Если вы читали рецензии на израильский телесериал «Штисель», доступный на Netflix, то знаете, что это первый популярный сериал, в котором иерусалимские ультраортодоксальные евреи, харедим, изображены как нормальные люди. До «Штиселя» харедим чаще всего появлялись в нашей вселенной на международных новостных каналах в качестве злодеев в черных шляпах, которые забрасывают камнями машины по субботам, в огромных количествах живут в поселениях Западного берега и угрожают задавить светских израильтян своими огромными семьями. Или же они фигурируют в еврейских путеводителях как любопытный объект для вуайеризма. Но телевизионные Штисели — это прежде всего семья и только потом ультраортодоксы. Они занимаются своими делами в довольно обычной манере, любят и ненавидят совсем как настоящие семьи. Они не фанатики и не реликты исчезнувшего еврейского мира. Вопреки ожиданиям нерелигиозных зрителей они не зацикливаются на своих строгих законах и обычаях. Женщины вовсе не бесправны, если только они сами не готовы подчиниться, а таких, кстати, и среди мужчин немало. Людей, похоже, мало волнуют ограниченные возможности самореализации.

И все же при всем доступе к инсайдерской информации (сценарист сериала Йонатан Индурский вырос в харедном анклаве Бней‑Брак) и тонко подмеченных деталях материальной культуры (пластиковые скатерти с вышивкой, грязно‑коричневые женские шлепанцы) «Штисель» не настолько реалистичен, как кажется его поклонникам. Его герои живут не вполне в обычном мире, но их странность заметна не сразу, потому что в сериале она обыгрывается преимущественно в комическом ключе. Сериал начинается со сна. Акива Штисель (Михаэль Алони, привлекательный актер, которому удалось заставить пейсы выглядеть одновременно мужественно и нежно) входит в кафе «У Аншина» — одну из тех плохо освещенных кошерных забегаловок с клеенчатыми скатертями, каких полно в Иерусалиме. Он заказывает кугель, который ему подают холодным и, к его большому удивлению, без маринованных овощей. Ничего не понимая, он медленно бредет к столику. Начинается снег. Он проходит мимо эскимоса, сидящего за столом, заваленным рыбой, перед ним стоит тарелка с маринованными овощами. И тут Акива замечает свою мать Двойру, которая умерла (как мы узнаем позже) всего год назад. Она тоже ест кугель, и ее глаза светятся нежностью.

— Мама! Что ты здесь делаешь? — спрашивает он.

— Я скучала по этому месту, — отвечает она.

— По Аншину? — удивляется он.

— О чем ты говоришь, какой Аншин? — говорит Двойра, ежится и закутывается в кофту. — Мне холодно, Акива, так холодно, — жалуется она, — и я ничего не могу с этим поделать. Здесь даже нет маринованных овощей.

На следующее утро на кухне своей квартиры Акива рассказывает увиденный сон своему отцу Шулему. «Что означает этот сон?» — спрашивает Акива. «Ничего он не означает», — отвечает Шулем.

У патриарха Шулема, которого играет великолепный актер Дов Гликман, большое сердце и широкая душа, но при этом он человек не очень приятный, рассеянный, тщеславный и вмешивающийся в чужие дела. Он любит дразнить Акиву, который его раздражает. Шулем должен женить своего младшего сына, который засиделся в холостяках до 26 или 27 лет, да еще и баал халоймес, то есть мечтатель. Он предпочитает рисовать лемуров в зоопарке, а не заниматься чем‑нибудь полезным, например изучать Талмуд или работать в хедере (начальной школе), где преподает Шулем. (Акива неохотно соглашается подработать там подменным учителем.) С помощью свата Шулем устраивает Акиве встречи с нервными юными девушками, которых Акива вежливо отвергает. Вместо этого он влюбляется в знойную вдову старше себя по имени Элишева, а такой союз представляется совершенно неподобающим.

