Перед лицом реакционной догмы польского правительства выдающаяся писательница из Польши, лауреат Нобелевской премии по литературе за 2018 год исследует историю этнического смешения в этой стране.

Варшавская книжная ярмарка проводится каждый год, в мае, на Национальном стадионе, в бело‑красном — цветах польского флага — сооружении в форме корзины. Солнечным субботним утром в руках детей реяли сотни оранжевых воздушных шариков, которые раздавал производитель аудиокниг, толпы читателей бродили по стендам издательств со всей Европы. На стенде Национального института Фредерика Шопена стоял рояль, и молодая женщина исполняла «Богемскую рапсодию». На книжном развале продавец с длинными темно‑русыми волосами и в хипстерских очках услужливо показывал клиенту экземпляр Forever Butt — антологию публикаций журнала Butt («карманного формата, розовый и супергейский»). Длинная очередь к павильону почтенного издательства «Выдавництво Литерацке» змеилась, огибая несколько других стендов. Эти люди дожидались, пока Ольга Токарчук — ее в последние годы признали выдающейся польской писательницей и часто упоминают как кандидата на присуждение Нобелевской премии по литературе — начнет подписывать книги.

Сама Токарчук стояла поодаль: толпы ее нервируют, и она собиралась с духом. Прошлым вечером она вернулась поздно и не выспалась. Токарчук — ей 57 лет — миниатюрная, с выразительными чертами лица женщина, целенаправленно энергичная на манер инструкторов йоги. Она любит одеваться в искусно драпированные платья, носит по несколько браслетов. Свои длинные темно‑русые волосы — дреды с вплетенными в них голубыми бусинами — она в тот день уложила на макушке. Ее губы часто складываются в ироничную улыбку.

Пока она курила тонкую, как китайская палочка для еды, сигарету «Вог», я стояла рядом с ней под «корзинкой» стадиона. Это сооружение открыли в 2012‑м, в последние годы оно стало конечной точкой ежегодного ноябрьского «Марша независимости», на который члены ультраправых и националистических группировок выходили с такими транспарантами, как «Польша для поляков» и «Остановите исламизацию». Возведено оно вместо стадиона коммунистических времен, вконец обветшавшего к середине 1990‑х, когда я почти год прожила в Польше, изучая польский язык перед поступлением в аспирантуру. Когда Польша перешла к капиталистическому типу экономики, на этом месте раскинулся рынок под открытым небом, где торговали контрафактом и подержанными вещами, печально известный замусоренностью и криминальностью. Меня предупредили, что ходить туда не следует.

Токарчук докурила сигарету. Ветер разносил крохотные шарики серого пуха — семена тополей, цветущих весной по всей Варшаве. Токарчук отряхнула их со своего широкого черного платья и отправилась на стенд.

По очереди разнесся взволнованный гул, когда сотрудник отдела рекламы провел Токарчук в комнату для участников мероприятий. Ее моментально узнают по дредам. Дреды она завела больше десяти лет назад — поддалась минутному капризу, когда была вынуждена убивать время в Бангкоке, потому что аэропорт забастовал. А впоследствии узнала, что нечто вроде дредов носили племена, населявшие Польшу в дохристианский период. «На латыни это называется plica polonica Plica polonica (лат.), дословно «польская складка», — научное название воспалительного заболевания сальных желез на голове. Некоторые этнографы отмечают, что выражением plica polonica также называли спутанные волосы. Существовало поверье, что нечесаные волосы отпугивают злых духов. — Здесь и далее примеч. перев.
, — сказала она мне позднее. — Уничижительный отзыв, намекающий на пренебрежение гигиеной». И рассмеялась.

Раскопать в польской истории что‑то забытое и переосмыслить в современном контексте — коронный прием Токарчук. Наибольшую известность в мире ей принес шестой роман, «Бегуны»: в 2018 году, спустя десять с лишним лет после публикации на польском, он вышел в США и тогда же удостоился международной Букеровской премии. Токарчук называет эту книгу — межжанровое скопление рассказов, исторических изысканий, воспоминаний и эссе — «романом‑констелляцией» Констелляция — хорошо организованная матрица, то есть способ соединения, образования структуры ассоциаций, идей, образов и т.д. В психоанализе — невытесненный набор взаимосвязанных идей, несущих некую эмоциональную нагрузку.
. Рамочная тема книги — мотив странствия, но части «Бегунов» нередко связаны между собой лишь каким‑то единственным словом или образом, что позволяет читателям самим обнаруживать общие нити. «Когда я сдала текст в издательство, мне позвонили и спросили, не перепутала ли я файлы в компьютере, потому что это вовсе не роман», — рассказала Токарчук.

