Материал любезно предоставлен Tablet

Хаиме Хрус вскакивает на коня и начинает крутить свое лассо в воздухе. «Смотрите и фотографируйте! — кричит он. — Аааа!» Коровы вокруг него разбегаются, стуча копытами по земле. Хрус ловко набрасывает свой аркан на коричневую телку и поворачивается к нам: «Вы сняли это?»

Хорошо сложенный мужчина с лишь намечающимся брюшком, Хрус демонстрирует удаль молодой звезды Голливуда, хотя ему уже почти 66 лет. Он президент общины Вилья‑Домингеса и Кармеля, и у него есть ключи практически от всех значимых зданий в этом месте. Кроме того, он один из последних еврейских гаучо в Аргентине.

Хрус — потомок евреев, прибывших в Аргентину в конце XIX века. Это был один из потоков массового исхода ашкеназов из Восточной Европы, бегства от антисемитского насилия. Тысячи евреев везли с собой чемоданы, заполненные нарядными платьями, отутюженными костюмами, картинами и книгами, — и со всем этим они оказались посреди Южной Америки, на земле обширной, но пустой и нецивилизованной. И здесь, после долгой изнурительной борьбы, многие из них научились приручать диких лошадей и стали ковбоями, или «гаучо», аргентинских пампасов. Приобретя упорство гаучо и сохраняя преданность еврейской традиции, они создали сеть еврейских колоний и считали их святой землей в Америке.

Я впервые услышала об этих колониях, когда прошлым летом жила в Буэнос‑Айресе. Образ гаучо‑еврея поразил меня, и я решила своими глазами увидеть таких людей и отправилась за четыреста километров на север от столицы. То, что я обнаружила в этих колониях, оказалось еще удивительнее моих ожиданий: глинобитные синагоги в стиле ранчо, улицы, носящие имена Герцля или Заславского и населенные еврейскими гаучо, возрастом равными Хрусу или превосходящими его. Вся молодежь давно разъехалась, а старики остались, разыгрывая — в своей возрастной категории — еврейскую версию знаменитого вестерна «Ровно в полдень».

В конце 1880‑х годов богатый еврейско‑немецкий филантроп из Парижа по имени барон Морис де Гирш основал Еврейское колонизационное общество. Цель его состояла в том, чтобы обеспечить евреев, страдающих в России от погромов, безопасным местом, куда они могли бы переселиться и жить там как евреи. На свои собственные деньги Гирш приобрел обширные участки сельскохозяйственных угодий в Нью‑Джерси, в Коннектикуте, в западно‑канадских прериях, в Южной Бразилии и особенно в Аргентине, в провинции Энтре‑Риос, где он купил почти 45 тыс. акров плодородной земли.

Аргентина сама проводила активную кампанию по заселению пампасов и Патагонии выходцами из Европы. В течение 1870‑х — начала 1880‑х годов военные силой захватили десятки тысяч квадратных километров земли, отняв их у местных племен; эта операция получила название «Conquista del Desierto», Завоевание пустыни. Аргентинское правительство считало Аргентину естественным продолжением Европы и использовало дешевую землю и заманчивую перспективу низких налогов, дабы заманить иностранцев. Эта щедрая политика и благоприятное законодательство облегчали иностранцам иммиграцию, а в случае Гирша — и эксперименты с еврейской колонизацией.

В 1889 году под руководством Гирша и его сотрудников первая группа евреев‑мигрантов покинула свои дома на Украине и отправилась в плавание, которое длилось 35 дней. Как рассказывается в «Shalom Argentina: Huellas de la Colonización Judía» («Шалом, Аргентина: Следы еврейской колонизации»), книге, излагающей историю этого переселения, одним промозглым зимним днем в августе 813 евреев (130 семей) прибыли в порт Буэнос‑Айреса. Вскоре после этого их переправили на север, вверх по реке Парана, и высадили у подножия неровного холма, заросшего чертополохом и кустарником. Пампасы показывали вновь прибывшим безграничность как их свободы, так и их беспомощности.

Каждой семье выделили участок земли в 75 гектаров, выдали инструменты для ее обработки и сказали вырыть колодец. «90% иммигрантов не имели ни малейшего представления о том, как надо работать на земле, — сказал мне Абрам Стеслон из Вилья‑Клары, 80‑летний потомок тех переселенцев и гаучо в третьем поколении. — Община складывалась на протяжении жизни целого поколения. И это не было легко».

