Евреи с Майами‑бич и рождение современной американской крутизны
Материал любезно предоставлен Tablet
Голливуд продолжают сотрясать все новые и новые откровения от жертв сексуальных домогательств со стороны продюсеров, режиссеров и актеров. Досталось и режиссеру «Людей Икс» Бретту Рэтнеру. В домогательствах его обвинили сразу шесть женщин. «Лехаим» публикует воспоминания Рэтнера о детстве и юности в еврейском Майами‑бич.
После Второй мировой войны Майами‑Бич стал наилучшим местом отдыха для евреев с северо‑запада США, которые были американцами в первом поколении и располагали деньгами. В Майами‑Бич были самые лучшие отели, самые лучшие рестораны и самая лучшая индустрия развлечений. Там, как ни в одной другой точке Америки, соединились деньги, гангстеры и чувство стиля, там был «пуп земли» для модного шоу‑бизнеса. Фрэнк Синатра, Сэмми Дэвис‑младший, Дин Мартин — все они выступали в «Ла Ронд Рум» в «Фонтенбло», в «Кафе Помпеи» в «Идэн Рок», а также в «Дипломате», где блистали Алан Кинг, дуэт «Стив и Эйди» и некоронованный король Майами‑Бич Гарри Беллафонте, любимый артист еврейских женщин. В «Найт‑Бит‑Клаб» в отеле «Сэр Джон» играли чернокожие артисты: Нина Симон, «Сэм и Дейв», «Бак и Бабблс», даже Джеймс Браун.
К услугам комиков‑гастролеров имелись примерно 250 площадок — ночные клубы и концертные залы на набережной. Дон Риклс, Милтон Берл, Ленни Брюс, Бади Хэккетт, Ян Мюррей, Ред Баттонс и другие великие люди — все они зарабатывали в клубах Майами‑Бич на хлеб с маслом. В кабаре «Пляс Пигаль» Белль Барт и Перл Уильямс рассказывали сальные анекдоты. В «Бичкомбере» давали жару Софи Такер, Джо Э. Льюис и братья Риц. Даже второразрядный комик, приехав в Флориду, был бы беспрерывно занят с Дней трепета до самого Песаха.
В 1950‑е годы Майами‑Бич был таким, каким слыл в народе Лас‑Вегас. Вот только достоинства Лас‑Вегаса были преувеличены: на самом деле Лас‑Вегас был городком дремучих провинциалов. А вот в Майами‑Бич, войдя в вестибюль «Фонтенбло», ты оказывался среди женщин, обвешанных бриллиантами, мужчины там нередко щеголяли в белых смокингах. До 1956 года, если ты шел по Коллинз‑авеню не в пиджаке, тебя останавливала полиция. Выйти к бассейну в пансионате в Майами‑Бич значило оказаться в совершенно уникальном модернистском пространстве для досуга, спроектированном такими великими архитекторами как Моррис Лапидус; вдыхаешь густой, почти осязаемый аромат солнцезащитного крема «Апельсиновый Бэйн де солейль», тебя ослепляют серебристые рефлекторы, и крупная карточная игра в джин практически в каждой беседке; такого никто не видел ни до той эпохи, ни после того, как она закончилась.
Но самыми влиятельными гостями Майами‑Бич были евреи; хоть они и происходили из самых разных других городов и стран, в этом приморском городе они, смешавшись вместе, образовали совершенно новую породу людей. В мои детские годы в Майами съехалось, наверно, большинство тех, кто чудом уцелел в Холокост; по крайней мере, такое впечатление возникало в нашем многоквартирном доме на углу 60‑й улицы и Коллинз‑авеню — в «Мезон Гранд». В Майами‑Бич были свои люди‑легенды, например Дон Аронов, который сконструировал гоночную «лодку‑сигарету» и владел фирмой «Донзи», производившей самые быстрые и красивые гоночные лодки в мире. Или Эл Малник, выстроивший «Крикет‑Клаб» и владевший знаменитым на весь мир рестораном «Фодж», или Дон Соффер, выстроивший «Тёнберри» и «Авентуру». Был также чемпион мира по гонкам на моторках Бобби Раутборд — он же владелец лодок «Файно», были давно забытые магнаты гостиничного бизнеса: Морис Ландсберг, владелец «Довиля», Бен Новак, выстроивший «Фонтенбло» и Гарри Мафсон, выстроивший «Идэн Рок»… Все эти евреи приехали в Майами‑Бич из холодных и закопченных Бруклина, Питтсбурга, Сент‑Луиса, Чикаго, Кливленда или Детройта и превратили город в царство развлечений из своих грез. Майами‑Бич был центром вселенной для евреев, которые по той или иной причине могли больше никогда не работать.
