The New Yorker: В телесериале «Штисель» на «Нетфликсе» можно заглянуть в жизнь израильской ультраортодоксальной общины
В израильском сериале «Штисель» драма строится на запретах, характерных для жизни ультраортодоксов, но нет ощущения, что его основные персонажи стремятся или чувствуют необходимость вырваться из своей среды.
Я всегда, сколько себя помню, живо интересовалась израильской ультраортодоксальной общиной. Выросла я в Иерусалиме, в квартале, от которого можно быстро добраться на машине до Меа Шеарим — самого обособленного ультраортодоксального анклава, и, когда нам доводилось проезжать через их район: по пути к стоматологу или в гости к отцу подруги — я, бывало, разглядывала их большие семьи с завистью: стайки детей, дружно бегавших по булыжным мостовым, девочек в бархатных платьях, сшитых, похоже, из одного отреза, — это казалось мне подчеркнутой демонстрацией сестринской солидарности.
С годами эта зависть переродилась в чувство, которое иначе как жалостью я не могу назвать. Теперь я наблюдала не за маленькими ультраортодоксами, а за их старшими сестрами и задерганными молодыми матерями, которых часто было не видно за двухместной детской коляской. Под безжалостным израильским солнцем они ходили в плотных, как парусина, колготках, шерстяных кофтах и тяжеленных париках. Вид у них был донельзя усталый. Мои предубеждения, похоже, подтвердил фильм 1999 года «Кадош», снятый (нерелигиозным) израильским режиссером Амосом Гитаем: в этой истории двух сестер из ультраортодоксальной среды — одной сестре никак не удается зачать ребенка, и мужу советуют ее бросить, другую сестру принуждают выйти замуж не по любви — ультраортодоксальные женщины изображены порабощенными, жаждущими свободы. Я с детства пользовалась определенной свободой, и несвобода вызывает у меня, по меньшей мере, неодобрение. Плюс желание, чтобы жизнь подтвердила правильность нашего выбора. Чем более диковинным и гнетущим выглядит мир в фильме, тем менее обременительными выглядят ограничения, существующие в нашем мире.
Когда речь заходит об изолированных, самодостаточных обществах, нас разбирает вуайеризм. Мы делаем вид, что хотим понять иной образ жизни, но на самом деле у нас преобладает желание выяснить, насколько он непохож на наш. В 2007 году я, как и многие израильтяне, буквально прилипала к телеэкрану, когда шел сверхпопулярный сериал «Дотянуться рукой» о девушке‑подростке из ультраортодоксального города Бней‑Брак, которая влюбляется в иммигранта из России, секулярного еврея. Я думала, мне и впрямь удалось подглядеть одним глазком, как живут «они» — то есть ультраортодоксы, но на самом деле я, как до меня дошло впоследствии, смотрела лишь талантливую мыльную оперу, подспудно намекающую, что романтическую любовь можно обрести, лишь преодолев религиозные ограничения.
Я даже не догадывалась, насколько поверхностны мои представления об общине в целом, как много в них домыслов. Точнее, не догадывалась, пока не посмотрела израильский сериал «Штисель», доступный теперь на «Нетфликсе», — историю четырех поколений ультраортодоксальной семьи, живущей в Иерусалиме. Авторы — двое мужчин, знающие ультраортодоксальную общину не понаслышке, драма в сериале строится на запретах, характерных для жизни ультраортодоксов, но нет ощущения, что его основные персонажи стремятся или чувствуют необходимость вырваться из своей среды. В отличие от большинства других произведений, где изображены ультраортодоксы, это история не о стремлении вырваться из общины, а скорее, об обычных горестях и радостях существования в ней. Один из создателей сериала, Йонатан Индурски, сказал мне: «Мнение, что ультраортодоксы живут в чем‑то вроде гетто и ждут не дождутся возможности сбежать, — фантазия, которой тешатся секулярные люди».