Форма, основанная на фрагментах, особенно уместна для романа, автор которого из Польши, где государственные границы столетиями менялись снова и снова, где многочисленные этнические группы: поляки, украинцы, литовцы, немцы, русины, евреи — жили бок о бок, в какофонической разноголосице языков и судеб. Токарчук полагает, что литература Центральной Европы вообще «более недоверчиво относится к реальности. Более недоверчиво смотрит на все, что стабильно и перманентно». Один из персонажей «Бегунов» говорит: «Констелляция, а не последовательность является носителем истины» Здесь и далее цитаты из «Бегунов» даны в переводе Ирины Адельгейм. .

В Польше версия истории, которой присущи фрагментированность, многообразие и смешение, неизбежно политизирована: она подрывает давно устоявшийся миф об этом государстве как о гомогенной католической стране. В последние годы эта национальная мифология крепнет, особенно с 2015 года, когда приверженная социальному консерватизму партия «Право и справедливость» пришла к власти благодаря антииммиграционной платформе «единства нации». С тех пор правительство Польши отказывается принимать беженцев с Ближнего Востока и из Северной Африки, уравнивать в правах однополые пары, а также поставило вне закона обсуждение коллаборационизма поляков с нацистами в годы Второй мировой.

В недавней статье, опубликованной в отделе мнений «Нью‑Йорк таймс», Токарчук сетовала на политический климат в своей стране: «Государственное телевидение — источник новостей для значительного числа поляков — неуклонно очерняет в агрессивных и клеветнических выражениях политическую оппозицию и любого, кто мыслит иначе, чем правящая партия». Произведения Токарчук часто посвящены вопросам, по которым ей важно высказаться, причем категорично. Писательница давно уже стала вегетарианкой и говорит, что ей не дают спокойно спать страдания животных на бойнях и фермах, больше напоминающих фабрики; в 2009 году она выпустила нестандартный детективный роман с уклоном в борьбу за экологию и права животных. В августе эта книга — «Веди свой плуг над костями мертвых» — выходит в нашей стране в издательстве «Риверхед», а перевела ее, как и два более ранних романа Токарчук, Антония Ллойд‑Джонс.

Польша — почти как Соединенные Штаты — сейчас расколота в политическом отношении надвое. Сторонникам «Права и справедливости» служат противовесом прогрессисты — часто молодежь, горожане и жители западной части страны, — ориентированные на толерантность, мультикультурализм и правдивый взгляд на прошлое Польши. Вот кто читатели Токарчук. «Даже мои друзья, которые не очень много читают, не следят за новоявленными молодыми поэтами или писателями, даже они читают Ольгу Токарчук», — сказала мне Зофья Круль, редактор литературного интернет‑журнала «Двутыгодник».

Когда Токарчук вышла приветствовать читателей, видно было, что она больше не нервничает: она оживленно разговаривала, позировала для селфи, подписывая книги за столом. Один поклонник принес ей книгу рисунков «фантомной архитектуры» — проектов, которые так и не воплотились в жизнь, — в надежде, что она станет источником вдохновения. Библиотекарь из города Прушкув в окрестностях Варшавы подарила ей недавно опубликованный польский перевод книги‑мемориала — хроники жизни еврейской общины в этом городке, уничтоженной в 1941 году в период нацистской оккупации.

Токарчук давала автографы без малого два часа. После чего отошла от стола, застонала и сделала вид, будто сейчас упадет. Но глаза ее смотрели зорко. «Я знаю, что люди ждут следующую книгу, и черпаю в этом энергию», — сказала она.

Токарчук живет на юго‑западе Польши, во Вроцлаве. В Варшаву она приехала не только на книжную ярмарку, но и на литературный фестиваль «Апостроф», который проходил в театре «Повшехны» — своеобразной штаб‑квартире интеллектуалов и творческих людей. В этом году Токарчук была приглашенным куратором — организовала недельный цикл симпозиумов с участием ведущих польских писателей и интеллектуалов. Она присутствовала почти на каждой встрече, делала заметки в черном блокнотике и иногда, если казалось, что оратор не может собраться с мыслями, громко высказывала свои предложения. Она выбрала тему «Это не единственный возможный мир». В центре одной дискуссии был вопрос, какой могла бы стать пострелигиозная Польша. Другую посвятили изменениям климата и прочим экологическим проблемам. В знак благодарности каждому участнику подарили взамен традиционного букета из свежесрезанных цветов саженец бука.

В один из вечеров группа педагогов провела дебаты о будущем польской системы школьного образования. Учитель Петр Ласковский — ему слегка за сорок — заявил, что такие слова, как «креативность» и «инновация», поставил себе на службу бизнес, и это омерзительно. До недавнего времени Ласковский был директором школы старшей ступени, где большинство решений принимается совместно, голосованием учащихся и преподавателей. Школы, сказал он, должны стремиться к тому, чтобы дать ученикам свободу не задумываться о рынке труда, и вместо этого готовить их к задачам по переустройству мира. Одетый в темно‑синюю худи Ласковский раскачивался взад‑вперед — его переполняла энергия. Токарчук одобрительно улыбалась ему со своего обычного места в середине первого ряда.