Дальновидные евреи, приехавшие в Майами‑Бич, олицетворяли культуру американского еврейства, у которого впервые в жизни появились располагаемый доход, уникальный стиль и колоссальная жажда самых изысканных радостей жизни. Суть в том, что они были крутыми людьми. Все они были знакомы между собой; у каждого из них был собственный уникальный стиль, каждый шел своим путем, не считаясь с чужими правилами; все они были лучшими представителями своего поколения. Дон Аронов был мировым чемпионом по лодочным гонкам и конструированию гоночных лодок и катеров. Весь мир хотел приобрести суда его производства. Он дружил с Бушами, продавал суда арабам и «Моссаду» одновременно, а заодно колумбийским наркобаронам и береговой охране США. По загадочному ореолу он не имел себе равных. Для нас эти мужчины были кинозвездами, причем все они были евреи. Если Эл Малник — Аль Пачино из «Крестного отца», то Дон Аронов — Стив Маккуин, Бобби Раутборд — Пол Ньюмен, а Дон Соффер — еврейский Роберт Редфорд.
В моем отрочестве мы переехали, но недалеко — с угла 60‑й и Коллинз в «Кэридж хауз» на 54‑й улице. Каждый день после школы я ехал на велосипеде по Коллинз‑авеню мимо «Империала», где мой друг Меир выгуливал собаку. Ехал я на маленьком велике «Хаффи», купленном моим дедушкой в «Сирс Робак», — он там вообще все покупал, от стиральной машины для нас до носков и подштанников для себя. Когда я разговаривал на улице с Меиром, прохожие на нас таращились, а я думал: это потому, что ему 80 лет, а мне 12. Когда он вел меня и свою жену обедать в ресторан «Вилла Капри», расположенный в доме, где я жил, официанты становились вдвойне обходительнее.
Вскоре после кончины Меира я стоял вместе с мамой в очереди в супермаркете «Пэнтри прайд» и наткнулся на его некролог в журнале «Роллинг стоун». Тогда‑то до меня и дошло, почему, когда я был в обществе Меира, все лизали мне задницу. Он был не просто милым старичком. Он был Меир Лански, самый знаменитый еврей‑гангстер ХХ века. Но после этого открытия я не стал относиться к нему иначе: ведь он был мой друг.
Когда он умер, его жена Тедди позвонила мне, сказала: «Меир хотел бы отдать это тебе: возможно, однажды ты снимешь об этом фильм» и отдала его дневник. Разумеется, в дневнике не было никаких откровений о преступлениях: Меир, естественно, не стал бы писать: «Дорогой дневник, я заказал такого‑то». Но он писал о своей любви к Израилю и в определенный момент посетовал, что в 1972 году Израиль (конкретно Голда Меир) решил экстрадировать его назад в США, потому что у него была репутация гангстера. Он писал что‑то типа: «Как я могу быть гангстером? Бронфманы и Кеннеди — вот кто настоящие гангстеры. Я еврей не хуже всех прочих. И я заслужил право на алию, как любой другой еврей. Израиль — моя родина». Это было увлекательное чтение, и, по‑моему, мне страшно повезло, что я — один из горстки моих ровесников, которые могут сказать, что были знакомы с Меиром Лански.
Каждую пятницу я шел в аптеку «Модерн» на Артур‑Годфри‑род с новенькой стодолларовой купюрой, которую мать давала мне, чтобы я купил все, что ей требовалось, — тампоны, сигареты, противозачаточные таблетки и, самое главное, ее любимые пастилки «Фиалковые Ч. Ховарда». Хозяин аптеки Бен Гренальд меня обожал и наотрез отказывался брать с меня деньги, так что я прикарманивал купюру, и у меня появлялись деньги на походы в кино с друзьями на выходных. Бен славился не только щедростью, но и тем, что изобрел солнцезащитный лосьон «Шаттл», который называл лекарством от всех болезней и повреждений кожи — хоть от солнечного ожога, хоть от ожога ядовитым плющом. Лосьон «Шаттл» спасал нашу чувствительную еврейскую кожу. (Если у Майами‑Бич и был свой запах, то это был запах лосьона «Шаттл».)
Майами и Майами‑Бич разделены всего лишь дамбой, но в культурном отношении дистанция между ними огромного размера. Правда, этот культурный водораздел возник не сразу. Вплоть до начала 1950‑х годов и в Майами, и в Майами‑Бич доминировали предрассудки, ограничения и диктат общественных условностей, свойственные в прошлом американскому Югу.
«Еврейское лицо» Майами‑Бич формировалось медленно, частенько — наперекор сопротивлению. Подспудной движущей силой, как и на всех остальных еврейских курортах в США, был антисемитизм. Евреи, недавно обретшие влиятельное положение и вкус к красивой жизни, не допускались на те «земли обетованные», где проводили свой досуг неевреи. В ответ они заполнили вакуум, выстроив свои собственные райские кущи, которые были крупнее, ярче и лучше.
Самые знаменитые из еврейских курортов — легендарные отели в Кэтскиллских горах на севере штата Нью‑Йорк. Майами‑Бич многое позаимствовал у Кэтскиллов, поскольку многие первопроходцы, которые осваивали Майами, раньше или одновременно владели отелями в тех горах. Просто здесь все было сексапильнее и моднее, а еще — пляжи, которые тянутся на много миль, и солнце, которое светит всегда. Вскоре Майами‑Бич затмил всех конкурентов, сделавшись самым веселым курортом не только в Америке, но и во всем мире.
