Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books

Неортодоксальная (Unorthodox)
Сценарий Анны Вингер и Алексы Каролински,
режиссер Мария Шрадер
Netflix, 4 серии

Сериал «Неортодоксальная» вышел на Netflix 26 марта, но в онлайн‑сообществе бывших ультраортодоксов к тому моменту о нем говорили уже несколько недель. Нам потребовалась пара дней, чтобы посмотреть четыре эпизода, после чего началось вскрытие. Для тех из вас, кто последние несколько недель провел в пещере (а точно это вы все), поясняю: «Неортодоксальная» — сериал Netflix, рассказывающий о бегстве Эстер Шапиро (Эсти в исполнении Ширы Хаас), 19‑летней новобрачной из хасидской общины в Вильямсбурге, к новой светской жизни в Берлине. Хаас, которая в «Штиселе» играла Рухаму Вайс, похоже, заработала себе амплуа ультраордоксальной героини. На самом деле даже неожиданно было увидеть, как она вместе с другими актерами из «Штиселя» поздравляла фанатов с Песахом из тель‑авивского карантина в обычной одежде вместо юбки до щиколоток.

Группы людей, принадлежащих к общине OTD (сокращенное от off the derekh, то есть сошедшие с ортодоксального пути), в социальных сетях объединяют тех, чье происхождение столь же разнообразно, как и сам ортодоксальный мир, и лишь немногие из нас глубоко и непосредственно знакомы с сатмарскими хасидами, представленными в сериале. Но мы все прошли через ту или иную версию той трансформации, которая представлена в «Неортодоксальной», и всегда жадно набрасываемся на любые новые мемуары других OTD, на любые выходящие документальные и художественные фильмы и горячо их обсуждаем. Наше небольшое племя дезертиров точно не является целевой аудиторией этого набирающего силу жанра, но мы представляем собой его коллективного героя, поэтому с одержимостью обсуждаем, что они сделали правильно (какой‑нибудь диалект идиша, правильный носовой платок), а что неправильно (об этом ниже). Назовем это проблемой перевода OTD. Нам нужно объяснить «аутсайдерам», откуда мы взялись, а старым друзьям и родственникам (в той степени, в которой мы еще поддерживаем общение) — куда мы ушли. И как во всяком переводе и переходе, что‑то неизбежно теряется, а что‑то приходится предать.

Небольшой пример: в мемуарах 2012 года, вольным переложением которых стал этот сериал — «Неортодоксальная: Скандальный отказ от моих хасидских корней», героиня называет бабушку «буби». Такое произношение характерно для светских американских ашкеназских евреев, для которых предназначена книга. Но Эсти в сериале зовет бабушку «боби», так же, как я называла собственную бабушку. Слово «точность» плохо описывает эффект, который произвела на меня эта деталь, и благодарность, которую я почувствовала к его создателям (конкретно к Эли Розену, переводчику на идиш и консультанту по культуре) за то, что они уловили эту мелочь. Кто бы мог подумать, что одной гласной можно разбить человеку сердце?

И я была не единственной. Через несколько дней после выхода «Неортодоксальной» в группах в фейсбуке посыпался целый град воспоминаний, преимущественно бывших хасидок, — в своих постах они описывали, что чувствуешь, когда тебе впервые бреют голову и когда наконец ты перестаешь это делать, жуткие уроки для невест, истории из миквы, они вешали хасидские свадебные фотографии, описывали неуклюжий секс в первую брачную ночь. Пару раз упоминался и вагинизм — заболевание Эсти, из‑за которого секс причиняет ей боль, что усложняет консумацию ее брака. Я много времени провела в OTD‑группах и никогда не видела столько воспоминаний.

Множество людей, которых тема сериала затрагивала не так близко, тоже говорили о том, как в нем изображается хасидский Вильямсбург. Мередит Блейк опубликовала в Los Angeles Times статью под названием «В “Неортодоксальной” Netflix прикладывает немалые усилия, чтобы верно отразить хасидские обычаи». Автор хвалит автора сценария и режиссера за стремление к аутентичности и рассказывает об участии Эли Розена. (Среди прочего он научил Хаас говорить с акцентом, в котором многие распознают характерный сатмарский идиш; Розен, завсегдатай OTD‑групп, также играет раввина.) Телекритик New York Times Джеймс Поневозик выражал похожие чувства:

Авторам «Неортодоксальной» удалось добиться эффекта какой‑то потусторонности, благодаря усилиям режиссера Марии Шрадер (сериалы «Германия 83» и «Германия 86») перед нами предстают и Вильямсбург, и Берлин. Диалоги перескакивают с идиша на английский и немецкий; хасидские сцены сделаны почти как историческое кино с тщательно проработанными деталями и костюмами. Возникает ощущение, что сериал разворачивается одновременно в прошлом и будущем — именно это, наверное, чувствует и Эсти.