Сериал, премьера которого в Израиле состоялась в 2013 году на спутниковом канале Yes, знакомит нас с семьей Штисель в первую годовщину смерти матери семейства. Сын, Акива, — мечтательный «алтер» («перезрелый холостяк») 24 лет, втайне от всех рисует. Он устраивается в школу, где преподает его отец, внештатным учителем и влюбляется в мать своего ученика, женщину старше себя — вдову по имени Элишева. Отец, Шулем, охоч до простых житейских радостей: он, похоже, только и делает, что ест. В начале сериала он отправляет свою мать в дом престарелых, где у нее впервые в жизни появляется собственный телевизор. В ее пересказе самое банальное реалити‑шоу превращается в талмудическое чудо. «Там есть суд из ученых людей, которые учат их петь!» — в восторге рассказывает она Шулему. Гити, сестра Акивы, замужем за резником; тот уезжает в Аргентину, пускается во все тяжкие и бросает жену с пятью детьми на руках. Их старшая дочка Рухами — прелестный образ: девочка‑подросток, книгочейка, по вечерам читает братьям вслух «Ханну Каренину».
«Штисель» — милосердная к своим героям, лучезарная и ностальгическая история — даже когда тебе невдомек, откуда в ней ностальгичность. Вдобавок сериал слегка старомоден — не только из‑за темы, но и по композиции: это «драма положений». В каждой серии с персонажами что‑то приключается, причем событие успевает начаться и закончиться; это может быть болезнь или ограбление. «Штисель» — замаскированная под ситком драма. Ее «центр тяжести» — отношения между отцом и сыном — Шулемом и Акивой: чаще всего мы видим, как они, сняв пиджаки, в талесах, сидят за покрытым клеенкой столом на своей крохотной кухне и едят нарезанные овощи. В одной из серий они разговаривают о безответной любви Акивы к Элишеве, которую Шулем называет «вдова Ротштайн» и «эта, из банка» (она работает кассиром). Акива разорвал помолвку с девушкой, сосватанной ему отцом, и Шулем забеспокоился, что из‑за этого решения его сын теперь «упал в цене». Но именно предположение, что Акива уже подпортил себе перспективы на брачном рынке, побуждает Шулема одобрить желание сына жениться на Элишеве. «А что Акиве терять?» — думает Шулем. Он человек практичный, без сантиментов. Советует сыну держаться твердо и уверенно — мол, будь «как солнце», стань для Элишевы центром мира, пусть она вокруг тебя «вертится». Но Акива отчитывает отца: «Аба, времена меняются». («Еврей, как и солнце, не меняется», — парирует Шулем.)
Нам так и не разъясняют конкретно, что именно, по мнению Акивы, меняется. Вряд ли многое изменилось, ведь браки между двоюродными сестрами и братьями, а также помолвка юноши 16 лет с ровесницей показаны в сериале как что‑то обычное, даже романтичное. И все же за 12 серий каждого сезона нравы, увиденные на экране, сказываются на твоих нравах. Ловишь себя на том, что аплодируешь близкородственным бракам, говоришь «Мазл тов», когда женятся несовершеннолетние. Таковы волшебные чары «Штиселя». Этим мы в значительной мере обязаны как создателям сериала — ведь в своей трактовке они воздерживаются от оценочных суждений, так и многим актерским работам, исполненным глубокого, затаенного драматизма — особенно Айелет Зурер (Элишева) и Нете Рискин (Гити), сыгравшим темпераментных, умных женщин, которым жизнь принесла одни разочарования. Хотя движущая сила «Штиселя» — Акива и Шулем, накал страстей в сюжет вносят именно женщины. «Ты не замечаешь, какая я на самом деле, — говорит Элишева Акиве. — У меня нет сил начинать сызнова». «Начинать сызнова что?» — спрашивает он. «Всё, — отвечает Элишева. — Нет сил на любовь, свадьбу, переезд в новый дом, мебель, новых родственников, новых детей, новую жизнь».
Если отвлечься от антуража, окажется, что Элишева очень похожа на героинь Джейн Остин — таких, как Энн Эллиот или Элинор Дэшвуд. Это еще одна причина, по которой сериал приносит удовольствие, а заодно и напоминает о том, почему в наше время так трудно сочинить сюжет о сватовстве: ты не чувствуешь, что на кон поставлена твоя судьба, если тебе и делать ничего не надо, кроме как ставить лайки. Но в ультраортодоксальном квартале Геула переглянуться — это уже серьезно: ты рискуешь нечаянно понизить социальный статус, перечеркнув свои шансы на достойную партию.