После, когда люди собрались в саду театра, Токарчук познакомила меня с Ласковским и сказала, что он руководил «самой анархистской школой во всей системе».

«К сожалению, не такая уж она анархистская», — сказал он.

Токарчук выпила глоток диетической «Фриц‑колы» — немецкого бренда с большой дозой кофеина, дающей настоящую встряску. «Насколько вы вольны решать, о чем рассказывать ученикам?» — спросила она.

«Право и справедливость» внедрила учебную программу, которую диктует государство: преподавание истории ограничивается историей Польши, излагаемой под недвусмысленно националистическим углом; на уроках литературы главное внимание уделяют классике польской литературы, такого рода как исторические романы Генрика Сенкевича, а не ее великим нонконформистам, таким, как Витольд Гомбрович и Бруно Шульц.

Ласковский пожал плечами. Учителя, отклоняющегося от официальной линии, не арестуют, сказал он, а просто припугнут, возможно, угрозой принудительно выпихнуть на пенсию. Хотя в Варшаве такого, вероятно, не случится, добавил он, «если ты учительствуешь в крохотном городке или в деревне, где жители очень консервативны и священник преподает в школе закон божий, то твое положение радикально меняется». И мрачно хихикнул.

Люди левых взглядов, с которыми я беседовала, вели такие разговоры сплошь и рядом: мол, тебе может сойти с рук все, что вздумаешь, пока однажды не сойдет с рук. Большинство учреждений культуры зависит от бюджетных ассигнований, вследствие чего им трудно устоять перед политическим давлением. В декабре прошлого года после того, как Круль, редактор «Двутыгодника», воспротивилась попыткам цензурировать журнал, правительство оставило его без финансирования, и пока Круль не удалось договориться о поддержке с относительно либеральной городской администрацией Варшавы, выпуск журнала на несколько месяцев прекратился.

Медиа теперь стараются найти способ работать без государственной поддержки. Когда на Ютубе недавно выложили профинансированный путем краундфандинга документальный фильм о попытках растления малолетних католическими священниками, он за несколько дней набрал больше 20 млн просмотров — цифра, эквивалентная более чем половине населения Польши. «Не могу слушать официальное радио», — сказала мне Моника Платек, профессор права и криминологии в Варшавском университете, пока искала в своем телефоне выпуск передачи радиостанции WNYC «Радиолаб» Передача на темы науки и философии, выходит на нью‑йоркской общественной радиостанции WNYC (США). , который хотела дать Токарчук. Платек баллотировалась на выборах в Европейский парламент как кандидат от новой прогрессивной партии «Весна». До выборов оставалось полтора дня.

В финале вечера польский писатель Анджей Стасюк под аккомпанемент украинской рок‑группы «Гайдамаки» исполнил музыкальные композиции на стихи Адама Мицкевича. Мицкевич родился в 1798 году, вскоре после того, как Пруссия, Российская и Австрийская империи разделили Польшу на три части; он участвовал в безуспешной борьбе Польши за независимость и провел большую часть жизни в изгнании. Его произведения исполнены пламенного патриотизма — он считается национальным поэтом Польши, но, как подчеркивают переложения Стасюка, воспетые Мицкевичем земли включали в себя значительную часть Украины, Литвы и Белоруссии. Стасюк, высокий стройный мужчина под шестьдесят, вначале прочел по‑польски первые строки «Аккерманских степей» — романтического сонета, где описывается крымский Аккерман — прежнее название города Белгород‑Днестровский в Одесской области.
пейзаж. Когда за его спиной вступили духовые инструменты, импровизирующие на мотив народной мелодии, а затем зазвучали ударные, Стасюк перешел на украинский, наполовину выкрикивая, наполовину читая на манер рэпа те же стихи. Токарчук раскачивалась в такт музыке. «У меня мурашки, когда я это слушаю, — сказала она, растирая руки. — Можете рассмотреть, что за эмблема у него на майке?»

Мы сидели поодаль от сцены, и рассмотреть эмблему было трудно. Там был и орел с польского герба, и еще что‑то. Я пробралась сквозь толпу, встала прямо под сценой напротив Стасюка. Эмблема представляла собой стилизованную птицу с двумя симметричными крыльями по обе стороны какого‑то предмета, напоминавшего деревянную ложку. Я сфотографировала эмблему и вернулась к Токарчук.

«А‑а, — сказала она, увеличив снимок на экране. — Это украинский трезубец, — и для вящей выразительности сцепила пальцы обеих рук. — Эти две культуры — вот как они сцеплены. Разделить их невозможно».

Отношения между поляками и украинцами — в центре романа, над которым сейчас работает Токарчук: он будет опираться на историю ее семьи. Ее предки по линии отца, в числе которых поляки, украинцы и русины, были родом из села в Галиции. «Для одних из них была очень важна их национальная идентичность, а для других не очень», — сказала она мне за чаем на следующий день, когда мы сидели в холле нового бутик‑отеля в центре Варшавы. (Токарчук очень хорошо говорит по‑английски, но ее польский отличает необычное изящество и ясность; так что мы беседовали на обоих языках.)