На момент прибытия восточноевропейских евреев в пампасах, как и на большей части территории Аргентины, заправляли гаучо — пастухи отчасти индейского, отчасти креольского происхождения. Они были гордыми наездниками и за свою многовековую историю создали собственную культуру с характерной кухней, одеждой и ценностями. Работали они по контрактам с крупными землевладельцами и должны были прогонять скот через ту землю, где теперь поселились новые иммигранты. Примечательно, что те и другие сблизились, и гаучо медленно, но верно включились в жизнь новых поселений. Поначалу гаучо предлагали свою помощь в качестве батраков или по хозяйству, но вскоре стали учить евреев всему: как обрабатывать землю, как пасти скот, как объезжать лошадей и даже как лечить животных. Слияние двух культур произошло уже в следующем поколении, когда гаучо выучили идиш, а многие евреи сбрили бороды и сменили свои ермолки на ковбойские шляпы.

Нора Фиштейн, учительница истории из соседней колонии Басавильбасо, которая уже несколько десятилетий занимается историей иммиграции (включая иммиграцию ее собственных предков), рассказала мне, что «гаучо от евреев узнали о европейской пище и языке, а евреи у гаучо позаимствовали одежду и напитки. У гаучо была своя музыка, но со временем они стали танцевать под еврейские мелодии и смотреть их спектакли». К третьему поколению колоритная культура гаучо распространилась по всем колониям наряду с еврейской: синагогами, еврейскими школами, библиотеками и магазинами.

Прошло сто лет, и картина разительно изменилась. С главных дорог, соединяющих колонии, можно увидеть одинокие здания, украшенные магендавидами и бледнеющими надписями на идише. Сорняки и растения разъедают стены синагог и брошенных домов, словно отвоевывая землю обратно. Железнодорожные станции наглухо закрыты, пустые элеваторы стоят вдоль сотен километров путей, некогда проложенных для перевозки сельскохозяйственной продукции, производимой каждой фермой, а теперь заросших сорняками.

В Вилья‑Домингесе, одном из крупнейших сохранившихся поселений с населением 1800 человек, дела обстоят несильно лучше. Тут дома выкрашены в яркие цвета, действуют две школы, библиотека, бары, бензоколонки, больница, бакалейная лавка и несколько мясных, а также полицейский участок с пятью полицейскими. Маленькая одноэтажная синагога с танцевальным залом для всяких торжеств расположена в центре городка. Местные привыкли называть Вилья‑Домингес «Парижем Энтре‑Риоса», поскольку улицы этого поселения призваны выглядеть как площадь Этуаль, только вместо Триумфальной арки тут сельскохозяйственный кооператив и общинный фонд. Отдельные стенды с грифом «ШАЛОМ» указывают на достопримечательности в пределах тех нескольких кварталов, что составляют этот городок. Мне сказали, что Вилья‑Домингес некогда был крупным центром еврейской жизни, но, хотя еврейский характер этого места отчетливо чувствовался, в целом оно подавало мало признаков жизни. Единственным звуком, заглушавшим щебет птиц, был хруст гравия под моими ногами.

Сначала я направилась к дому Элиаса Ставски, 84‑летнего фермера на пенсии, живущего со своим братом в Вилья‑Домингесе. Ставски, как и многие другие жители этих мест, не выглядел на свои годы. У него были очки в толстой оправе, волосы он зачесывал на бок и не застегивал верхние пуговицы рубашки, так что был виден его темный загар; в целом он выглядел, скорее, как свежеиспеченный пенсионер из Флориды, чем как фермер, 75 лет горбатившийся на своей земле. Домашняя обстановка у него была очень простая и скудная, мебель только самая необходимая и преимущественно металлическая. Но на большом бюро красного дерева стояли семейные фотографии и небольшие сувениры, включая крошечную золотую безделушку с выгравированными на ней двумя звездами Давида и словом «Иерусалим».

Ставски вырос в колонии Левен, на ферме, полученной его предками от Еврейского колонизационного общества. Он обрабатывал землю наряду со своими семью братьями и сестрами и вспоминает опустошительное нашествие саранчи, а также дни, проведенные за дойкой коров. В дни его детства религиозный уклад сохранялся, но затем ситуация начала меняться. «Когда я был мальчиком, в каждой общине была своя синагога. Мы всегда соблюдали субботу, — рассказывал он мне на испанском с акцентом, свидетельствующим о его славянских корнях. — Со временем это стало труднее. Я помню, нам приходилось ходить по разным общинам, чтобы найти достаточно мужчин для миньяна».

До недавнего времени он жил на той же ферме в Левене, которая принадлежала еще его деду, но четыре года назад ему пришлось уехать оттуда, поскольку все остальные обитатели колонии либо умерли, либо разъехались. «Раньше в колонии жило более трех тысяч человек, — сказал Ставски. — И все уехали. Все. Я один там остался. И мне тоже пришлось уехать».