После этих славословий и безосновательной уверенности в своей правоте я с облегчением услышала мнение Фриды Визель, которая сама вышла из сатмарской общины и гораздо лучше Блейк или Поневозика понимает, удалось ли сериалу «верно отразить хасидские обычаи». Визель отмечает в Forward, что разорванный эрув, который играет ключевую роль в первом эпизоде и который Поневозик называет символом почти невидимых «высоких стен», которые удерживают Эсти (и из которых она бежит), — явно выдуман для развития сюжета. Сатмарцы, как и многие другие харедные общины, обычно не «соблюдают» эрув. Но зрителям, которые знакомы с еврейской жизнью достаточно, чтобы слышать об эруве, эта выдуманная деталь сюжета, видимо, позволяет вообразить, что они‑то все понимают.

Это легко можно счесть мелкой придиркой, неточностью, которую легко простить ради видения художника, ради эмблематики, который видит в эруве Поневозик — эрув как символ границы общины. Но Визель полагает, что эти мелкие неточности представляют собой симптомы гораздо более существенной, хотя и менее заметной проблемы. По ее словам, в сериале вообще почти все неправда:

Я не узнаю этот изображенный в «Неортодоксальной» мир, населенный холодными людьми, лишенными чувства юмора и одержимыми следованием правилам. Конечно, в хасидской общине есть плохие люди, я не одобряю многие из их обычаев, но это совсем не значит, что все без исключения хасиды молчаливые, серьезные, фанатичные, все время выполняют правила и все время говорят о Холокосте.

На последних словах я рассмеялась. Действительно, существует какая‑то культурная зараза, которая заставляет людей изображать ортодоксальный мир на экране одинаково (и «Штисель» тут служит примечательным исключением): не только костюмы, песни, танцы и «море черного», но и напыщенный язык, странные выражения и сепия, как будто ортодоксальные евреи живут при свечах и изрекают суровые и проницательные слова вроде какого‑нибудь Йоды или доктора Спока в раввинском обличии. Могу засвидетельствовать, что последние кухни в Америке, где до сих пор сохранились люминесцентные лампы, — в хасидских домах.

Я помню, с каким смехом встретили в OTD‑группах фильм 2017 года «Неповиновение». Там персонажи имели странную привычку приветствовать друг друга невесть откуда взявшейся фразой: «Чтобы ты прожил долгую жизнь!» Именно эта черта так захватила Поневозика — ощущение, что он смотрит «исторический фильм», «потустороннее» сочетание прошлого и будущего, все это заставило его решить, что он видит «аутентичный» хасидизм.

Хотя Поневозик хвалит режиссера Марию Шрадер за точность и аутентичность в изображении хасидского Вильямсбурга и современного Берлина, но в этой и других рецензиях он говорит исключительно о Бруклине. А куда же делся Берлин?

Войдя в комнату на сцене, где Эсти с группой студентов консерватории сидит на кухне общежития, мой сын спросил, не смотрю ли я реалити‑шоу. Я понимаю, почему: талантливые, разнообразные, искренние и привлекательные юноши и девушки, собравшиеся на фоне тропического пляжа, нарисованного на стене, так ощутимо неестественны, так волшебно и одинаково молоды и прекрасны, как будто мы смотрим рекламу кока‑колы. И он был не единственным, кто обратил на это внимание. В OTD‑группах не только вспоминали хасидские свадьбы, но и отпускали едкие комментарии по поводу того, как легко и быстро Эсти обзаводится такими замечательными друзьями, обсуждали красивого немца, с которым она оказывается в постели, преподавателя и студентов, которые помогают ей, устраивая прослушивание в консерватории. Кстати, только я не уловила, сколько времени прошло между драматическим побегом Эсти в Берлин и кульминационным прослушиванием в конце четвертой серии? Несколько дней? Недель? Неужели процесс приема в немецкую консерваторию проходит так просто? И как сухо заметил кто‑то в OTD‑группе в фейсбуке, «а где же сексуальные маньяки?». Объяснять ничего не потребовалось; мы все знаем об опасностях, которые подстерегают всякого, кто делает первые неуверенные шаги «прочь с пути».