Вдохновленный сном, Акива учреждает бесплатный прокат в память о матери. Он собирается выдавать нуждающимся обогреватели. «Зима кончилась, Киве», — говорит ему старший брат, которого раздражает глупость Акивы. Но Акива жаждет нести тепло, и погода ему благоприятствует. Начинается холодный дождь, и люди приходят за обогревателями. Одна из них Элишева, которая до этого момента отвечала на его ищущие взгляды полуулыбками и качанием головы. «Подождите, — говорит он, когда Элишева берет обогреватель и поворачивается, чтобы уйти. — Я должен проверить, работает ли он». Акива включает прибор, и они завороженно смотрят, как он раскаляется, излучая внезапный эротический жар.

Что означают эти сны? Они означают, что Двойра спустилась с небес, чтобы привести Элишеву к дверям Акивы и заронить в ней желание.

В «Штиселе» все клише об отвращении харедим к сексу кажутся абсурдными. Иерусалим в сериале невероятно чувственный. Длинные пальто колышутся, когда мужчины пробираются по узким, залитым золотым светом улицам, а Шулем гордится новой высокой шляпой. Девушки в рубашках с длинными рукавами и юбках до щиколоток, подчеркивающих их старосветский шарм, только и ждут шанса украдкой заигрывать с ешиботниками, за которых просватали их родители. В одном эпизоде Акива едет в Галилею; там он снимает пиджак и рубашку, закатывает брюки и идет дальше так. Цицит, кисти его нижнего талеса, развеваются в такт походке, как музыкальное сопровождение, призванное подчеркнуть красоту необычно обнаженного (для Штиселя) тела.

Нежность, которую нельзя проявлять к людям, обращается на сакральные объекты. Когда ортодоксальные евреи входят в помещение или выходят из него, они прикасаются к мезузам — узким футлярам, прибитым к дверному косяку, и целуют пальцы. Одержимый страстной верой подросток зарывается лицом в бархатную занавесь ковчега, в котором хранится Тора, и просит Б‑га помочь ему справиться с ночными поллюциями. Сами свитки Торы качают как младенцев; в одном эпизоде даже фигурирует маленький свиток по имени Младенец. Субботы сладостные и пьяные.

Авторы сериала пытаются (иногда успешно) не романтизировать своих героев. Система образования, которую мы наблюдаем, для не харедного зрителя выглядит совершенно отвратительно. День в хедере Акивы и Шулема состоит из нескольких часов изучения Талмуда и Торы и одного часа математики и письма — такая программа готовит учеников только к Талмуду и Торе и ничему другому. (Один из богемных друзей Акивы читает Кьеркегора, но в итоге попадает в сумасшедший дом — правда, не поэтому.) Но профессия талмудиста денег не приносит, их всегда не хватает, и характер от этого тоже портится. Слишком много детей ютятся в крошечных квартирах, в которых явно недостаточно мебели. Муж сестры Акивы Гити убегает из дома, похоже, что с гойкой, то есть христианкой. Он всегда мечтал жить один, объясняет он. Никто не запрещает Акиве рисовать, но его рисунки никого не интересуют, даже когда всем становится ясно, что у него настоящий талант. Право на внешний декор есть только у интерьеров синагоги.

Шулем мог бы стать сентиментальным персонажем, похожим на Тевье, но вместо этого он предстает перед нами чуть ли не монстром. Он поглощает рагу, которое готовит для него одинокая разведенная женщина, полностью игнорируя ее робкие заигрывания. Он мелодраматически вмешивается в жизнь сына и его матери, обычно с разрушительным эффектом. В худший — и самый смешной — момент Шулем отодвигает в тень сына, когда Акива получает престижную премию за свои картины. Обращаясь к сидящим в зале богатым американцам, Шулем берет микрофон и просит денег для своей ешивы, в процессе называя искусство изобретением иноверцев, у которых нет Торы. Непонятно, как Акива выносит это, но Акива и не выносит. Периодически он убегает из дома, но потом всегда возвращается. У него нет выбора. Это его мир.