В годы Второй мировой войны в селе произошла массовая резня — часть волны убийств поляков, совершавшихся украинскими националистами и повлекших за собой гибель десятков тысяч человек в этом регионе. Дед Токарчук — он был поляк, но женат на украинке — уцелел. После войны Галицию поделили между СССР и Польшей, и село оказалось в составе Украинской Советской Социалистической Республики. Семья, как и без малого миллион других жителей этих мест, иммигрировала в Нижнюю Силезию, регион на юго‑западе Польши, граничащий с нынешними Германией и Чехией. Поляков поощряли селиться там, отчасти чтобы они пришли на смену этническим немцам — те бежали в Германию при наступлении Красной армии или были выдворены Польшей после окончания войны. «Об этой местности нельзя говорить, не упоминая об украинцах, потому что у живущих там трех миллионов поляков корни все еще в Украине, — сказала Токарчук. — Для меня это разграничение: кто поляк, а кто украинец, — абсолютно искусственное».

Токарчук родилась в 1962 году — она старшая из двух дочерей — в деревне чуть севернее Нижней Силезии. Там еще оставалось немного немцев: одни, чтобы избежать высылки, объявили себя поляками, другие вступили в брак с поляками или польками. В детстве у Токарчук была няня‑немка. Ее родители преподавали в народной школе старшей ступени — одной из тех, которые были созданы, чтобы дать крестьянам образование, и семья жила при школе; об этом времени у Токарчук сохранились счастливые воспоминания. Ее отец был школьным библиотекарем, и она почти все время сидела с ним в библиотеке, читая все, что подвернется, — стихи, Апулея, Жюля Верна, энциклопедию.

Еще подростком Токарчук осознала, что значительная часть мира для нее закрыта. «Все интересное происходило за пределами Польши, — сказала она. — Все стóящее: музыка, искусство, кино, хиппи, Мик Джаггер. Даже мечтать о бегстве было невозможно. Подростком я была убеждена, что в этом капкане мне суждено просидеть всю оставшуюся жизнь».

Осенью 1980 года она приехала учиться в Варшавский университет — изучала там психологию. В здании университета во время войны размещались немецкие казармы, общежитие примыкало к руинам еврейского гетто, а на месте домов, разрушенных еще в 1944 году, когда нацисты систематически уничтожали город, все еще зияли пустоты. Когда она училась на втором курсе, правительство в ответ на поднявшуюся по всей стране волну демонстраций ввело военное положение. Даже сейчас, в уютном холле отеля, Токарчук едва сдержала дрожь при этом воспоминании. «Для молодой девушки из провинции это было очень тяжело, — сказала она. — В магазинах ничего не купить — на прилавках ничего, кроме уксуса и горчицы. А в воздухе разлито отчаяние. Люди пали духом. Я не верила, что Советский Союз когда‑нибудь рухнет».

Окончив университет в 1985 году, Токарчук вышла замуж за сокурсника, и они переехали в городок невдалеке от Вроцлава. Токарчук специализировалась по клинической психологии, в том числе на работе с наркоманами и алкоголиками. Через несколько лет у нее произошло профессиональное выгорание. «Быть психотерапевтом — это не с моими нервами», — говорит она.

Ей удалось получить загранпаспорт, и она провела несколько месяцев в Лондоне, где учила английский, подрабатывала — собирала антенны на фабрике, прибиралась в номерах фешенебельного отеля — и много времени проводила в книжных магазинах, читая книги по теории феминизма, которых не могла найти в Польше. Один из ее ранних рассказов, «Номера» Опубликован по‑русски (журнал «Иностранная литература», № 8 за 2000 год) в переводе Ксении Старосельской. , написан с точки зрения горничной, которая придумывает о постояльцах, чьи номера убирает, истории, основанные на их пожитках. «Всякий раз, когда я оказываюсь в гостинице, — сказала мне Токарчук, смущенно оглядывая холл, — я вспоминаю, что горничные — такие же люди, как и я, что они тоже могут написать обо мне и о том, какую грязь я развожу в своем номере».

Когда Токарчук вернулась в Польшу, у них с мужем родился сын, и она начала писать всерьез. Она считает, что психологическое образование дало ей понимание того, что множественные реальности могут сосуществовать. Один из ее первых опытов работы в клинике — встреча с двумя братьями, которые совершенно по‑разному описывали атмосферу в их семье. «Это стало для меня первым толчком к писательству, — вспоминала она позднее. — Писать — значит, искать совершенно особые, конкретные точки зрения на реальность».