Я думаю, нет смысла спрашивать, насколько «аутентично» представлен в «Неортодоксальной» Берлин. Консерватория, где разворачивается большая часть повествования, полностью выдумана сценаристами. В коротком документальном фильме «Создавая “Неортодоксальную”» продюсер Анна Вингер рассказывает, что хотела представить Берлин мечты, сильно отличающийся от Берлина, куда попала сама Дебора Фельдман. Фельдман переехала с маленьким сыном в Берлин лишь через несколько лет после того, как покинула Вильямсбург; Эсти совершает этот прыжок за один день. Так что остается только один контекст, точность передачи которого оценивают критики, разбирая причудливые обычаи и странные ритуалы. А как насчет того, чтобы исследовать и представить сексуальные привычки группы людей, живущих в Берлине, и подробности их брачных ритуалов?

Я вовсе не хочу сказать, что мы не видим в Берлине секса. В одной сцене Эсти попадает, похоже, в самый сексуальный клуб в Берлине, а в группе, к которой она прибивается, есть гей‑виолончелист из Нигерии и его бойфренд‑блондин. Неудивительно, что Эсти сама вскоре оказывается участницей нежной (хотя поначалу и неуклюжей) любовной сцены с привлекательным и тонко чувствующим Робертом в конце третьей серии. Но титры начинаются до того, как мы узнаем, насколько далеко они зашли. В начале четвертого эпизода они еще в постели, и Роберт спит в лучах утреннего солнца. Вполне возможно, что у них был секс (хотя для этой тонкой сцены скорее подходит эвфемизм «заниматься любовью»). А вагинизм Эсти, видимо, исцелили нежный взгляд и крепкие объятия Роберта, неземная красота классической музыки и ритмичный технорок в клубе, а может быть, то же течение озера Ванзее, которое унесло ее парик. А может, и не исцелили. Она встает с постели в бюстгальтере и юбке, которая была на ней прошлой ночью.

В этих скромно опущенных глазах и разобранной постели нет ничего особенно примечательного; мы уже видели такие кадры и слышали такую музыку. И наоборот, в предыдущих сексуальных сценах третьей серии, где подробнейшим образом освещается целый год неудачного секса в молодой семье Эсти и Янки, нет ничего обычного или нормального. Ничто не оставлено воображению. Наставница невест демонстрирует половое сношение на пальцах и показывает, как пользоваться тряпочками для проверки окончания менструации. Мы наблюдаем, в чем хасиды спят, Эсти получает тюбик лубриканта (от собственной свекрови), а наставница невест измеряет ее тревогу каким‑то медицинским устройством и вручает ей набор неких «расширителей» (поищите в интернете или попытайтесь себе представить). Эсти и Янки пробуют вновь и вновь, и каждый раз все проходит мучительнее и мучительнее. Если это сексуальные сцены, то они совершенно иного рода, чем нежная берлинская любовь. Вспомните другие описания вагинизма в популярной культуре.

Стоит отметить, что это шокирующе неприкрытое изображение секса — странная смесь клиники, этнографии и порнографии — разворачивается в одной из самых, наверное, скромных в сексуальном отношении общин в мире. Я говорю «странная», потому что сексуальное желание в «Неортодоксальной» очень далеко от обычного представления о сексуальном желании в популярной культуре, характерного для Netflix. Это порнография, но не с сексом, а с его отсутствием, это секс, лишенный гламура, который мы видим в берлинском сексе; секс, обусловленный еврейским законом и заповедью плодиться и размножаться. Но этот секс без секса, похоже, самый увлекательный, потому что он скрыт от посторонних глаз.

Квазиэтнографическое изображение общины, которую часто называют изолированной, странно и искажено, поскольку его движущей силой является сексуальное любопытство, а построено оно в форме рассказа беглянки. Только человек, который был когда‑то внутри, а теперь находится снаружи, мог бы знать наверняка и осмелился бы описывать то, что пытаются описать автобиография Фельдман и сериал. Это этнография ужаса, которая вновь и вновь подчеркивает отсталость героев, одновременно подтверждая превосходство, радость, свободу и свет современной секулярной жизни, по крайней мере «жизнь мечты», которую кто‑то себе фантазирует. Этот взгляд видит все, кроме собственного любопытного глаза в замочной скважине.