Я всегда жалел, что родился не в больнице «Маунт Синай» — там, где кончается Майами‑Бич и начинается шоссе на дамбе Джулии Таттл. Увы, я появился на свет в Майами — в больнице «Сидэрз оф Лебейнон» — 28 марта 1969 года в 01.41. Моя мама говорит, что виноват мой педиатр, доктор Ральф Аден, — так уж случилось, что он работал именно в «Сидэрз», вот я и родился в «неправильной» больнице. Но могло быть и хуже. Что, если бы Аден состоял в штате католической больницы?
Моя мать Марша родила меня, когда сама была еще подростком, и принесла в дом на углу 43‑й улицы и Шеридан‑авеню в Майами‑Бич, купленный моими дедом и бабкой, Фанитой и Марио (деда я называл Пипой), в 1960 году; там‑то мы и жили вместе с Фанитой, Пипой, маминым братом Джорджем и моей прабабушкой Бертой. Все они вместе иммигрировали в Штаты с Кубы после того, как к власти пришел Фидель. Пипа родился в Варшаве, Фанита — на Кубе, а моя прабабушка — в Киеве, так что старшее поколение в нашем доме разговаривало в основном на идише и на испанском.
Когда я был еще маленький, а моя мама достаточно повзрослела, чтобы поселиться отдельно, дед с бабкой обеспечили нас квартирой в «Мезон Гранд» — Коллинз‑авеню, дом 6039, квартира 537, и там я вплоть до своей бар мицвы жил в одной комнате с прабабушкой Бертой (я ее называл Баби). Ее девичья фамилия была Черкасская, она была старшей из семи детей в своей семье. Со мной она разговаривала в основном на идише. Каждое утро я надевал на нее пояс‑панталоны, в котором она хранила все свои деньги. Каждую ночь, когда я ложился спать, она пела мне на идише песню «Рожинкес мит мандлен». Я и сегодня могу эту песню спеть. Если кому‑то интересно, почему я так дорожу культурой идишкайт, что ж — часть причин я только что перечислил.
Баби ходила в супермаркет за продуктами на нас с мамой и готовила еду: и завтрак, и обед, и ужин. Когда ко мне заходили друзья, они видели Баби и думали: странное дело, почему у нас такая дряхлая экономка, которая говорит на идише? С тех пор, как я себя помню, она каждый вечер готовила мне один и тот же ужин — отбивные из мяса ягненка с зеленым горошком и белым рисом. Отбивные она пережаривала до черноты. Прабабушка знала: когда звенит пожарная сигнализация, значит, отбивные поджарились. Зеленый горошек и рис у нее тоже подгорали. Рис прилипал к дну кастрюли. Подгоревший рис — до сих пор мое любимое блюдо. После смерти прабабушки мама пыталась готовить мне отбивные из ягненка, но я воротил от них нос: они были недостаточно горелые.
Мне до сих пор снятся рестораны, куда мы часто ходили. Каждое воскресение мы ходили в «Фэймоз», один из поистине великолепных еврейских ресторанов: гефилте фиш, креплах, таких вкусных блюд еврейской кухни я больше нигде никогда не пробовал. «Фэймоз» был кошерным рестораном, находился на Вашингтон‑авеню, и пахло там незабываемо — супом с шариками из мацы, креплахом, голубцами, булочками с луком. Пальчики оближешь. Только в Майами‑Бич существовали рестораны, которые олицетворяли самодовольную, горделивую, недавно разбогатевшую еврейскую интеллигенцию — евреев, которые объедались в ресторанах типа «Ник энд Артур», «Эмберз», «Парк Авеню» и «Плейс фор стейк». В этих ресторанах было странное дихотомическое меню: лучшая рубленая печенка и маринованная сельдь соседствовали на одной странице с коктейлем из креветок и мидиями, подаваемыми на стол в раковинах, — воистину новый жизненный опыт для американского еврейства.
А ресторан, куда мы ходили каждые выходные, назывался «Памперник», был он на углу 66‑й улицы и Коллинз‑авеню, в двух шагах от нашего дома. Мимо не пройдешь. Я никогда не забуду пикули и «памперникель» (черный зерновой хлеб) на столике; пикулями и хлебом я всегда наедался перед тем, как нам с дедушкой приносили сандвич с языком, один на двоих. Бабушка Фанита всегда вытаскивала из корзинки оставшийся хлеб и забирала с собой. Прятала хлеб в свою сумку, а я сгорал со стыда. Я говорил: «Фанита! Оставь хлеб, пожалуйста!» И она оставляла хлеб, но прикармаливала половину чаевых, которые дедушка оставлял на столике. Мою бабушку на кривой козе не объедешь.
Мама, дедушка и бабушка прямо с подготовительного класса определили меня в ешиву — в «Древнееврейскую академию рабби Александера С. Гросса», и я этому очень рад, потому что получил там отличное образование. Там изучались предметы обычной школьной программы вперемешку с иудаикой, а давенингу (молитве) уделялось всего три часа в день. Правда, я был в некотором роде бунтарь. Я обрезал свои цицит, отращивал волосы, когда полагалось ходить с короткой стрижкой, свою кипу носил не на голове, а в кармане. Моим любимым учителем был рабби Шраги Гросс, сын рабби Александера Гросса, основателя школы. Я любил его уроки, потому что он преподавал единственный предмет, которым я интересовался, — Гемару.