В первом романе «Путь Людей Книги», опубликован по‑русски в переводе Ксении Старосельской.
Токарчук (1993) — философской притче — действие происходило в Франции XVII века; в следующем рассказывалась история медиума во Вроцлаве в 1920‑е годы. Первый крупный успех принес ей третий роман, «Правек и другие времена» Опубликован по‑русски в переводе Татьяны Изотовой.
(1996), — в нем она опиралась на истории, слышанные в детстве от бабушки по материнской линии. Этот роман — приправленная магическим реализмом (за происходящим надзирают четыре ангела‑хранителя) хроника жизни двух семей в вымышленной польской деревне на протяжении ХХ века. Многое вращается вокруг взаимоотношений поляков и евреев. Поляки ходят к еврейским врачам, делают покупки в еврейских магазинах, но страстной любви польки и еврея и те, и другие чинят помехи. За сочетание элементов мифа с панорамным взглядом на историю критика превознесла роман как новаторский.

Примерно в тот же период Токарчук влюбилась в долину Клодзко — живописный уголок Нижней Силезии у чешской границы. Они с мужем купили простой деревянный каркасный дом и взялись его благоустраивать. Токарчук увлеклась историей и культурой региона. Вскоре после переезда, проходя мимо церкви, она обратила внимание на статую святой Вильгефортис, и она так ее впечатлила, что ее история стала стержнем следующего романа Токарчук, «Дом дневной, дом ночной», изданного в 1998 году. Она пишет, что в сувенирной лавке при церкви нашла брошюру со средневековым житием этой святой, которое написал кто‑то, назвавшийся просто «Пасхалис, монах». Согласно легенде, Вильгефортис хотела стать монахиней, но отец похитил ее из монастыря и попытался силком выдать замуж. Она помолилась, чтобы Иисус сделал ее отталкивающей и будущий жених ее отверг, Господь внял ее молитвам — наделил ее мужскими чертами лица и бородой; увидев Вильгефортис такой, отец убил ее.

«Кем был тот, кто написал житие святой, и откуда ему это все известно?» Перевод Ольги Катречко.  — спрашивает одна из героинь книги. Оказывается, Пасхалис — вымышленный персонаж — уникально подходит на роль автора жития этой мужеподобной девушки: с самого отрочества он изнывает от желания сделаться женщиной. Как и место действия романа — регион, где то и дело меняются государственные границы, — оба персонажа существуют в пограничном состоянии, которое, по‑видимому, усиливает их способность к сопереживанию.

В этом романе, где мемуары соседствуют с художественной прозой и мифом, Токарчук впервые опробовала литературную форму констелляции, которую позднее избрала для «Бегунов». Замысел «Бегунов» возник благодаря тому, что Токарчук впервые в жизни получила возможность много путешествовать. Ее писательская репутация крепла, что приносило ей приглашения на литературные фестивали по всему миру, сын взрослел, а брак распался. Ею овладела мысль написать книгу о путешествиях, но стандартные травелоги казались ей слишком линейными — им не хватало «нервозности, даже агрессивности, чрезвычайной энергичности, чрезвычайной насущности», которые отличают жажду странствий.

«Я отчаянно пыталась найти форму для такой книги — и не смогла», — сказала она мне. Но, принявшись располагать свои заметки по порядку, она осознала, что из них может сложиться роман. Чтобы установить, какой должна быть окончательная форма книги, она разложила ее фрагменты — числом 106 — на полу в кабинете и влезла на стол, чтобы обозреть их сверху.

В одном из этих фрагментов фигурирует Филипп Ферейен, фламандский анатом XVII века, который дал название ахиллову сухожилию. В молодости ему ампутировали ногу. После этого Ферейен испытывал постоянные мучительные боли в пустоте там, где раньше была нога. То, что удалено — будь то отрезанная от тела конечность или отрезанная от нации группа людей, — все равно в силах причинять боль. «Мы должны изучать нашу боль», — заключает он.

На следующий день после окончания фестиваля «Апостроф» Токарчук обедала в индийском ресторане в Варшаве со своим спутником жизни — они вместе уже 11 лет, — Гжегожем Зигадло, учтивым мужчиной лет сорока восьми с встревоженными глазами и встрепанными черными волосами. К тому времени результаты выборов в Европейский парламент уже были объявлены и оказались обескураживающими. «Право и справедливость» получила как никогда много голосов, более 45%, почти на 7% обогнав соперницу — центристскую партию «Европейская коалиция». «Весна» набрала 6% и отправит в Брюссель трех депутатов. Моника Платек — поклонница «Радиолаб», приходившая на «Апостроф», в их число не попала.

Зигадло раньше работал переводчиком с немецкого. Теперь его работа, как говорит он сам, «заботиться об Ольге»: быть ее шофером, выполнять ее поручения, помогать собирать материал для книг и тому подобное. Она называет его своим «менеджером», а он называет ее писательство «семейным бизнесом». Он не только приносил все, что могло ей незамедлительно понадобиться, — чашку эспрессо или книгу, помогал управиться с техникой, но и порой включался в разговор, когда я с ней беседовала, чтобы развить какой‑то ее довод или вполголоса остеречь от неосторожных высказываний.