Как бы странно все это ни было, у подобного подхода есть прецеденты. Современная еврейская литература началась с текста, напоминающего мемуары OTD, который с самого начала продемонстрировал похожий стриптиз для просвещенной публики. В «Автобиографии» Соломона Маймона 1793 года содержатся и самое раннее литературное упоминание о рождении хасидского движения, и подробные воспоминания автора о неконсумированном супружеском сексе. (Автор, правда, был еще подростком, почти ребенком.) Через несколько десятилетий Мордехай Аарон Гинцбург в «Авиезере» в еще более ярких деталях описал собственную импотенцию и попытки тещи «излечить» его снадобьями, от которых он чуть не умер. Если бы автобиография еврейской Гаскалы не была бы сугубо мужским явлением, мы бы встретили и вагинизм. В этих мемуарах еврейскому праву с его пристальным вниманием к телу пришлось удерживать на себе столь чуждый ему литературный жанр автобиографии. Все это тоже были переводы, созданные в соответствии с ожиданиями читателей в не меньшей мере, чем по образу и подобию героев. Стоит отметить, что Маймон убежал из Польши в тот же город, которые спустя 250 лет выбрала для себя Эсти, и что он опубликовал свою автобиографию по‑немецки, а не на иврите. Даже тогда экзотические евреи были ходким товаром.

В завершающей части мемуаров Деборы Фельдман есть фрагмент, где она впервые осознает эту силу. Она пишет заявку на программу образования для взрослых в колледже Сары Лоренс. Эта заявка стала этапом ее гораздо более постепенного отхода от сатмарской общины, чем изображено в сериале (но пойди продай Netflix такую историю): «Я писала свои эссе от руки, а потом перепечатывала их. Первые два были автобиографическими. Я подумала: “Это моя фишка. Я буду использовать ее везде, где надо”». Я поступила на докторскую программу в Беркли не в последнюю очередь благодаря собственной истории OTD. Многие из нас пользуются тем, что у них есть.

В фильме «Создавая “Неортодоксальную”» актриса Шира Хаас подбирает слова, чтобы описать силу истории, которую она воплощает на экране, и наконец с горящими глазами говорит, что это история о «праве на собственный голос». Вероятно, она имеет в виду сцену прослушивания: сначала Эсти поет песню Шуберта, а заканчивает производящей большое впечатление хасидской свадебной песней, которую пели на ее собственной свадьбе: «Ми бен сиах». По‑видимому, Хаас говорит, что «Неортодоксальная» представляет собой рассказ об обретении силы и индивидуальности, об открытии собственного голоса. Важно ли, что идеал «обретения собственного голоса» явно напоминает мне аудиторию колледжа Сары Лоренс или берлинскую (или тель‑авивскую) кофейню? В таких словах история OTD находит приемлемое обрамление, превращая предательство (хасидизма) в (светскую) смелость, отказ (от семьи) в раскрепощение (индивида), всю сложность человеческих отношений в эпический рассказ о всеобщем призыве.

И что же поет Эсти этим собственным обретенным голосом? Хасидскую песню, принадлежащую брошенной ей общине. Хасидская музыка — ее самая глубокая истина, несмотря на всю тягу, которую, как ей кажется, она испытывает к классической музыке, несмотря на отчаянный побег из общины, где поют такие песни. А может быть, Эсти поняла что‑то так же ясно, как Дебора Фельдман: у нее нет шансов как у пианистки, даже в качестве певицы самое существенное, что она может предложить, — это объяснение, почему она выбрала для исполнения An die Musik — это тайная любимая песня ее бабушки. «Почему тайная?» — спрашивает экзаменатор, и ее шансы на поступления взлетают до небес.

Может быть (но это совсем необязательно), Эсти услышала этот вопрос и почувствовала, что ей нужно делать. Единственный путь вперед — через то единственное, что у нее есть и что всем нравится, через историю «изолированной общины», которую она бросила. Даже хасидская песня произвела такое впечатление только вместе с историей о женщине, которой наконец разрешили петь и которая наконец открыла свой «скандальный» секрет. Думаете, Эсти слишком наивна для подобных расчетов? Только потому, что так надо, только потому, что расчет Эсти притупляет внимание светского зрителя. Только очень наивная Эсти, то есть действительно настоящая Эсти, может скрыть природу такого рискованного высказывания, как нарратив OTD. 

Оригинальная публикация: Telling the OTD Tale; or, My Scandalous Rejection of Unorthodox