Я влюбился в трактат Бава Меция. Истории были увлекательные, демонстрировали, как правовые вопросы урегулировались средствами логики и морали. Гемара стала основой моих убеждений и с детских лет сделалась моим нравственным компасом. В моем понимании я не просто изучал старинное еврейское право, а грезил с открытыми глазами о персонажах и сюжетах Гемары, и в результате глубоко заинтересовался историей и культурой иудаизма. На шабат я отправлялся в гости к рабби Хохнеру, учителю из нашей школы, и проводил у него выходные. Он был ультраортодокс и многодетный отец, но я обнаружил, что он человек непредвзято мыслящий и не склонный сурово судить ближнего — он ведь приехал из Латинской Америки. Я им настолько вдохновлялся, что и сам стал ортодоксом, хотя моя мама все еще таскала домой трефное из «Макдональдса». Мое ортодоксальное воспитание доныне влияет на все решения, которые я принимаю в своей жизни и в своей профессии. Давенинг остается неотъемлемой частью моей жизни и когда я молюсь в синагоге «Хабад» в Майами‑Бич, и когда я молюсь в частной синагоге в доме моего друга Рона Перельмана в Нью‑Йорке. Куда бы меня ни занесло, каким бы искушениям я ни поддавался, какие бы опрометчивые шаги я ни совершал, в душе я остаюсь ортодоксальным евреем.
С десяти лет я мечтал поступить в киношколу Нью‑Йоркского университета, ведь именно там научился снимать кино мой любимый режиссер Мартин Скорсезе. Большинство заканчивает среднюю школу в 18 лет. Я пожаловался маме, что целых восемь лет мне ждать невмоготу. Она пошла к рабби Гроссу, сказала, что я на голову выше своих одноклассников по интеллектуальному уровню, и уговорила перевести меня на два класса выше. В итоге я поступил в Нью‑Йоркский университет в 16 лет и стал самым юным студентом в истории киношколы.
Моя бар мицва была просто‑таки эпической. Обряды проводились в синагоге «Эммануил» 3 апреля 1982 года, и мне достался самый длинный отрывок для бар мицвы, какой только может быть — Шабос Агадол. Затем состоялись торжества в танцзале Фрэнка Синатры в «Идэн Рок». Всем этим я обязан моей бабушке Фаните — это она постаралась, чтобы у меня была более сногсшибательная бар мицва, чем у остальных ребят. Я то и дело запирался в туалете, вытаскивал из конвертов дареные деньги и рассовывал по карманам, а конверты и подарочные сертификаты выбрасывал. Мама взбеленилась: она‑то хотела, чтобы я отправил дарителям благодарственные письма. Там было, пожалуй, 250 гостей. В том числе Алекс Дауд, тогдашний мэр Майами. Он владел всеми клиниками в Майами, которые прописывали препарат «Куаалюд» , и в итоге плохо кончил. Кстати, он был лучшим другом Фаниты.
Моя кубинская бабушка была одной из самых влиятельных politico в Южной Флориде. Это она помогла избраться конгрессмену Клоду Пепперу, поддерживала избирательные кампании губернаторов — Боба Грэма, Лоутона Чайлса и Джеба Буша. Приложила руку к избранию всех мэров Майами и Майами‑Бич, а также всех до одного окружных судей — задействовала свое влияние на избирателей‑латиноамериканцев. Как‑то на нее подали в суд, но все судьи в округе Дейд взяли самоотвод, потому что все они дружили с Фанитой. Потому‑то на моей бар мицве было больше мэров, судей и политиков, чем друзей, но меня это не раздражало, потому что мной очень гордились дедушка, бабушка, мама и дядя Джордж.
На бар мицве был и мой тренер по карате. Его звали Джори Ланг и заодно он был моим раввином. По необъяснимым причинам он носил китайскую фамилию. Он пришел с девушкой — обворожительной латиноамериканкой Маргаритой. Гвоздем вечера стал момент, когда знаменитый спортсмен‑еврей Берни Козар, куотербэк (до сих пор не знаю, как он оказался на моей бар мицве), чуть не подрался с рабби Лангом, потому что раввин подумал, что тот подбивает клинья к его спутнице.
Бабушка сняла для меня и моих друзей президентский люкс в «Идэн Рок», чтобы мы остались там после вечеринки. Помню, как я разложил на кровати все деньги: стопки сотенных, пятидесятидолларовых, десяток, пятерок и однодолларовых купюр, всего набралось примерно 15 тыс. И вдруг двери распахиваются, входят стриптизерши с пением «Хава, нагила хава, нагила хава», начинают раздеваться, а я принялся осыпать их пятидолларовыми и однодолларовыми купюрами. Но это были не настоящие стриптизерши. Скорее стриптизерши для бар мицвы. Разделись они только до бикини. В любом случае, мы думали, что оказались в раю. Время от времени, когда я возвращаюсь на Майами‑Бич, я снимаю тот же президентский люкс и, хотя он обставлен уже по‑другому, мысленно возвращаюсь в тот особенный вечер.