Во втором сезоне «Штиселя» нас знакомят с Нухемом, братом Шулема, который приехал из Бельгии с дочкой — искать ей мужа.
«А что, у вас в Антверпене не хватает парней?» — спрашивает его Шулем.
«Ей нужен серьезный парень, а не какой‑то балованный дрек в ортопедических ботинках», — говорит Нухем.
И Шулем идет звонить свату. «Мозги есть, фигура есть, деньги есть», — он говорит о своей племяннице так, словно продает автомобиль с пробегом.
Нухем за его спиной шепчет: «Скажи ему, что за ней дают квартиру!»
Рейтинг первого сезона «Штиселя» был не очень высок: то ли потому, что сериал показывали на нишевом телеканале, то ли из‑за тематики, не рассчитанной на массовую аудиторию. Но критиков сериал очаровал: один в качестве похвалы назвал его «лучшим из тех сериалов, которые вам было в лом смотреть». В 2014 году сериал удостоился 11 «Офиров» (это израильский аналог премии «Эмми»), в том числе в категориях «лучшая драма» и «лучший оригинальный сценарий», а спустя два года права на «Штиселя» приобрела Израильская государственная телекомпания. Внезапно, спустя три года после премьеры, серии «Штиселя» стали постоянно попадать в список самых популярных в Израиле по количеству просмотров. В декабре прошлого года «Нетфликс» выбрал «Штиселя» для международной аудитории, а Марта Кауфман, когда‑то участвовавшая в создании сериала «Друзья», продала компании «Амазон» права на американскую, с переносом действия в Бруклин, версию «Штиселя».
И все это, несмотря на тот факт, что в кадре нет даже ни одного поцелуя. Индурски и его соавтор Ори Элон с самого начала договорились о двух правилах: «Ни миквы (резервуара для ритуального омовения), ни мин (секса)». «Самоцензура тут ни при чем, — сказал Индурски. — Просто нам не хотелось, чтобы это был взгляд стороннего человека на закрытое общество». Они надеялись, что их сериал, рассказывающий «про людей, просто про людей, и точка», как выразился Элон, вполне заинтересует массовую аудиторию в Израиле. Но одна лишь мысль поместить Шулема Штиселя на рекламном плакате показалась им настолько дикой, что они чуть животики не надорвали. «Этот… этот еврей… » — сказал мне Индурски, все еще смеясь.
Недавно я разговаривала с Индурски и Элоном в скромной квартире Индурски в бывшем промышленном районе на юге Тель‑Авива. Гостиная у него маленькая, скудно обставленная, с дверью на залитой солнцем балкон, со шкафом, где аккуратно расставлены книги: Спиноза, Агнон, Йешаяу Лейбович , Боб Дилан. Невысокий застекленный шкаф с полным изданием Мишны. Индурски, в кроссовках «Конверс», в круглых очках в металлической оправе, с трехдневной щетиной на щеках, втиснулся в маленькое кресло. (Возможно, оно только казалось маленьким: рост Индурски — 195 сантиметров.) Рядом сидел Элон, коренастый, плотный, с растрепанными кудрями, в большой черной кипе.
Индурски, младший в семье с пятью детьми, вырос в иерусалимском квартале Гиват‑Шауль, населенном преимущественно ультраортодоксами. Его отец изучал Тору, а мать работала в больнице бухгалтером. В 15 лет Индурски поступил в ешиву «Поневеж» в Бней‑Браке — «это Гарвард среди ешив», сказал он мне, но вскоре дух соперничества и необходимость жить вдали от дома стали действовать ему на нервы. Однажды, дожидаясь своего друга по ешиве в библиотеке, Индурски полистал книгу ивритской поэтессы, которую все называют просто Рахель , ее считают израильской Анной Ахматовой. Это стало для него откровением. «Если ты мальчик из ультраортодоксальной ешивы, тебе вообще неведомо, что на свете есть стихи, а тем более что стихи пишут и женщины, — сказал Индурски. — Тебе внушают, что чувства — это помеха, которую ты должен преодолеть. И вдруг ты видишь, что кто‑то берет свои чувства и претворяет их в литературу. Для меня это была первая встреча с чем‑то за пределами моего мира». Он начал читать газеты и тайком удирать из ешивы, целыми днями просиживал в библиотеке. В следующем году он бросил ешиву. В 19 лет впервые сходил в кино, а годом позже поступил в «Сэм Шпигель» — ведущую израильскую киношколу.