В тот же день Зигадло отвез нас во Вроцлав — это в трех часах езды на машине от Варшавы. Их «вольво» был нагружен доверху: тут и чемоданы, и одежда в дорожных чехлах, и саженец бука, который Токарчук преподнесли на фестивале «Апостроф». Когда мы выехали в путь, Токарчук завязала дреды в узел и потянулась за пакетом рисовых крекеров со вкусом кейла. Зигадло маневрировал на улицах с трудом, однажды резко остановился прямо на одной из варшавских кольцевых (надо признать, весьма запутанных) развязок.

В годы, которые у нее ушли на сбор материалов для последнего романа, «Книги Якова» (2014), и работу над ним, они вдвоем проехали таким манером пол‑Европы: Украину, Болгарию, Румынию, Чехию, Германию, Турцию, идя по следу его главного героя Якова Франка Яков Франк (при рождении Яков бен Иехуда Лейб (Лейбович), 1726–1791) — польско‑еврейский религиозный деятель, создатель еврейской мессианской группы сторонников Шабтая Цви. Объявил себя Мессией, считал себя реинкарнацией Шабтая Цви и Берахии Руссо. В Польше организовал секту, которая была в остром конфликте с ортодоксальными еврейскими общинами. К спору с раввинами привлек католического епископа, а потом он и вся его секта приняли католичество. Сам Яков Франк, находясь в Турции, принимал ислам, дважды принимал католичество и вел переговоры с русским духовенством о массовом принятии православия всеми членами своей общины.
. (Ожидается, что в будущем году этот роман выйдет на английском в переводе Дженнифер Крофт — она перевела и «Бегунов».) Франк, польский еврей, живший в XVIII веке, объявил себя Мессией. В 1750‑е годы обзавелся тысячами последователей среди саббатианцев — членов мессианской еврейской секты, к которой принадлежал и сам. Он включил в саббатианское течение иудаизма элементы христианского учения и совершал массовые крещения. Токарчук сказала, что хотела не только изучить историю той эпохи в подробностях, но и посмотреть своими глазами на места действия: «Я писатель, а не историк, так что должна сама все потрогать: понюхать, пощупать, увидеть». Она внимательно рассматривала растения, листья, цвет земли, течение Днестра. Во Львове сидела в соборе — пыталась представить себе, как там проходило массовое крещение последователей Франка.

Она почти на десять лет погрузилась во все, что только было связано с Франком: Польша в XVIII веке, религия, мистика, еврейское Просвещение Еврейское просвещение (Гаскала) — движение, возникшее в Европе во второй половине XVIII века. Выступало за принятие ценностей Просвещения, большую интеграцию в европейское общество и развитие образования. в Центральной Европе. Ей было важно не ошибаться даже в мелочах. В одной из сцен она описала, как женщины шьют и их металлические иглы посверкивают на свету. Перечитав сцену, почувствовала: что‑то тут не так, а потом вспомнила, что в этой части Европы металлических игл тогда еще не было, шили деревянными. Позднее, когда книга была почти закончена, издательские консультанты отметили, что в те времена в Центральной Европе мало кто ел картошку; в основном ели рис, который ввозили из Турции.

Результат этого труда — самое масштабное на сегодня произведение Токарчук. В романе более 900 страниц, в нем переплетаются точки зрения десятков людей, как‑то связанных с Франком: в их числе священник Бенедикт Хмёловский, написавший первую энциклопедию на польском языке, раввин Элиша Шорр, завороженный обаянием личности Франка, польский шляхтич Моливда — переводчик и доверенное лицо Франка, в итоге его предавший, а также умирающая старуха‑еврейка, которая глотает каббалистический амулет и обретает бессмертие.

Книга мгновенно стала бестселлером и завоевала самую престижную в стране литературную премию «Нике». Ее успех подтвердил то, что во время моей поездки в Польшу стало очевидно: сегодня о еврейском наследии Польши говорится намного более открыто, чем в 1990‑х, когда я там жила. На одном из участников дискуссии в рамках «Апострофа» была футболка с надписью на идише. На месте Варшавского гетто теперь популярный новый музей, Музей истории польских евреев Полин. («Полин» — идишское название Польши.) «Без еврейской культуры нет польской культуры», — сказала мне как‑то Токарчук. И все же отношение Польши к этому наследию нельзя назвать однозначным. Когда Токарчук впервые прочитала о Франке, ей стало ясно, что многим выгодно позабыть его историю: польские католики стыдились того, как обошлась с Франком церковь (он 13 лет провел в заточении в монастыре); ортодоксальные евреи считали Франка предателем, и даже польские потомки последователей Франка, возможно, вовсе не желали, чтобы им напоминали об их еврейских корнях.