Когда в седьмом классе я открыл для себя красивых девочек, мне стало ясно: мое либидо перечеркнет мою будущую карьеру в раввинате. Из ешивы меня выгнали, уличив в негиа (запретных прикосновениях к особе противоположного пола). Меня застукали, когда я целовался с девочкой в кладовке кабинета рисования. Рабби Хохнер тактично убедил мою маму, что я уникальный ребенок и в ешиве мне не место — пожалуй, я должен повидать жизнь не только в кругах ортодоксального еврейства. Тогда‑то я и выбрался в большой мир — в среднюю школу Майами‑Бич. Теперь я общался не только с детьми состоятельных евреев, но и с остальным мультикультурным Майами, в том числе с кубинцами, афроамериканцами и белыми — самыми разными ребятами. Но еврейские ребята рулили этой школой. Это была единственная государственная средняя школа в Америке, где существовали еврейские братства и сестричества, и я неизбежно сделался их талисманом.
После вечеринки мама спросила: «Как хочешь распорядиться деньгами, подаренными на бар мицву? Отложишь на учебу в университете? А может, повезешь всех своих друзей в Израиль?» На следующий день я решил, что оба этих варианта не отвечают моим планам. Попросил бабушку отвезти меня в банк, и, пока она ждала в машине, снял со счета все деньги. А потом попросил отвезти меня в теннисный магазин на Артур‑Годфри‑роуд, где продавались самые ультрамодные вещи для теннисистов. Тогда моим любимым теннисистом был Бьорн Борг, а он одевался от фирмы «Фила», и все черные ребята в школе тоже носили «Филу». Они непременно были лучшими танцорами, лучшими спортсменами, самыми крутыми ребятами, особенно в моде. Я тоже хотел носить «Филу».
Итак, я взял свои 15 штук баксов — в 1982‑м это были большие деньги — и скупил всю коллекцию «»Филы». Через неделю я щеголял в «Филе» с головы до пят. Носки, обувь, толстовки, футболки, куртка, жилет — все с логотипом «Филы». И тогда в школе все ребята прозвали меня Филамэном. Я был горд, как никто.
Ночную жизнь Майами я впервые попробовал в «Крикет‑Клабе» Эла Малника на бульваре Бискейн. Там была дискотека, привлекавшая людей практически со всего мира. По пятницам и субботам каждый вечер к ней выстраивались многомильные очереди из автомобилей. Но, поскольку это был частный загородный клуб, попасть туда ты мог только по знакомству. В 13 лет у меня была одна страсть — как бы пробраться на дискотеку в «Крикет‑Клаб». Я был, самое малое, на десять лет младше остальных посетителей, но всегда был уверен, что мне там самое место.
Загородные клубы были центром еврейской культуры в Майами‑Бич. Меня в этот мир ввели Эл Малник и его сын Шариф. Эл построил «Крикет‑Клаб» вместе со своим партнером Джоэлем Коэном, который вечно прогонял меня с дискотеки, жалуясь, что у него отнимут лицензию на торговлю алкоголем. Я говорил: «Да ладно, Джоэль, ну еще пятнадцать минуточек!», а он спрашивал: «Разве тебе не пора баиньки?»
Главным конкурентом «Крикет‑Клаба» был «Жокей‑Клаб». А еще был «Палм‑Бэй‑Клаб». Затем построили «Куэйсайд», а в моем отрочестве самым модным местом сделался «Тёнберри айл». Во всех этих комплексах были отличные апартаменты, рестораны, бары и причалы для яхт. В некоторых были дискотеки. Это были места для сборищ евреев, потому что евреи любят собираться вместе. Но главным образом загородный клуб был местом, где мы чувствовали себя представителями элиты. Там даже были членские карточки, которые использовались наподобие кредитных карт: тебе было достаточно знать номер членской карточки, чтобы покупать все, что захочешь. Бассейны были полны народу, рестораны тоже, теннисные корты тоже: по большей части евреи играли в теннис и делали ставки друг против друга.
В «Тёнберри» меня ввела Патти Макгуайр Коннорс, жена блестящего теннисиста Джимми Коннорса. В то время они жили врозь. Я познакомился с Патти на каком‑то мероприятии в «Куэйсайде», и когда я сказал, что меня зовут Бретт, она сказала: «О, как моего сына». Она сразу прониклась ко мне симпатией и пригласила разделить ланч с ней и ее матерью Мэри в ее роскошной квартире в «Тёнберри». Мне было 13 лет, я недавно прошел бар мицву и начинал чувствовать себя мужчиной, которым якобы стал. Можете себе представить, что творилось у меня в голове, когда женщина, которая в 1976 году была девушкой года в журнале «Плейбой», женщина, которая недавно разошлась с мужем, пригласила меня в гости в свой кондоминиум.