Если Индурски вырос в закрытой ультраортодоксальной общине, то Элон принадлежит к кругам религиозных сионистов, которые, в отличие от ультраортодоксов, глубоко укоренились во всех сферах жизни израильского общества, будь то рынок рабочей силы, вооруженные силы, парламент или университеты. Он вырос в поселении Бейт‑Эль на Западном берегу Иордана в семье знаменитых раввинов. Его отец Бенни Элон, умерший в 2017 году, был министром, членом кабинета от ультраправой партии. Политика у Элонов в роду («мирный план» Бенни Элона предполагал, что следует аннексировать Западный берег и Газу и перевести палестинцев под власть Иордании), и тем не менее Элон‑младший ее чурается. Он сказал: «Я не могу и не желаю отвергнуть мир, в котором вырос, но в то же время не могу и не желаю отвергнуть — другого названия ему не подберу — крайний гуманизм. Иногда эти два мира сосуществуют — и в такие времена мне становится полегче». Он служил фельдшером в ВВС Израиля, затем учился в иерусалимской киношколе «Маале», программа которой учитывает все, что требуется религиозным националистам. Теперь он женат на женщине, которую полюбил еще дошкольником, у них шестеро детей, живут они в маленьком поселении в окрестностях Иерусалима.
Индурски и Элон познакомились в 2008 году в сукке у общего друга. В начале того года Элон опубликовал тоненький сборник рассказов, каждый длиной в один абзац, и был приглашен писать сценарий телесериала «Сругим» («Вязаные кипы») о компании неженатых и незамужних религиозных иерусалимцев — он сейчас идет на «Амазоне». До этого он так мало знал о телевидении, что кто‑то из продюсеров дал ему список сериалов, которые следует посмотреть: среди прочих там числились «Клан Сопрано» и «Безумцы». Познакомившись с Элоном, Индурски прочитал его книгу и прислал ему сценарий своего дипломного фильма — о человеке, который ради заработка возит сборщиков пожертвований по домам богатых ультраортодоксов в Бней‑Браке. Произведения друг друга — истории об обычных людях, которым выпало быть ортодоксами или ультраортодоксами, — обоих восхитили. Вдобавок в Израиле творческие люди в большинстве своем нерелигиозны и живут по преимуществу в Тель‑Авиве, так что Индурски и Элон — редкое исключение.
Оба охотно признаю́т, что писали «Штиселя» не для ультраортодоксов. (Взять хотя бы то, что лишь у немногих ультраортодоксальных семей есть телевизор.) Но чуть ли не сразу же после премьеры сериала произошло нечто странное. «Штисель» стал «чем‑то вроде культового сериала» у ультраортодоксов, сказала мне журналистка Рики Ратх, освещающая культуру ультраортодоксов для религиозной газеты «Макор Ришон». Серии «Штиселя» выкладывались в интернет нелицензионно, в основном через соцсеть Телеграм. В той мере, в какой ультраортодоксальная поп‑культура вообще существует, «Штисель» стал ее неотъемлемой частью. Любимые фразочки его персонажей — такие, как «решоим арурим» («проклятые нечестивцы»), — вошли в лексикон ультраортодоксов. Музыкальные ансамбли, выступающие на свадьбах ортодоксов в Бней‑Браке, включили в свой репертуар музыку из сериала. Одна ультраортодоксальная газета послала журналиста брать интервью у художников‑ультраортодоксов — искать еще одного «Акиву Штиселя». «Раньше после окончания шабата чаще всего спрашивали: “Сигареты не найдется?” — написал один рецензент‑ультраортодокс. — А теперь спрашивают: “Новой серии «Штиселя» не найдется?”»