Бросать вызов ортодоксии — излюбленная роль для Токарчук, и после того как эта книга получила премию «Нике», Токарчук дала интервью, в котором призвала сограждан признать мрачные страницы прошлого своей страны. «Мы подаем историю Польши как открытой, толерантной страны, — сказала она. — Но мы поступали чудовищно — действовали, как колонизаторы, как национальное большинство угнетали меньшинство, как рабовладельцы и как убийцы евреев». («Колонизаторы» — это отсылка к расселению поляков на Украине, а «рабовладельцы» — к крепостному праву). На ее электронную почту и страницу на Фейсбуке тут же посыпались обвинения в государственной измене. «За такую ложь она заслуживает смерти», — написал кто‑то. Другие призывали выслать ее из Польши. Беспокоясь за безопасность Токарчук, Крофт посоветовала ей ненадолго уехать за границу. Издательство на время приставило к Токарчук охрану. Но Токарчук не испугалась. Ересь, говорит она, обнажает границы условностей и бросает тебе вызов: осмелишься ли ты за них выйти? Ересь — «поступок свободного разума».

В последнее время Токарчук тешится мыслью поселиться более или менее постоянно в своем сельском доме в долине Клодзко, и сейчас его ремонтируют и расширяют. Пять лет назад она учредила в соседнем городке Нова‑Руда летний литературный фестиваль, в котором участвуют писатели из разных стран Восточной Европы. О финансировании она договорилась с местными властями и несколькими частными спонсорами, в том числе с производителем туалетной бумаги. «Я думала, не изготовить ли из туалетной бумаги медаль для нашего министра культуры», — сказала Токарчук с усмешкой.

Как‑то Токарчук и Зигадло отправились из своей вроцлавской квартиры в деревню — проверить, как идет строительство. На южной окраине города мы проехали мимо памятника в честь 600‑летия заселения региона, а затем мимо склада компании «Амазон». Пожилой белый мужчина перешел улицу, держа за руку ребенка — дитя двух рас. «Красивый польский малыш», — заметил Зигадло.

Когда шоссе ушло в горы, начался ливень. Токарчук восприняла его, как личное оскорбление. «Мы не сможем полюбоваться видом», — пожаловалась она. В хорошую погоду ей нравится подниматься на вершину холма позади ее дома: оттуда видны горы вдоль чешской границы.

Я начала узнавать ландшафт, описанный Токарчук в «Веди свой плуг над костями мертвых» — ее недавно переведенном на английский детективе с элементами зоозащиты. Она начала его писать, когда уже задумала взяться за «Книги Якова», но понимала, что на «Книги Якова» уйдут годы и годы, а ей требовалось вскоре дать издательству какой‑нибудь новый роман. Ей хотелось написать «что‑нибудь в легком жанре», и она решила попробовать себя в детективе. «Понимаете, форма у тебя уже есть, так? — сказала он. — Дальше нужно время, чтобы все выстроить, ну а потом ничего трудного нет. Чего удивляться, что детективщики могут выдавать в год по новой книжке». Зигадло, сидя за рулем, поспешно зашикал.

Идея этого детектива впервые пришла к Токарчук, когда она, расставшись с мужем, прожила в долине целую зиму одна, и компанию ей составляли только две собаки. Однажды собаки пропали. «Я начала расспрашивать людей, что случилось, — рассказала она. — И кто‑то сказал мне, что неподалеку охотилась большая компания, а иногда эти люди спьяну убивают собак». Она продолжила: «Это было много лет назад, но идея застряла у меня в голове. Такие идеи — они словно бы лежат в холодильнике. А потом раз — и появляются у меня на столе».

Эта книга — что угодно, но только не обычный детективный роман. Главная героиня, Янина Душейко, живет в неназванной деревне, где в одиночку ведет войну с охотниками — своими же соседями. Душейко, вегетарианка, страстно убеждена в том, что у животных есть права, она сильно горюет после необъяснимого исчезновения своих собак, к тому же у нее целый букет телесных и душевных недугов. Когда ее соседи неожиданно умирают: один подавился костью, лакомясь мясом убитого им оленя, другой свалился в заброшенный колодец, Душейко пытается убедить полицию, что это животные мстят охотникам.

Вся история рассказана странным, исступленным голосом Душейко. Живущая вдали от людей, помешанная на астрологии как ключе к истолкованию мира — «Порядок существует, и он достижим — только руку протяни», — это женщина с ранимой душой, совершенно не умеющая себя защитить. В начале книги, думая о своем горе, она задается вопросом: «Возможно, к этому можно привыкнуть? Научиться с этим жить, точно так же, как люди живут в Аушвице и Хиросиме, вообще никогда не думая о том, что там творилось». Но ближе к финалу она осознает, что такая жизнь невозможна. «Каждая мельчайшая частица этого мира создана из страданий», — говорит она.

Асфальтовая дорога сменилась грунтовой. В кустах появилась и так же быстро скрылась лиса. Токарчук стала рассказывать, как, по ее предположениям, выглядел этот регион после войны, когда немцы бежали и здесь обустраивались поляки. «Раньше поляки смотрели на эти дома как на чисто временные. Не следили за ними, — сказала она. — Были уверены, что не за горами третья мировая война и надо быть готовыми к новому отъезду».

