунке «Концлагерь» 1944 года выглядит, как будто это сваленные друг на друга ренессансные мраморные изваяния. Художник добивается здесь ровно того же эффекта, что и автор нашумевшего пять лет назад фильма «Night will fall» (2014) Андре Сингер, который смонтировал из кадров хроники бесконечную сцену с экскаватором, переваливающим груды трупов. Но 70 лет отделяют фильм от работы Ингера. Рисунок сопровождает надпись на идише «Нит фаргесн ун нит шенкн!», которую здесь уместно перевести как «Не забудем — не простим!». Буквы, занимающие внушительную часть рисунка, начертаны прямо над телами, как призыв на плакате, который не имел в то время ни единого шанса быть предъявленным публике. И остался знаком личного протеста художника против преступления, разрушившего его мир.