Если судить по фильмам, которые я тогда смотрел, осуществление этой фантазии не казалось таким уж несусветным бредом. В моих любимых картинах («Опасное дело», «Последний американский девственник», «Частные уроки», «Порки») — фривольных комедиях о взрослении — очаровательная взрослая женщина так или иначе устраивала мальчику инициацию. Потом я познакомился с Джеффом Соффером, сыном Дона Соффера, владельца «Тёнберри», который жил в квартире по соседству с семьей Коннорс. Джефф был робкий, толстый парнишка, непопулярный у сверстников, а когда он спросил, кто я такой, я сказал, что пришел, чтобы лишиться девственности с Патти Макгуайр. Потом достал из кармана ее фото в обнаженном виде, которое вырезал из «Плейбоя», и показал ему. Я почти уверен, что именно Джефф сказал Джимми, мужу Патти, про эту фотку. Меня больше никогда не приглашали домой к Коннорсам, и это меня до сих пор озадачивает, поскольку номер журнала с этим фото разошелся более чем миллионным тиражом.
Хоть Джефф меня и предал, его отец Дон внушал мне уважение и восхищение: он принадлежал к высшей касте легендарных личностей из Майами. Лучшим другом Дона был актер Джимми Каан, сыгравший Сонни в «Крестном отце», владелец яхты под названием «Мартышкин труд» (прославилась яхта тем, что Каан одолжил ее Гэри Харту, когда у того был роман с Донной Райс) . Я то и дело видел, как Каан играет в теннис с Коннорсом, Родом Лейвером, Джоном Ньюкомбом или кем‑то еще из профессиональных теннисистов, бывавших в «Тёнберри», или сидит у бассейна и развлекает какую‑нибудь девушку месяца из «Плейбоя», с которой он в тот момент встречался. С дискотеки в «Тёнберри» меня тоже выгоняли, но реже, чем с дискотеки в «Крикет‑Клаб». Теперь я был старше, у меня началось половое созревание, и легкий пушок над губой — это уже было что‑то. И вообще, я был лучшим другом хозяйского сына.
Примерно в те времена в загородных клубах был вездесущий завсегдатай — Стивен Познер, который выглядел, как смесь Элвиса с Роем Орбисоном, и, естественно, производил на меня громадное впечатление. Стивен был сыном Виктора Познера. Яхта Виктора называлась «Шэрон С.» в честь компании «Шэрон Стил», которой он завладел путем рейдерства. В 1980‑х он был одним из крупных рейдеров. Стивен думал только о скоростных автомобилях, моторных катерах и азартных играх с впечатляющими даже для этой тусовки ставками. На теннисном корте он ставил по 5 тыс. долларов. Если проигрывал теннисный матч, говорил: «Ну ладно, а теперь погоняем на “феррари”, либо двойная ставка, либо ничего». Если он проигрывал гонки на «феррари», то говорил: «Идем гонять на катерах». И все удваивал и удваивал ставку, пока не выигрывал. Умер он так, как жил: разбился на скоростном катере насмерть.
Таков был мир, в котором я жил, мир, который я обожал — безумная эпоха евреев, которые были завсегдатаями загородных клубов Майами.
Центром вселенной для меня тогда был ресторан «Фодж» в трех кварталах от моего дома на Шеридан‑авеню. Он изменил мое мировоззрение. В шесть часов, когда подавали «спецпредложение для ранних пташек», там трапезовали дедушки и бабушки почти всех моих знакомых. Самая лучшая еда в Майами, самый лучший сервис, а я всегда занимал самый лучший столик. Это был пятизвездочный ресторан с эклектичным декором и выдающимися произведениями искусства. От французских люстр до письменного стола Наполеона — того самого, которым он пользовался в своем штабе при Ватерлоо, и лучшей на тот момент частной коллекции вин в Америке: все это напридумывал креативный ум Эла Малника. Эл, легендарный юрист, знаменитый среди таких выдающихся персон как Эдвард Беннетт Уильям и Ф. Ли Бейли, он в весьма молодом возрасте бросил юриспруденцию после того, как был адвокатом Джимми Хоффы, а также выиграл дело у Бобби Кеннеди, когда тот был генеральнцым прокурором США, а его брат президентом. Эл, всегда готовый решать заковыристые задачки, знаток изысканных радостей жизни, решил открыть ресторан — отчасти как хранилище для своей коллекции вин, которая началась с подарка Ротшильдов — шато лафит и шато мутон, но в основном, чтобы к его услугам было место, где он мог бы принимать друзей и вкусно питаться.
В бытность молодым блестящим юристом Эл Малник представлял интересы нескольких мафиози — Винсента Ало (Синеглазого Джимми), а также Джимми Хоффы и лидеров профсоюза водителей грузовиков. Серьезные люди — Мешулам Риклис, Хантингтон Хартфорд, Роберт Веско и Берни Корнфелд, оказавшись проездом в Майами, шли к Элу посоветоваться. Представительство мафии в суде сделалось для Эла эдаким вечным «альбатросом на шее», как для Старого морехода из поэмы Кольриджа. Но, каким бы ни был его жизненный выбор, в итоге он сделался одним из самых успешных американских бизнесменов и великим филантропом. Для меня же важнее, что он стал моим наставником, образцом для подражания, кумиром и настоящим названым отцом. Во многих отношениях он олицетворял лучшие черты евреев Майами‑Бич, о которых я говорю с такой нежностью, которые до сих пор остаются моей путеводной звездой.