Соседнее поселение Кармель, где живет Хрус, также покинуто большинством своих обитателей и уже исчезло со многих карт. Добраться туда можно по широкой грязной дороге, окруженной высокими стеблями кукурузы. Лишь несколько домов сохранились в хорошем состоянии. Большинство жителей таких небольших поселений, как Кармель или Левен, уехали в более многолюдные места — в ближайшие города. Хрус рассказал, что особенно сложно евреям‑колонистам пришлось в 1950‑х и тогда десятки тысяч уезжали в Израиль или в США, опасаясь президента Хуана Перона с его пронацистскими симпатиями. По словам Освальдо Кироги, директора Еврейского музея в Вилья‑Домингесе, на сегодняшний день в Вилья‑Домингесе осталось лишь около 30 евреев или примерно 20 еврейских семей проживают на окрестных фермах; почти все эти евреи — пожилые люди.

После утра, проведенного в уходе за животными, Хрус возвращается домой, на ферму, которую получил еще его дед 100 лет назад, и убирает вещи в сарай. Кругом сельскохозяйственные инструменты, бегают собаки, под деревом стоит трактор, многие постройки аутентичны — возведены еще дедом. Закончив свои дела, Хрус предлагает мне осмотреть достопримечательности Кармеля. Мы забираемся в его грузовик и едем по длинной ухабистой дороге к кладбищу, обнесенному белой кирпичной стеной, с большой черной звездой Давида над входом.

Маленькая синагога на лужайке рядом с кладбищем была построена в 1923 году. Сюда каждую субботу приходили на молитву дед с бабушкой и родители Хруса. Когда община процветала — в 1920–1930‑х годах, на встречу субботы в синагогу приходило более 100 человек. Теперь же синагогу открывают лишь на Рош а‑Шана и Йом Кипур, когда из Буэнос‑Айреса специально приезжает раввин, чтобы провести службу.

Само кладбище впечатляет. Тут сотни надгробий, каждое из которых свидетельствует об истории колонии за прошедшие сто лет. С одного края — могилы до 1900 года, покрытые крышей из гофрированного металла; этот материал поселенцы использовали, когда им не хватало камня для строительства. С другого края — надгробия с красивыми мраморными скульптурами и керамическими медальонами с фотографиями усопших, раскрашенными вручную. Старейшее надгробие — Бернардо Нусимовича — датировано 1894 годом. Все надгробия обращены на восток, к Иерусалиму.

Хрус вспоминает, как они праздновали Суккот, строя из стеблей растений маленькие хижины; молодая девушка приходила к ним в семью разучивать молитвы. «Моя мать оставалась верна всем еврейским традициям, она всегда почитала субботу, — рассказывает он. — Каждую пятницу вечером она зажигала свечи и плакала». Он вспоминает также общину, где ставили еврейские спектакли и устраивали праздники на 50 семей и более, и музыканты съезжались со всех колоний. Телега или экипаж подъезжали к каждому дому, собирая мужчин, женщин и детей и увозя их на вечер музыки и танцев. Хрус жалуется, что ничего подобного уже не осталось, он опечален тем, что, несмотря на все жертвы, принесенные его предками, все созданное ими утеряно.

Хрус не покидал Кармель, пока ему не исполнилось 12 лет. Тогда он отправился в Вилья‑Домингес учиться в начальной школе. «В детстве я работал на ферме вместе с отцом и братом, — рассказывает он. — У нас не было никаких машин, и массу работы нужно было делать руками или на лошадях. И я решил остаться дома и помогать семье». Он вспоминает бедные семьи и упадок образования и традиций в тот период, когда иммигранты приспособились к обычаям и кухне аргентинцев.

Элеодоро Падлог (82 года), президент кооператива питьевой воды в Вилья‑Домингесе, к которому я пришла в гости на следующий день, повторил всеобщую жалобу на то, что правительство бросило регион на произвол судьбы. Падлог — сын иммигрантов из России. Он еврей, но не соблюдающий. Его родители были идейными социалистами и, хотя и знали еврейские традиции, но никогда не соблюдали их дома. Падлог всегда критически относился к правительству; свои взгляды он объясняет тем, что был воспитан в кооперативистском окружении.

Хотя регион по‑прежнему считается «житницей» нации, повышение цен приводит к переходу земли из рук мелких землевладельцев к крупных промышленникам. Еще в эпоху Перона, в 1950‑х, экономическая политика, призванная превратить Аргентину в индустриальную страну, привела к тому, что многие евреи продали свои фермы и купили дома в Буэнос‑Айресе. Сегодня мало смысла оставаться в этом регионе, где инфраструктура слаба, да и та разваливается.