В любом случае, нарушение границ — привычное явление для этой общины, как и в любом изолированном анклаве. Машины с громкоговорителями сообщают всем новости чужой личной жизни (например, что кто‑то бросил жену, под предлогом сбора денег на прокорм ее детей). От всевидящих глаз не убежать, Но через некоторое время становится понятно, что это общество не сильно отличается от душных гостиных Джейн Остин или от внушающих клаустрофобию деревень Джордж Элиот. Во всех этих социумах то, что кажется нам незначительным нарушением общинных норм, может нанести тяжкий вред репутации. Гити хранит в тайне побег мужа, чтобы оставить ему возможность вернуться домой, вместо того чтобы стать отверженным навсегда. Когда Акива разрывает явно неудачную помолвку, к которой вынудил его Шулем, отец выгоняет его из дома, а брат жалуется, что он больше не может смотреть в глаза товарищам, с которыми учит Талмуд. «Еврейский закон учит, что лучше жениться и развестись, чем разрывать помолвку», — говорит он брату. Акива превращается в подпорченный товар — как говорит сваха, в «дефективного».

Но община может быть не только бременем, но и утешением, и в «Штиселе» всегда кто‑нибудь придет на помощь, даже мертвые. Элишева, которая пережила не одного, а целых двух мужей, постоянно общается с ними. Для ее видений не нужно снов; ее призраки просто появляются за ее кухонным столом посреди ночи. Один учит Талмуд, второй ест суп. Они дают советы друг другу и ей, критикуют ее за то, что она слушает радио в шабат, и советуют выйти замуж за Акиву. «Тут хватит места для еще одного», — говорят они. Иногда мертвые отпускают мрачные остроты: «Помоги мне», — просит Шулем Двойру, которая появляется перед ним, когда он падает посреди собственной гостиной и лежит на полу без движения. «Я не могу, — отвечает она. — Я умерла».

Историки говорят о «мире, освобожденном от чар», десакрализованном, рациональном бытии, которое, по мнению нашего просвещенного общества, и составляет реальность. Действие «Штиселя» разворачивается за пределами этого мира, свободного от чар, и в этом частично состоит его очарование. Его призраки не всегда шутят; иногда они плачут, а иногда просто впадают в забвение. Двойра снова является Акиве, когда он думает, не выставлять ли ему свои произведения под псевдонимом, потому что невеста попросила его перестать рисовать. Двойра вышивает на машинке мешочек для талеса, и она смотрит на сына, совершенно не узнавая его. Внезапно он тоже не может вспомнить, как ее зовут. Проснувшись, он звонит дилеру и объявляет, что хочет участвовать в выставке под собственным именем. Мертвые помогают живым сопротивляться бессмысленным требованиям. Они более снисходительны, чем живые.

Персонажи «Штиселя» сложные — жалостные, безропотные, робкие, гневные — а их призраки добрые. Это их отличительная черта. Они приходят не для того, чтобы испугать, как демоны Исаака Башевиса Зингера или вампиры современных антиутопических книг и фильмов, а чтобы означать что‑то. Когда я смотрела сериал, меня поразило, насколько странна наша уверенность в том, что сны — это послания от себя к себе, к которым у нас нет сознательного доступа, а при этом пришельцев из потустороннего мира, к которым у нас тоже нет сознательного доступа, мы считаем продуктом магии или магического мышления. Может быть, я слишком много вкладываю в фильм, который представляет собой всего‑навсего легкое развлечение, но мне кажется, что «Штисель» требует от нас шире толковать понятия «бессознательного» и «собственного я». Представьте себе специфически еврейскую психологию сна, которая дает легитимацию посланиям, полученным не только от самоотчужденной души, но и ле‑дор ва‑дор, из поколения в поколение, между душами, которые невозможно отделить друг от друга, посланиям, которые каким‑то неизвестным нам образом исходят от самого Б‑га. Так кто же сошел с ума: мы с нашим миром оторванных друг от друга индивидов, разговаривающих сами с собой, или они с их нечеткими границами между смертью и жизнью, своим «я» и другими людьми? «Штисель» — совсем не религиозная пропаганда, но он ставит такой вопрос. 

Оригинальная публикация: Streaming Sacred