В «Фодж» Эл Малник создал нечто — просто‑таки главу из Льюиса Кэрролла. Переступаешь порог и оказываешься среди «капусты и королей». В баре, примыкавшем к ресторанному залу в «Фодж», ты мог увидеть слева от себя какого‑нибудь сенатора, а справа — главу одного из пяти нью‑йоркских криминальных кланов. Причем оба — сенатор и авторитет — посещали этот ресторан по двум причинам: ради Эла Малника и ввиду того, что в «Фодж» подавали, пожалуй, самые лучшие в США стейки. В баре всегда выступал кто‑то из экстраординарных чернокожих певцов соул. Оглядываясь назад, я понимаю, что «Фодж» был для Майами‑Бич тем же самым, что ресторан «Элейн» для Нью‑Йорка, но кормили в «Фодж» намного лучше. «Фодж» и сегодня — не вопреки своей удивительной истории, а благодаря ней — все так же полон жизни стараниями Шарифа Малника, сына Эла. «Фодж» занимает среди ресторанов уникальное место: он неизменно относится к своему прошлому уважительно, но не живет прошлым. Это по‑прежнему тот ресторан в Майами‑Бич, в который обязательно ходят все, кто что‑то собой представляет, как местные жители, так и гости… В 2016‑м он остается таким же модным, как в 1970‑м.
Сколько воспоминаний у меня с ним связано! Самое первое свидание в моей жизни: я, 14‑летний, повел в «Фодж» Джину Консоло. Она была совершенно не похожа на девочек, с которыми я учился в «Древнееврейской академии». Она была итальянка из очень заметной в Майами семьи. Увы, она не разделяла моего отношения к «Фодж». Надулась: «Зачем ты ведешь меня в ресторан, куда дед с бабкой водят меня каждое воскресенье?» Я больше никогда не приглашал ее на свидания.
В Майами редко проходили киносъемки, но после успеха «Майами: полиция нравов» кинокомпании проложили туда дорогу. Мама не очень строго относилась к посещению школы, а когда я растолковал ей, что буду кинорежиссером, она стала разрешать мне прогуливать уроки, чтобы ошиваться на съемочных площадках.
Самой важной в моей судьбе стала съемочная площадка «Лица со шрамом». В группе думали, будто я сын кого‑то из своих, разрешали мне стоять рядом и наблюдать за каждым шагом на съемках фильма. Особенно пристально я следил за Аль Пачино. Сначала я думал, что он и правда кубинец. А потом подслушал его разговор с режиссером Брайаном Де Пальмой: тот говорил, что ему делать в сцене. Увидев, что Пачино делает, как велено, я осознал две вещи. Во‑первых, он не кубинец, а итальянец из Нью‑Йорка, который притворяется кубинцем; он просто играет роль в кино. Во‑вторых, он выполняет режиссерские указания Де Пальмы. Тогда‑то я и решил, что не хочу быть Аль Пачино, а хочу быть тем человеком, который дает указания Аль Пачино. Я захотел стать режиссером.
Однажды на съемках у бассейна в «Фонтенбло» помреж попросил меня побыть статистом. Это была сцена, в которой Стивен Бауэр, игравший Маноло, неприлично показывает язык модели в бикини и получает за это в морду. Мы несколько раз отрепетировали это, Аль Пачино и я были в кадре вместе, но незадолго до команды «Мотор!» Де Пальма, который знал мое имя, сказал: «Нет, Бретт тут не нужен. Он слишком большой для этой сцены. Приведите мальчика помладше». Так меня разжаловали в статисты на заднем плане. В тот день я присматривал за моим маленьким двоюродным братом. Он был намного младше меня, и это его сняли в роли малыша, с которым разговаривает Пачино. Но если вы не будет моргать и поставите фильм на паузу, то сможете рассмотреть меня: вон там, я опираюсь на средний островок в бассейне «Фонтенбло», когда Маноло получает пощечину.
Но настоящий переворот произошел во мне, когда я увидел готовый фильм. Когда ребенок смотрит кино, он по‑настоящему не понимает, как оно сделано. Но, поскольку мне выпала честь наблюдать, как эти великие актеры, Де Пальма и вся киногруппа снимали «Лицо со шрамом», а затем увидеть фильм, в моей голове возникла цельная картина, потому что они делали фильм прямо у меня на глазах. И после этого, какой бы фильм я ни смотрел, мне удавалось вычислить, как это сделано.
А еще я начал снимать маленькие фильмы со всеми старыми евреями из нашего дома, или с дедушкой и бабушкой, или с мамой — привлекал всех, кто мог уделить мне несколько минут. Я доныне храню эти фильмы и, оглядываясь назад на свой творческий путь, определенно считаю, что это одни из моих лучших работ. Они сняты в стиле кунг‑фу, смешанном с блэксплотейшен и гангстерскими боевиками, в главных ролях — мои друзья типа Джорджа Переса и Джоуи Крутеля, участвуют также старые евреи из моего дома… И я сам, конечно, когда все остальные были заняты.