Падлог обвиняет правительство, которое, по его словам, за последние 50 лет ничего не сделало, чтобы помочь еврейским фермерам. «На протяжении десятилетий все инвестиции концентрировались в первую очередь в Буэнос‑Айресе, — сказал он. — Уже более 35 лет колонии сами платят за поддержание местной больницы в хорошем состоянии», через Sociedad Sanitaria Israelita (Еврейское общество здоровья). В 1975 году больница оказалась под юрисдикцией провинциального правительства и с тех пор, по мнению Падлога, работает все хуже и хуже. Он также возмущен высокими налогами и политикой государства после хунты, допускающего коррупцию, антисемитизм и хронически нестабильную валюту. Пересказывая анекдот, услышанный им от уругвайского друга, Падлог суммирует свой взгляд на проблемы страны: «Б‑г предназначал Аргентину быть раем, но его ошибка состояла в том, что он поселил туда аргентинцев».

По мнению 56‑летнего Хорхе Коона, отца трех подростков и члена исполнительного комитета Еврейского общества Вильягуая — города с 48‑тысячным населением, расположенного рядом с колониями, — конец векового еврейского сельскохозяйственного эксперимента в Аргентине близится. «Мы — последнее поколение, работающее на земле, — сказал мне Коон на встрече в офисе их организации. — Наши дети займутся другими вещами. Мы уповаем лишь на то, что, живя в крупных городах, куда стекаются много евреев, в том числе религиозных, они сохранят наши традиции». Под крупными городами он имеет в виду Кордову, Росарио и Буэнос‑Айрес, где проживает более 80% еврейского населения Аргентины, составляющего 300 тыс. человек.

Усилия по сохранению культурной памяти об этой уникальной еврейской общине сосредоточены в Музее и архиве еврейских колоний (Museo y Archivo de las Colonias) в Вилья‑Домингесе, основанном в 1985 году. Он расположен в здании бывшей аптеки и содержит самое полное в мире собрание документов об иммиграции евреев Аргентину. Директор музея 48‑летний Освальдо Кирога занимает уже должность уже почти тридцать лет. Кирога родился в Вилья‑Домингесе, но в детстве мало знал о еврейской иммиграции. В 1982 году он покинул колонии, чтобы продолжить свое обучение, и вскоре вернулся. На работу в музее он согласился по необходимости: по его словам, ему нужна была работа, а им нужен был куратор. Но теперь, по прошествии 28 лет, он искренне вовлечен в это дело.

«Я не еврей, но я чувствую близость еврейской истории благодаря людям в этом городе, — рассказывал мне Кирога, перебирая документы в архивном ящике. — Мой дед был одним из тех гаучо, кто учил вновь прибывших евреев обрабатывать полученную ими землю». Он достает документ и показывает мне. Он напечатан на английском, датирован 1 апреля 1905 года и обещает 74 гектара земли, а также семена, скот, мебель и оборудование за 6031 песо, включая расходы на дорогу до колонии Люсьенвиль. Ученики школ в самих колониях или в близлежащих городах, таких как Вильягуай, теперь обязаны посетить музей до окончания школы. В последние годы приезжают даже группы из Нью‑Йорка и Израиля, желающие почерпнуть новые сведения о еврейской истории Америк.

Водя меня по музею, Кирога объяснил, что все экспонаты были подарены музею членами общины, завещаны умершими или унаследованы музеем от колоний, которые уже исчезли. Главный зал музея — это просторное помещение с высокими потолками, где почти все экспонаты лежат без витрин. Среди них такие реликвии, как стеклянные бутылочки из‑под духов, которые проделали долгий путь из России в Аргентину, свадебные фотографии и пончо, которые носили гаучо. Над разными предметами одежды на стене висит портрет мужчины с длинной бородой и пейсами, в коричневом шерстяном сюртуке поверх пончо. Я представляю, как он скакал верхом через пампасы, погоняя свое стадо, и заканчивал день, ужиная миской креплах.

Кирога привел меня в уголок и показал на связку длинных остроконечных инструментов, странных приспособлений с крючками и другими непонятными элементами. Я смогла различить старую ржавую винтовку, но все остальные предметы были мне незнакомы, к тому же они были поломаны или скрыты слоем намертво присохшей грязи. Я спросила Кирогу, что это. Он ответил, что это сельскохозяйственные инструменты, которые выдавали евреям‑первопоселенцам — тем, что стали аргентинскими гаучо. 

Оригинальная публикация: ARGENTINA’S LAST JEWISH COWBOYS