Десять лет назад, не дожив года до 90-летия, в Иерусалиме умер Иоэль Вейнберг. Он был крупный востоковед, гебраист, историк, профессор Иерусалимского университета. Мы с ним были родня, я знал его с детства. Формально родня не близкая, но мамина часть семьи была выбита почти вся Холокостом — я об этом уже писал, — так что оставшиеся в живых очень ценили и поддерживали родственные отношения, даже далекие. Он был женат на маминой двоюродной сестре, младшей. Старшая к тому времени была замужем за Шимоном Берманом, врачом-акушером. Оба были незаурядными фигурами — для меня — подростка, юноши и молодого человека постоянно притягательными. Они выделялись — яркие, необычные, талантливые. Мои воспоминания о них в более поздние, зрелые годы только укрепили мой интерес, любовь и уважение к ним.

Я делаю упор на собственные впечатления, на след, который они оставили во мне, потому, что их достижения — одного в исторической науке, другого в медицине, — будучи перечислены, делают их похожими на других ученых и докторов, более, так сказать, безликими. Главные работы Вейнберга — библеистические. К ним примыкают исследования по древнееврейской и, шире, ближневосточной истории и литературе. Его 4-частное «Введение в Танах» рассматривает базовые проблемы и современное состояние библеистики. «Рождение истории» — книга об особенностях ближневосточной исторической мысли, о подходах к ее изучению, о ее модели мира. Знакомые ориенталисты, не знавшие о моем с ним родстве, иногда упоминали о нем как о большой величине. Преподавать он начал в конце 1940-х, за следующие. 30 лет, несмотря на открытый зажим евреев, становился доцентом, профессором, завкафедрой. Год был ректором (первым) Открытого еврейского университета в Риге. Затем эмиграция в Израиль, где с 1994 года он профессор отделения Библии и Древнего Востока.

Путь достойный — так же, как его свояка, ставшего в Латвии общепризнанным авторитетом в акушерском деле (если угодно, искусстве). Но подобные карьеры делали, сравнимые места занимали и другие. Не опережение движущихся в одном с тобой направлении производит впечатляющий эффект, а сопротивление общему потоку, если направление тебя не устраивает. Успехи мы ценим, но горячего чувства они в нас не вызывают. Живые судьбы, характеры, поступки — иное дело. Девятнадцати лет Вейнберг был загнан в Рижское гетто. В 21 отправлен в концлагерь, перевезен в другой, третий (один из них Бухенвальд), в 23 бежал, был пойман, но уже кончалась война, его не успели казнить. Он был крепок, выше среднего роста, спортивный, в семье говорили: «У Йолы арийская внешность». Он знал языки, в еврейской гимназии, которую он кончил, этому хорошо учили, да и вообще в Риге немецкий был вторым языком. Он был сдержан, немногословен, говорил быстро и коротко. После войны одолел весь университетский курс за год.

Доктор Берман тоже говорил и читал на нескольких языках. Он окончил медицинский факультет немецкого Карловского университета в Праге. Однажды мы с ним заговорили о «Мефисто» Клауса Манна, тогда только что вышедшем по-русски, я что-то сказал о качестве перевода, он отозвался в недоумении: «Какого перевода?» Роман был в его библиотеке, но, естественно, по-немецки. В другой раз я спросил, насколько, когда он жил в Праге, там жива была память о Кафке. Он сказал, что в те дни Кафку знал узкий круг, были, прибавил он, писатели не менее талантливые, и назвал два имени, кажется, Вельча и Лангера. Я услышал в этом отголоски мнений интеллектуальной еврейской общины Праги конца 1920-х, почувствовал атмосферу и вкусы его молодости.

«Доктор Берман» называла его половина женщин Риги. Иногда фраза звучала: «Доктор Берман, вы меня, конечно, не помните, но я у вас рожала». Два-три раза они с тетушкой приглашали меня в ресторан: первое, что он делал войдя, — звонил в свою больницу сообщить, где находится. В рыбацкой деревне, где он нас навестил (мы жили там каждое лето), телефона не было, мы сразу поехали в соседнюю, где был, а там шло гулянье, пьяный амбал преградил нам дорогу — и в ту же секунду был сшиблен с ног женой, не уступавшей ему в размерах, которая кричала по-латышски: «Доктор Берман, простите моего барана (текис), давайте я вас провожу!» — и слезы восторга, виноватости и ярости стояли в ее глазах. У него был «москвич-407», такая колымажка, на главной площади его остановил капитан ГАИ, взял под козырек, отчеканил: «Доктор Берман, жена беременна, двое у нас уже есть — что посоветуете?» В эвакуации он со всеми своими языками и европейским дипломом был назначен в обычную деревенскую больницу Саратовской области.

Он умер от рака, и каждый год в день смерти мы, несколько человек, сходились у его могилы. Один раз я приехал ближе к вечеру, там оказался только Йола. На всем кладбище, кроме нас, был еще один посетитель, метрах в тридцати. Йола внимательно поглядел в его сторону, пробормотал: «Это интересно», — и, когда тот отлучился за водой, подошел взглянуть на имя на камне. Вернулся, произнес, как мне показалось, удовлетворенно: «Да. Это капо моего барака. Могила его жены». Я сказал: «И?..» Он: «И ничего. Мне говорили, что он в Риге. Как-то у него обошлось».

Из впечатлений ранних самое внушительное — и самое мне дорогое — относится к началу 1950-х. Он приехал в Ленинград, остановился у нас. Мы жили в подвальной, с кухней без окон, однокомнатной квартире. Зато отдельной — невероятная в те дни редкость. Он привез диссертацию, «Образование провинции Азии», чтобы отдать на отзыв в университет. Ему вернули ее на доработку по причине малого количества ссылок на труды Сталина. Утром, собираясь в школу, я вышел на кухню поставить чайник, горела электрическая лампочка, он сидел за столом над рукописью в переплете, вокруг валялись вынутые из нее листы, в оставшиеся он что-то вписывал. Черновик получил условное одобрение, защиту наметили на 1953 год. Он приехал вскоре после смерти Сталина, ссылок на бывшего вождя оказалось слишком много. Утренняя картинка повторилась: всю ночь он вымарывал цитаты, вырывал листы, вставлял новые. Машинистка успела перепечатать к сроку, он защитился.

Похоже, так задумано — людей унижать, погонять, держать на мушке. Тогда открывается их настоящая цена.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 535)