Эл Малник хотел, чтобы я выучился на юриста, а я хотел снимать кино. И мы заключили сделку. Он сказал, что, если я пойду сдавать вступительный экзамен в юридическую школу, он профинансирует мою короткометражку. Я заперся в его доме и все лето просидел над книгами. В то утро, когда проводился экзамен, он лично отвез меня на место и заехал за мной, когда я закончил. Когда я сел в машину, он спросил, какие успехи. Я сказал: «Эл, наверно, я не буду юристом». Но доводы у него были логичные. Он говорил: если у меня будет диплом юриста, я смогу руководить киностудией и отвечать за 20 фильмов в год, а режиссер может снимать всего лишь по фильму в год, не больше. Я так и не получил диплом юриста, но его добрые советы всегда помню.
Между евреями из Майами‑Бич и евреями из Нью‑Йорка всегда было много параллелей, но в конечном счете евреи из Майами‑Бич были круче, потому что жили и работали в мире, где другие только развлекались. Они такие же прямые, как нью‑йоркские евреи, они все равно до мозга костей пронизаны страстностью и гордыней иудаизма, но ведут себя чуть более нахально и броско. «Евринец» из Майами — еще более своеобразная порода. Кубинец наполовину, а еврей — на все сто процентов, этакий гибрид Тони Монтаны с Ларри Дэвидом и Тевье‑молочником. В нем сочетаются мозги, физическая сила, страстность, душа и, самое главное, чувство юмора, а живет он там, где 365 дней в году светит солнце.
Нью‑йоркские ребята приезжали в Майами на Песах или на лето, жили в кондоминиумах на Коллинз‑авеню. Все они были из «Пяти городков» , а когда я достаточно подрос, то стал делать им ответные визиты. Покупал на рейс авиакомпании «Истерн» билет «Майами–Нью‑Йорк» за 70 долларов, останавливался на Манхэттене в отеле «Плаза», где Виктор Познер, дед моего друга Брета, был постоянным клиентом и пользовался кредитом. Моя миссия состояла в том, чтобы прорываться на дни рождения еврейских «сладких шестнадцатилетних» на Лонг‑Айленде. Мы с моим лучшим другом Джоуи Крутелем отправлялись в Нью‑Йорк на выходные. Брали в прокате лимузин, записывали арендную плату на счет нашего номера и отправлялись в Грейт‑Нек или Лоренс, где собирались вместе 50 самых хорошеньких еврейских девушек — столько таких красоток вы нигде больше не увидели бы в одном помещении. И мы им говорили: «Поехали с нами на Манхэттен, у нас есть лимузин и президентский люкс в “Плазе”». И девушки всегда соглашались: мы набирали полный лимузин.
Мне всегда казалось, что в Нью‑Йорке растут самые умные и модные ребята. Я полагал, что принадлежу к их кругам, но знал, что у меня‑то происхождение другое. Они учились в школах «Дальтон» и «Тринити». Я тоже мечтал учиться в таких местах. Я поступил в Нью‑Йоркский университет, потому что меня тянуло в Нью‑Йорк, хотелось тусоваться в «Дорриане», и в «Коламбусе», и в артистической в студии, где снимается «Сэтердей найт лайв», и слушать стендап‑комиков в парке на Вашингтон‑сквер, и глазеть на девушек на Шип Медоу в Центральном парке.
Наверно, мне повезло, что я уехал из Майами именно тогда, потому что мои знакомые ребята, которые там остались, в итоге стали брокерами либо риелторами, или открыли какой‑то бизнес в Майами, или попали в список ФБР «10 самых опасных преступников, объявленных в розыск». Потому что в Майами, если ты не принадлежал к «Клубу везучих сперматозоидов», тебе приходилось очень дорого платить за то, чтобы оправдать ожидания своего круга приятелей. Все хотели жить на широкую ногу, но не хотели ради этого работать. Если ты родился не в богатой семье, тебе, возможно, приходилось заняться чем‑то криминальным, чтобы пробиться к красивой жизни. Такова изнанка жизни в раю.
И все же я не знаю более приятного чувства, чем проехать по дамбе Джулии Таттл и увидеть силуэты небоскребов Майами‑Бич, а затем подъехать к тому же дому на Шеридан‑авеню, куда меня привезли из больницы «Сидэрз оф Лебэйнон» в марте 1969 года. Теперь там живут моя мама с мужем и двумя моими младшими братьями — Максом и Дэшем. Макс учится в средней школе Майами‑Бич и живет той жизнью, которую я обожал. У меня масса замечательных воспоминаний об этом маленьком доме, куда я ходил в гости к бабушке и дедушке, где они обнимали меня и дарили мне свою любовь. Майами‑Бич — мой дом и мое сердце, и так будет всегда. Там я чувствую самое большое счастье. Оглядываясь на детство и юность, я чувствую, что судьба мне улыбнулась: безумный, странный мир, где мне повезло вырасти, идеально подготовил меня к тому, чем я зарабатываю на жизнь, — к рассказыванию историй. 