Успех сериала в ультраортодоксальной общине, по словам Ратх, объяснялся его «скрупулезным вниманием к мелким подробностям» — например, вниманием к тому, что Штисели принадлежат к числу «чалмеров» (так на идише называют тех ультраордоксальных евреев, кто живет в Иерусалиме с середины XIX века). «Чалмеры чего только не повидали, — говорит Индурски. — Для них нет ничего святого, они могут смеяться над чем угодно». Внешне они очень приметные. Пейсы у них не туго закрученные, как у большинства ультраортодоксов, а длинные, развитые. Не просто черные сюртуки, а длинные, намного ниже колена. Черные шляпы — это да, но маленькие и круглые, и носят их слегка набекрень. Такой уровень жизнеподобия могли обеспечить лишь продюсеры, глубоко укорененные в ультраортодоксальной общине.
Элона окрылила популярность сериала среди ультраортодоксов — он говорит: «Я был только рад», но Индурски раздирали противоречивые чувства. Он вспоминает, как, повстречав на рынке в Иерусалиме своего учителя в начальной школе и узнав, что тот посмотрел сериал с начала до конца, вовсе не возгордился — наоборот, Индурски стало как‑то не по себе. Индурски попытался понять, откуда это чувство неловкости: да, он гордился своим сериалом, но в то же время ему хотелось уберечь родную общину. Он специально попросил своих родителей — он показал им «Штиселя» с флешки на их компьютере, не имеющем подключения к интернету, чтобы они не разрешали его племянникам и племянницам смотреть сериал. «Увидев себя на экране, ультраортодокс после просмотра неизбежно изменится, — пояснил он. — Происходит то, что Вебер называет “расколдовыванием мира” . И от этого меня даже в дрожь бросает. Кто‑то написал мне, что хасидим в Уильямсбурге страшно огорчаются, что сериал показывает “Нетфликс”, а не “Амазон Прайм”, потому что “Амазон” у них всех есть, без него нельзя вести бизнес. Но знаете что? А по мне так пусть подпишутся на “Нетфликс” — пусть сделают еще один шаг и поймут, чем расплачиваются за просмотр сериала. В моем детстве мы не стали бы смотреть “Штисель”».
После «Штиселя» Элон и Индурски попытались более прямолинейно взяться за тему политической жизни Израиля, изобилующей сложностями, и вновь в телесериале, на сей раз «Автономиот» («Автономии»), антиутопия о мире, где ультраортодоксальная автономия со столицей в Иерусалиме отгорожена стеной от секулярного государства с центром в Тель‑Авиве, причем для перехода границы нужно получить специальное разрешение и пройти проверку на погранпостах. Не случайно, что стена, которую сняли для сериала, — не декорация, а часть разделительного барьера, отделяющего Израиль от Западного берега. «Я хотел показать, что стены — это плохо, что стены плодят зло», — сказал Индурски. Но если «Штисель» — реальность в ностальгических тонах сепии, то «Аутономиот» — этакое «кривое зеркало», где все предстает в мрачном свете. Этот сериал критики в основном ругали: сочли его слишком безысходным и назидательным; ругали, возможно, потому, грустно заметил Элон, «что Израиль — особого рода антиутопия».
Однако я подозреваю, что новый сериал восприняли совсем по‑другому из‑за того, как в нем ведется повествование. «Автономиот» снимали после успеха «Штиселя», и, возможно, авторы решили, что теперь их долг — сказать об израильском обществе что‑то «существенное». «Штисель» нашел отклик, потому что в нем не ставили задачу что‑то отразить или охватить. В «Штиселе» показан закрытый мир: израильское государство редко вмешивается в его жизнь. В сериале молодое поколение говорит на иврите, но те, кому за пятьдесят, общаются на идише — языке краев, откуда приехали наши предки. Действие одной из серий происходит в День независимости: Шулем, напустив на себя строгость, не разрешает своим ученикам выйти на улицу и поглазеть на самолеты, пролетающие над городом во время парада; Акива своим разрешает — только по‑тихому. Израиль походит на инверсионные следы, оставленные военными самолетами — расплывчатый, эфемерный.
Оригинальная публикация: Seeing Inside the Israeli Ultra‑Orthodox Community on the Netflix Series “Shtisel”
Commentary: Сакральное в стриминговом сервисе. Достижения «Штиселя»
Страна сериалов