Дом вынырнул из тумана, выпотрошенный вплоть до деревянного каркаса. Подкопав его сбоку, нагромоздили огромные кучи красноватой земли. Двое мужчин управляли чем‑то похожим на ручную бетономешалку — делали известковый раствор, чтобы класть кирпичи. Подрядчик — коренастый мужчина средних лет в черной кепке и черной стеганой куртке — провел Токарчук в дом. Электричество было отключено, она осторожно ступала по полу, уложенному лишь местами, рассматривала кафель для кухни и обсуждала оттенки краски.

Наверху они с Зигадло проверили, как продвигается работа в спальнях. Токарчук решила устроить в комнате с самым большим окном гостевую спальню для своей сестры, с которой она очень дружна, но Зигадло пробовал уговорить ее сделать там кабинет. Дома во Вроцлаве у нее есть помещение для работы, но здесь она привыкла работать на кухне. «У женщин оно всегда так», — сказала она.

«Только не при мне», — парировал Зигадло и покачал головой.

Токарчук выглянула в окно.

«Ты уверен, что мы не сможем забраться на вершину холма? — спросила она. — Что, если на машине?»

Он вздохнул: «Можем попробовать».

Вернувшись к машине, Токарчук вспомнила про дерево с «Апострофа».

«Ой, пан Роман! Вот кое‑что для вас», — сказала она садовнику — он стоял на крыльце.

«Что вы с ним хотите сделать?» — спросил он.

«Не знаю, — сказала Токарчук. — Это бук. Ему нужен простор. Но я не хочу, чтобы он загораживал вид. А вы что думаете?»

Они вместе прошли к роще перед домом. Через минуту Токарчук вернулась довольная. «Лес, который тут растет, посадила я, — сказала она. — Я и представить не могла, что деревья так вымахают. Теперь по утрам они загораживают нам солнце».

Автомобиль протестующе забибикал, когда Зигадло, маневрируя, попытался въехать в гору по проселку, тонувшему в грязи.

«Давай попробуем», — требовала Токарчук.

«Ой!» — вскрикнула она, когда машину занесло.

«По этой дороге нам не проехать!» — сказал Зигадло.

«В такую погоду там все равно смотреть не на что, — добавила Токарчук со вздохом. — Туман все закрывает. Обидно».

Когда Зигадло попытался на узком проселке развернуться в три приема, машина снова засигналила. По ту сторону луга высилась деревянная «охотничья кафедра», как это называют, — вышка, где сидят в засаде охотники. «Ох ты, новую поставили», — огорчилась Токарчук. В романе Душейко замечает: «Разве это не верх высокомерия, разве это не дьявольская мысль — называть место, с которого совершаешь убийство, “кафедрой”, приравнивая его к кафедре проповедника?»

«Когда живешь здесь, в центре Европы, где приходят, уходят и все крушат на своем пути армии, культура становится чем‑то вроде клея, — сказала Токарчук, пока мы ехали в машине. — Поляки знают, что без культуры им как нации не уцелеть». Нация, скрепленная патриотической поэзией Мицкевича, — или мифологией гордого народа, который остается единым, даже когда его землю разоряют армии завоевателей, — пожалуй, подобна надколотой вазе: пока клей не раскрошится, пользоваться ею можно, но прочной ее вряд ли назовешь. Но, если польской культуры нет без украинской или еврейской культуры, что происходит, когда эти меньшинства подавляются или истребляются? Клей крошится, осколки распадаются. Люди искусства, возможно, попытаются что‑то восстановить — будут рассказывать истории про то, как гармонично сосуществовали евреи и поляки, распевать Мицкевича на украинском. Но вернуть сосуду его изначальную форму не в их силах. В своих произведениях они выкладывают груду осколков иначе, делают из них что‑то новое. Сосуд, который соорудила Токарчук из истории своей страны, надколот и фрагментирован, да и как ему быть иным после того, что случилось в прошлом веке. Некоторые негодуют на то, что открыл этот сосуд Токарчук.

Название романа «Бегуны» происходит от названия русской православной секты XVIII века: ее члены верили, что жизнь в беспрерывном движении оградит их от зла. Польша во многих отношениях — страна кочевников, бегущих от зол прошлого, ее многочисленные этнические популяции многократно вытесняют одна другую в разных регионах. «Блажен тот, кто уезжает», — говорят кочевники по религиозным убеждениям. Но такое бегство может быть только временным.

«Всякая культура строится на защитных механизмах, — говорит Токарчук. — Мы стараемся вытеснить все, вызывающее у нас дискомфорт, и это вполне нормально». Свою роль она видит в том, чтобы заставлять читателей вглядываться в те аспекты истории — как их личной, так и истории их нации, — которых они предпочли бы не знать. Она стала, говоря ее же словами, «психотерапевтом прошлого».

Оригинальная публикация: Olga Tokarczuk’s Novels Against Nationalism